Мама, я люблю дракона (сборник)
Мама, я люблю дракона (сборник)
Юлий Сергеевич Буркин
В авторский сборник вошли рассказы:
Вон! К звёздам!
Потрясения обжоры
Мама, я люблю дракона…
Кто владеет информацией
Уфология и правда
Хеза форевэ
Ёжики в ночи
Мелкий
Не висит, не болтается…
Вика в электрическом мире
Командировочка
Королева полтергейста
Странный способ получать удовольствие
Хозяин мира
Юлий Буркин
МАМА, Я ЛЮБЛЮ ДРАКОНА
(Сборник)
Вон! К звёздам!
– Они же не будут стрелять?! – задыхаясь, выкрикнула Сашка, ныряя за мной от света фонаря в темноту, под отцепленный вагон. Лай собак, кажется, стал чуть тише, сместившись влево.
– Конечно, не будут, – заверил я, точно зная, что вру. Пусть хотя бы ей не будет так страшно.
Но зря я старался: только я перевернулся с живота на спину, поудобнее устраиваясь на шпалах и мокром щебне между ними, как со стороны депо раздался треск очереди. Пронзительно звякнул металл о металл, и звук этот смешался со свистом, жужжанием и эхом.
– Валя, – тихо забормотала Сашка, подползая и уткнувшись холодным носом мне в ухо, – мы же ничего такого не делали, – я почувствовал, что она вот-вот сорвется, – мы же только целовались.
– Тс-с, – прошептал я. – Мы, кажется, ушли. Давай замрем и полежим смирно.
В такую передрягу я попал впервые, но вел себя достойно и, наверное, гордился бы собой, если бы не было так жутко.
Сперва тявканье сдвигалось левее и левее, и все спокойнее становилось в моем ухе Сашкино дыхание, но потом собаки вдруг залаяли ближе, даже стали слышны голоса людей, и она задышала неровно, с еле слышным сопением. Дважды пальнули одиночными, видно, приметив что-то подозрительное. Я напрягся, но звуки снова начали удаляться.
С лужей, точнее с дождем, нам повезло. Если б не он, собаки со следа не сбились бы… Учитывая, что мы бежали от самого парка, можно сказать, что мы совершили невероятное.
Одновременно с тем как отступал страх, все сильнее начинали угнетать холод и сырость. Но, видно, Сашка успокоилась раньше меня, потому что она вдруг прижалась ко мне плотнее, и ее рука полезла мне под рубашку, поползла по животу… Ого! Это новые игры. Я сразу забыл о дискомфорте.
– Валька, – зашептала она, – нас ведь сейчас чуть не убили. А если бы убили, тебя или меня, у нас бы никогда не было этого…
Где-то неподалеку, на нашем или на соседнем пути, застучал колесами локомотив.
– Ты хочешь сказать… Нам нужно сделать это? – я почувствовал, что руки начинают дрожать снова, но уже не от холода и не от страха, скользя по ее мокрой холодной спине под свитером.
– Ага, – выдохнула она. – Пока не убили. Чтоб хоть было за что.
Глаза привыкли, я уже отлично видел ее в темноте, и мы стали целоваться, потихоньку расстегивая все, что расстегивалось. И мы так увлеклись этим, что перестали обращать внимание на звуки, пока локомотив, тормозя, не заскрипел почти над ухом, а потом несильно треснулся прямо о наш вагон. Тот, громыхая, покатился, мы снова замерли, но, пройдя метра два, он застыл, оставшись все-таки над нами.
Локомотив очень медленно придвинулся к нему и толкнул его еще раз, но теперь вагон только дрогнул. Совсем рядом послышался хруст щебня под чьими-то ногами, скрежет и стук… Стало ясно, что вагон прицепляют.
– Пойдем отсюда, – шепнула Сашка, торопливо застегивая джинсы.
Я понял, что она собирается лезть через рельсы, и покрепче ухватил ее за талию.
– Ты с ума сошла! Вагон в любой момент может поехать!
– И что, лежать тут и ждать?
– Конечно! Ты хочешь, чтобы тебя разрезало пополам?
– Можно отползти подальше от вагона по шпалам, а потом уже лезть через рельсы, – предложила она.
– Можно, – согласился я.
Но этого не понадобилось. Вагон дернулся и, ускоряясь, двинулся в противоположную прежней сторону. А мы, как дураки, остались лежать на шпалах под ярким светом висящего на столбе фонаря. Так сказать, на всеобщем обозрении. Слава богу, обозревать было некому.
– Давай не пойдем домой, – предложил я, когда мы, грязные, как свиньи, выбрались обратно в жилой микрорайон. – Можно снова напороться.
Раздался низкий-низкий, на пороге слышимости гул, и чуть шевельнулась под ногами земля. В космос отправилась очередная партия добровольцев.
– А куда пойдем? – спросила она.
– К Виталию, – придумал я. – Он тут в двух шагах живет, я у него был один раз.
– Зачем?
– Диктант переписывал.
– Нет, второй час, все-таки. Неудобно.
– Удобно, неудобно!.. А от патруля бегать удобно?! – я почувствовал, что начинаю злиться. Не на нее. Просто оттого, что нас обломал локомотив, и я так и остался девственником. Хотя звучит это и смешно. – Помнишь, как он нас учил: «добро должно быть с кулаками», «красота спасет мир», «лучше умереть стоя, чем жить на коленях»… Сами всё просрали, а теперь к нему неудобно!
– Он-то здесь при чём?
– Все они при чём!
– Перестань, Валенок.
– Да не «перестань»! – конкретно завелся я. – Я ему в глаза хочу посмотреть. Почему это мы должны лететь к этим чертовым звездам?! Как они могли подписать эту долбаную «Хартию»!
– Тебя никто не заставляет никуда лететь.
– Да?! А если я люблю тебя?!
– Тогда не кричи на меня.
Я даже остановился, стараясь взять себя в руки, потом сделал глубокий вздох и через силу улыбнуться.
– Извини, Мурка, – сказал я.
– Я все понимаю, – кивнула она.
– Он, конечно ни в чем не виноват. Но давай все-таки пойдем к нему. Просто потому что так безопаснее. А мы стоим возле его подъезда.
… – Проходите, проходите, ребята, – Виталий Иванович сильно постарел за год, что я его не видел, но выглядел все-таки молодцом. Хотя, возможно, потому, что был одет в новенький спортивный костюм. – Какими судьбами в такой час? Что-то случилось? – спросил он, оглядывая нас. – За вами гнались?
– Да, патруль, – кивнул я, разуваясь.
– Можно, я сразу в ванную? – попросилась Шурка.
– Конечно, конечно, – засуетился Виталий. – Вот сюда, пожалуйста. Чистое полотенце висит на двери. Кстати, можно и одежду постирать.
– А ничего, что машинка шуметь будет?
– Нет, нет, ничего, я ведь один живу.
– А во что я потом оденусь?
– Там висит халат. Правда, он мужской.
– Тогда раздевайся, – сказала мне Сашка. – Тоже постираю.
– Комендантский час? – спросил меня Виталий, включая чайник, когда она заперлась в ванной. – Что же вы так неосторожно?
Я, оставшись в одних трусах, прошлепал за ним на кухню.
– Они нас еще до одиннадцати почикали, – возразил я. – Мы целовались. В парке.
Лицо у него стало таким, словно ему дали пощечину. Он опустился на стул.
Тут дверь ванной распахнулась, и, шествуя павой, в коридоре возникла Сашка, задрапированная в шикарный японский халат.
– Как я? – спросила она.
– Супер! – отозвался я.
– Вы, Саша, восхитительны, – подтвердил Виталий, вымученно улыбнувшись.
– Тогда ждите меня, мужчины, – сказала она. – Я скоро буду.
И снова скрылась в ванной. И сейчас же там загудела стиральная машина. Почти как мезонный транспортно-пассажирский корабль «Свит Эппл-Эль».
– Подонки, – сказал Виталий, имея в виду, конечно, милицейский патруль. – Бедные вы мои. Как же это все скверно. И ведь они – русские люди…
– Они тут ни при чем, – сказал я. – У них приказ.
– Мало ли что приказ. В войну таких называли полицаями, а партизаны их вешали. И потом, после войны, их искали, судили и расстреливали. Правда, я тогда еще не родился.
– Не надо путать, Виталий Иванович. Кстати, чайник кипит, можно заваривать. Полицаи переходили на сторону врага, а наша милиция служит нашему правительству. – Я помолчал, а потом отважился. – Я давно хотел спросить у вас: почему вы нас предали? Как вы могли подписать «Хартию»? Почему вы не воевали? Помните, вы мне подсунули Стругацких? Вы ведь хотели, чтобы мы выросли смелыми и добрыми, чтобы мы полетели на другие планеты, чтобы мы покоряли их. И вот мы улетаем… Но разве так это должно было быть?!
Стоя спиной ко мне, Виталий разлил чай в две чашки. Обернулся, поставил их на стол. Сел.
– Валя, – сказал он. Ты ведь знаешь всё, и я не могу сказать тебе ничего нового. Стоит ли корить стариков, которые остались без будущего. Единственное, чем я могу помочь вам… Оставайтесь у меня до утра. С ней вместе. В той комнате, – указал он за стенку.
– Виталий Иванович! – я вскочил. – Мне даже мама такого не скажет! Но ведь если узнают, что я её…Что мы у вас…
– Не узнают, – усмехнулся он. – А если и узнают, что с того? Я уже всё потерял.
Над входом в мэрию белыми буквами на зеленой ткани красуется ненавистная надпись: «Земля сыновьям Аллаха». Это единственная зримая деталь, навязанная нам ОАЗИ. В «Хартии» она прописана отдельным пунктом.
Мы с Сашкой, ее родители и моя заплаканная мама сидим на скамеечке возле двери ЗАГСа, ожидая своей очереди. Брак сегодня стал настоящим «таинством», никто не хочет, чтобы его выбор стал известен посторонним. Ведь не ясно, какой из вариантов унизительнее.
Наши политики кичатся тем, что сумели «преодолеть кризис мирным путем». Уверяют, что каждый из пунктов отвоевывали с риском для жизни. Но особенно не поспоришь, когда со спутников на тебя направлены термоядерные боеголовки, а противник не боится смерти. Да и не верю я политикам. Как-то я спросил у отца, многие ли политики продаются. Он ответил мне: «Все. Только цена разная».
Стены коридора увешаны красочными репродукциями, изображающими иные миры. Никогда еще фантастическая живопись не пользовалась такой популярностью. Чтобы как-то развеяться, мы с Сашкой принялись разглядывать картины. Особенно понравилась одна. На поляне, окруженной розовыми деревьями под ярким бирюзовым солнцем стоят три одетых по-земному человека – молодая женщина и двое мужчин. А рядом с ними, поджав задние ноги, сидит добрый рыжий кентавр, брежно держащий в руках человеческого ребенка.
– Валя, – может, там действительно так? – искательно заглядывает мне в лицо Сашка.
– Конечно, Шурка-Мурка, – отвечаю я, – так или еще лучше, – и чувствую, что краснею от того, как фальшиво звучит мой голос.
Наконец, предыдущая пара и кучка родственников с бледными улыбочками вываливаются в коридор. На свадьбе теперь принято дарить искусственные цветы. Из динамика над дверью раздаются наши имена: «Валентин Николаевич Паздеев и Александра Ивановна Толстоброва приглашаются в зал бракосочетаний».
Сашка смотрит на меня испуганными глазами. Дурочка, она не прекращает винить себя в том, что беременна. Тетенька-инспектор, поднявшись, одаривает нас ледяной улыбкой. Ей бы в морге работать. Впрочем, почти так оно и есть.
Война была проиграна, не начавшись. И вдруг подвернулось изобретение НАСА. До того вдоль и поперек засекреченные мезонные корабли дали нашему «западному» миру призрачную надежду. Мусульманам не нужны звезды. Ведь для людей Аллах создал Землю и только Землю. Это нас и спасло. Или несколько отсрочило конец.
… Утром, когда Сашка еще спала, мы с Виталием снова сидели на кухне.
– Почему ни от кого из колонистов еще не приходило известий? – спросил я, хотя и знал ответ заранее. – Почему еще никто из них не возвращался?
– Потому что они ныряют неизвестно куда и выныривают неизвестно где. И мы понятия не имеем, как находить направление. Когда-нибудь мы научились бы этому, но нам дали только пятнадцать лет. Убраться вон. Или в могилу, или в космос.
Он сказал «научились бы», а не «научимся» потому, что никто еще не доказал, что кроме Земли во вселенной есть миры пригодные для жизни.
– Виталий Иванович, а сами вы верите, что там что-то есть?
– Я верю, – сказал он. – Но, к сожалению, это вера чистейшей воды, и она ничем не подкреплена.
– Только вашим желанием? – подсказал я.
– Дело не в этом. Я верил в это и до кризиса, когда нас никто никуда не гнал. Ты же видел мою библиотеку. Я всю жизнь мечтал о космосе.
– Так почему же вы не летите? Вы считаете себя слишком старым?
Он усмехнулся.
– Ты знаешь, Валя, как раз поэтому я готов лететь хоть к черту на рога. Здесь мне терять нечего. Уж лучше так, чем доживать свой век, наблюдая, как уничтожают все, что ты любил.
То же самое написал в предсмертной записке отец.
– Так в чем же дело? – продолжаю настаивать я.
– Ты, правда, не понимаешь? А ты не знаешь, сколько стоит полет холостяку или человеку не фертильного возраста?
– Что такое «фертильный»?
– Способный к продолжению рода.
– Сколько? – упрямо спрашиваю я.
– В десять раз дороже, чем тебе, если бы ты собрался лететь с ней, – он кивнул на стену, за которой спала Саша. – Такова установка правительства. Чтобы старики не занимали место. Надо спасать детей.
Спасатели…
– Говорят, у американцев по-другому, – продолжает он. – У них и раньше пенсионеры путешествовали.
… Даже для нас полет стоит очень и очень дорого. Продано все, что только можно продать. И это еще притом, что в одном корабле по рекомендации генетиков, летит не менее ста супружеских пар. Наши родители с радостью отправились бы с нами, но это нам уже не по карману.
– Дорогие брачующиеся, – торжественно произносит тетенька, читая текст открытой книги. – Согласно статье двенадцатой Нового административного кодекса Российской Федерации, вступая в брак, вы имеете выбор из трех вариантов, и этот выбор вы должны сделать именно сейчас. Первый вариант: вступая в брак, вы проходите процедуру добровольной стерилизации…
Я видел тех, кто пошел на это. Их безошибочно узнаешь по загнанному взгляду и стремлению получать от жизни непрерывное удовольствие, не получая его совсем.
– … Второй вариант, – продолжает читать тетенька: – Вступая в брак, вы добровольно передаете заботу обо всех своих будущих детях правительству Объединенных Аллахом Земель Ислама без права пытаться искать их и каким либо образом влиять на их дальнейшую судьбу.
Казалось бы, какая разница – мусульманин, православный, католик?.. Где-то ведь он будет жить… Вот только всем «из непроверенных источников» известно, что наших детей в ОАЗИ превращают в евнухов. Я очень, очень давно не видел на улице беременных женщин. Или они, сгорая от стыда, прячутся по домам?
Как было бы здорово, если бы это было неправдой. Тогда бы, замерзая где-нибудь в космическом холоде или сгорая возле белого карлика, я бы мог думать: капля моей крови осталась на Земле… Но нет, я уверен, что это правда.
– … И, наконец, третий путь, – сообщает тетенька, отрываясь от бумажки, – покупка лицензии на космический полет. Она с любопытством оглядывает нас.
– Мы выбираем третье, – твердо говорю я.
Тетенька поднимает брови. Все-таки такой выбор делает не каждый второй и даже не каждый десятый.
– У вас есть квитанция об оплате? – спрашивает она.
– Да, конечно, – протягиваю я ей корешок.
– Замечательно! – говорит она, беря бумажку. – Приготовьте кольца, приступим к церемонии.
И из колонок над столом начинает струиться веселенький марш Мендельсона.
Выйдя из мэрии, мы с Сашкой садимся в украшенную машину. Я выглядываю из окошка и вижу зеленое полотнище.
– Мы еще вернемся, суки, – тихо говорю я сам себе. – Вы еще запоете… Слава Христу!
Хоть я и неверующий.
Потрясения обжоры
Андрею Синицыну
Какая вкусная бумажка… Я тихонько вздыхаю. Хочется ее съесть, но нельзя. Я непроизвольно тяну верхние лапки к письменному столу, но хозяйский ботинок настигает меня, и я отлетаю в угол.
– Но-но! – рявкает хозяин. – Сколько раз я тебе говорил: не смей ничего брать со стола, кроме окурков!
Говорил… Но одно дело окурки, другое – бумага. Белая, нежная…
– Пшел вон из кабинета! – командует хозяин.
Плохо дело. Впрочем, если пошариться по квартире, всегда можно найти хоть что-нибудь вкусненькое. Не такое, как бумага, но все-таки.
Проворно перебирая тремя нижними лапками, расположенными у меня под круглым днищем, я перемещаюсь из кабинета в гостиную. Тут я сегодня был уже раз пять, так что здесь ловить нечего.
Перехожу в спальню. С кресла за мной неодобрительно наблюдает кот. Возможно, помнит то недоразумение, которое произошло между нами, когда я еще не знал, что живое кушать нельзя. Как это печально! Я подозреваю, что живое очень вкусно.
Но нельзя, так нельзя. Я проползаю мимо, кот дергает кончиком хвоста и демонстративно перестает обращать на меня внимание.
О чудо! Посередине комнаты что-то явно очень и очень вкусное, аромат завораживающий. Главное, не спешить и точно убедиться, что это мусор, а не какая-то нужная хозяину вещь.
Осторожно подкрадываюсь, присматриваюсь, принюхиваюсь… К сожалению, это нужный хозяину предмет «тапок». И я опять остаюсь голодным.
В принципе, я могу не есть вообще, я ведь уже не расту. Но я очень люблю есть, в этом смысл моей квазижизни. А потому – не стоять! Не унывать! Вперед, на поиски!
На кухне хлопает дверца холодильника, и я опрометью кидаюсь туда: если хозяин собрался есть, то и мне может что-нибудь перепасть – яичная скорлупа, корочка банана или какая-нибудь упаковка.
Без особого труда меня обгоняет кот. Еще бы, вон у него какие длинные лапище, и у него их четыре. А из-за того, что у меня опорных лапок только три, я при ходьбе все время вращаюсь. Это хорошо для обзора, но не для скорости.
Кот тоже надеется, что что-то достанется и ему. Не мусор, а что-нибудь специально для него заготовленное. Но для меня это даже хорошо: чем больше кот ест, тем больше вырабатывает отходов. Не очень вкусных, но все-таки. А еще иногда хозяин дает ему что-нибудь такое, что он не может съесть полностью, и тогда остатки достаются мне.
Досеменив до кухни я осторожно выглядываю из дверного проема. Хозяин не любит, когда я бестолку суечусь у него под ногами.
О счастье! О радость! Он собрался варить креветки! Дело даже не в шелухе, а в том, что креветки он без пива не ест. Обожаю стекло! Оно такое чистое! Особенно люблю, как оно хрустит на моих нижних титановых жвалах. Впрочем, и шелуха – штука неплохая.
На своем месте, урча и установив хвост трубой, ест рыбку кот. Значит, будут еще и косточки.
– Урод, – говорит хозяин (УРОД это Утилизатор Разумный Околоживой Домашний), – иди отсюда. Потом придешь и слопаешь своё, а пока – гуляй.
Обидно, конечно, но я не гордый. Отправляюсь бродить по квартире. Но я уже столько раз здесь все облазил… Пыль и та с прошлого обхода осесть не успела.
Хотя… Если говорить о пыли, то есть какой-то смысл поискать ее в библиотеке. И я направляюсь туда. Уборка пыли в библиотеке – дело самое трудоемкое, потому, сколько ее не убирай, что-нибудь еще да найдется.
Хватаю с пола пульт и, принюхиваясь, забираюсь на стремянку. На четвертой полке слева что-то есть. Запах довольно отчетливый. Жму на пульте соответствующую кнопку, и стремянка приходит в движение. Стоп! Да-а… Не густо. Собираю пыль в щепотку и забрасываю в рот. Хорошо, но мало.
Принюхиваюсь и чувствую настоящие залежи на шестой полке. Не достать… А может быть, все-таки? Жму на кнопку со стрелкой «вверх», поднимаюсь до предела, встаю на цыпочки, тяну лапки изо всех сил… Ну! Еще чуть-чуть! Слегка подпрыгиваю, хватаюсь за книжку… И, потеряв равновесие, срываюсь вместе с ней на пол.
Ударился я пребольно, да и от хозяина будет нагоняй, если я не смогу поставить книгу на место. Надо хотя бы пыль сожрать поскорее, пока он не явился.
Прихрамывая, ковыляю к книжке. Она открыта. Эх!.. Сожрать бы ее. По косвенному определению, то, что лежит на полу и не на месте, является мусором… Но нет. Себя не обманешь. Это нужный хозяину предмет «книга», и ничего тут не поделаешь. И «не на место» я его сам уронил.
Я, кстати, умею читать. Все квазиживые устройства умеют читать… Иногда полезно. Что тут хотя бы написано, в этом нужном хозяину предмете «книга»?
… Когда хозяин вошел в комнату, я рыдал горючими слезами. Никаких слез у меня, конечно, не бывает, но как не рыдать, читая такое?! Некоторые слова я не понимаю, но ситуацию в целом представил явственно и примерил ее на себя.
Если бы в этом доме жил еще один околоживой утилизатор… Нет, не так. Если бы в этом доме жило два хозяина, и они ненавидели бы друг друга, но у каждого из них был бы свой УРОД…
– Урна, ты где? – нахмурился хозяин. – Я тебя уже сто лет зову. Там, на кухне, мусора навалом…
Я впал в ступор. С одной стороны хочется со всех лапок кинуться на кухню, с другой – хозяин тогда поставит книжку на место, а я ее еще не дочитал…
– Да что это с тобой, говноед? – изумился он. – Что это у тебя? – Он наклонился и поднял книгу с пола. – Шекспир? «Ромео и Джульетта». Наглость, конечно, но я сегодня добрый: можешь сожрать, у меня эта пьеса есть в полном собрании. – С этими словами он кинул книгу мне в пасть.
Сегодня день великих потрясений! Сперва я упал с высоты, потом рыдал от жалости, а теперь, вот, – о радость! – мне дали на съедение целую книгу!
Но… Я не дочитал ее… И вообще, я не могу ее есть… После всего.
Я наклонился, и книга выпала из моей пасти обратно на пол.
– Не понял?.. – уставился на меня хозяин. Потом пожал плечами, отвернулся, достал из кармана коммуникатор и набрал номер.
Вскоре в настенном стереоэкране возникло лицо хозяйского дружка Вадика.
– Чё хотел? – спросил он.
– Проблема, – сказал хозяин.
– Какая?
– Мой УРОД читает «Ромео и Джульетту».
– Лихо! – хохотнул Вадик. – А сколько ему?
– Вы мне его года три назад подарили.
– И чего ты хочешь? Ему уже давно пора размножаться.
– Ну-у, я не думал, что это обязательно…
– Ага. Тебе обязательно, а ему – нет?
– Убедительно…
– Ты инструкцию читал?
– Давно.
– То-то и оно. Или размножаться, или стерилизовать, другого пути нет.
– Хм-м… И где я возьму ему пару?
– По объявлению. Заводчиков навалом. А стерилизовать не хочешь?
– Да нет, ладно уж… Итак урод… Раньше мне надо было думать. А теперь, когда он «Ромео и Джульетту» читает, как-то не того…
– Добрый ты больно. Тогда купи ему пару, раз уж на то пошло.
– А что? Идея. Так, наверное, и сделаю. Только куда детенышей девать?
– Куда, куда! Их в магазинах принимают, денег дают. Еще и заработаешь.
– Точно? Ну ладно тогда. Пока…
Он отключился и посмотрел на меня:
– Все понял?
Конечно, понял!!! Еще бы не понял!!! И не только понял, но и потрясен! Неужели, написанное в книге – правда? Неужели так бывает?! Неужели в этом доме скоро появится УРОДка?!!
– Ты хоть рад, говноед? – все не понимал хозяин. – Попрыгай, что ли, если рад.
Я дважды подпрыгнул настолько, насколько мне позволили лапки, и хозяин удовлетворенно кивнул:
– Ну, ладно тогда. Надеюсь, больше с тобой проблем не будет. Беги на кухню… – он запнулся, а потом закончил: – Когда дочитаешь. – И вышел из комнаты.
Великий, поистине великий день! Хозяин говорит со мной как с равным… «Когда дочитаешь…» А скоро он купит мне пару!.. У него у самого нет пары, а мне – купит…
И вдруг, как гром среди ясного неба, мысль: «Два УРОДа?! А мусора столько же?!»
Я поспешно запихал книжку в пасть. Пока разрешено.
«В конце концов, дочитать можно и в полном собрании, – думал я, жуя вкуснющую бумагу по дороге на кухню. – Или вообще. Практика важнее…»
Мама, я люблю дракона…
Зое Вотяковой
– Это всё сказки, милая, сказки, – говорит Сергей раздраженно, положив вилку на край тарелки, – и ты сама это прекрасно понимаешь. Если уж ты уходишь, найди в себе силы сказать правду. Зачем унижать меня?
– Сережа, я не хочу никого унижать, ты мне очень дорог… – я заставляю себя отпустить браслет, который машинально тереблю с того момента, как он мне его вернул. – Что я могу сделать, чтобы ты мне поверил?
– Сказать правду! Что может быть проще?!
– Я и так говорю тебе правду. Но ты не желаешь меня слушать… В конце концов, какая тебе разница, куда и к кому? Главное, что я ухожу.
Он поднялся.
– Не думал я, что ты можешь так… Так оскорбительно… Когда ты уезжала, я надеялся… Давай, не будем тянуть эту комедию. Если ты захочешь мне что-то честно объяснить, позвони.
– Хорошо, – поднимаюсь я тоже. – Если я захочу объяснить что-то еще, я позвоню.
Он кивает так, что видно: звонка он не ждет.
Популярный сюжет. Огнедышащий дракон взимает с бедных крестьян дань – самую красивую девушку деревни… Читая в юности подобное, всегда удивлялась глупости этой выдумки. Зачем гигантской рептилии нужны человеческие красавицы? Трахать их дракону едва ли интересно, ему, скорее всего, подай дракониху, да чтоб шкура пошипастее, а пасть поклыкастее. Жрать? Так вкус вряд ли зависит от внешности. Молодая, мясо нежное? Почему тогда он не требует свою дань детьми? С точки зрение литературы, это было бы не менее драматично. И какое значение имеет пол?.. Короче, чушь какая-то.
Став постарше, я и вовсе перестала задумываться на подобные темы: выдумки не заслуживают того, чтобы пытаться их осмыслить, тем паче, дурные выдумки. Да и сказки я читать перестала.
А вот, поди ж ты.
Южные звезды, которые висят прямо над головой. Я валяюсь голая на циновке, одна на песчаном морском берегу. Из отелей туристической зоны ревет русская попса. Там все битком. И не понятно, зачем все эти люди приехали сюда, если их даже не тянет на море ночью. Неужели только «загорать и спариваться», – как сказал бы Сергей?
А мне не хочется ни того, ни другого. Хочется только покоя. И в какой-то степени это большая удача, что люди тупы и пошлы: я уже неделю валяюсь тут, не боясь, что мне кто-то помешает. Попса поревет и стихнет. Часам к двум на берегу наступит полная тишина, обнажив дремотное хлюпанье воды из-под камней. Я в полусне. Я хочу проснуться сегодня, как и вчера, часов в пять, от легкой утренней прохлады, добрести до своего номера…
Что это?! Я вздрагиваю и открываю глаза, разбуженная холодным прикосновением к плечу.
– Тс-с, – говорит мне кто-то, кого я пока так и не увидела. – Леж-жи, – добавляет он шепотом.
Я пытаюсь вскочить и оглянуться, но то, что миг назад лишь чуть касалось меня, теперь крепко прижимает мое плечо к песку.
– Пож-жалуйста, – я замечаю странный акцент. Не греческий и не испанский.
Сердце бьется тревожно, но я не столько испугана, сколько рассерженна.
– Немедленно отпустите! – выкрикиваю я в полный голос.
– Пож-жалуйта, не уходить-те, – все так же шепотом произносит некто, и я обретаю свободу.
Проворно переворачиваюсь, одновременно становясь на колени, и вижу сидящее передо мной существо. Морозные мурашки пробегают по моей спине.
… – Да, мама, да, иностранец. Да, в каком-то смысле, – я хмыкаю в трубку, думая, можно ли его считать богатым. В принципе, если продать золото и самоцветы, хранящиеся у него в пещере, то баснословно… Но мы ведь не станем этого делать. А то ведь так можно и шкуру на барабан пустить.
– Сергей? А что Сергей? Он мне не муж, и быть им, вроде бы никогда не собирался… Думаю, переживет. Но ты ему пока ничего не говори. Незачем… Ой, мама, я давно уже взрослая… Нет, нет, голову я не потеряла. Вот она, на месте…
Не охота мне никому ничего объяснять. Я и сама-то ничего еще не понимаю… Что может быть умнее, чем подружиться с крокодилом?
– Работа? Я для того и звоню тебе. Позвони в салон, скажи, что задерживаюсь. Примерно на неделю… Сама не хочу… В конце концов, это мой салон!
Так и тянет бросить трубку, но нужно довести дело до конца.
– … Звать очень странно… Дра-го. Нет, не венгр. Или венгр, я пока и сама не знаю. Мама, тут переговоры очень дорогие. Вернусь, все расскажу подробно. Все, целую, пока…
Блики костра падают на выложенные изумительной мозаикой и отшлифованные до зеркального блеска стены пещеры, и от этого в ней становится совсем светло. Скелеты сидят кружком, прислонившись спинами к стенам, в их ожерельях, перстнях и диадемах искорками поблескивают драгоценные камешки.
– А как звали эту? – спрашиваю я, указывая на скелет по левую руку от меня.
– З-звали Гера, – говорит Драго, и печальная улыбка трогает его розово-серые губы. Была вес-селая, смеш-шная… Недолго.
– Красивая?
– Оч-чень красивая…
Его глаза затягиваются нижними веками. Я с удивлением ощущаю укол ревности. Оказывается, можно ревновать и к скелетам. Он открывает глаза, поворачивается ко мне, и я вижу его узкие вертикальные зрачки. Мне кажется, что он сейчас засмеется, но нет, его оскал означает, скорее, горечь.
– … Недолго. Потом была сварливая, злая. Потом болела. Долго, – он зябко заворачивается в расслабленные кожистые крылья.
– Сколько тебе лет, Драго?
– Не знаю. Кажется, я был всегда.
Его сведения о мире отрывочны и противоречивы. Он живет скорее чувствами, чем информацией. Он не знает, откуда он взялся и не знает, когда. Но он помнит время, когда таких, как он, на свете было несколько десятков. Все они были самцами, и все они как-то чувствовали друг друга.
Он говорит странную вещь: «Нас сделали люди, когда еще не одич-чали. Сделали из с-себя. Но мы не получ-чились». Ответа на вопрос «зачем?» он не знает тоже. Но помнит, как они исчезали, один за другим. Он переставал их чувствовать сразу вслед за вспышками боли. «Наверное, их убивали, – говорит он. – Люди такие с-смелые».
Смелые молодые люди, в доспехах и без, приходили к его пещере и вызывали его на бой. Драться он не хотел. Но умирать ему хотелось еще меньше. И он убивал их, хотя и они нередко наносили ему серьезные раны. А питается он насекомыми, моллюсками и мелкими грызунами.
Женщины. Не он придумал этот обычай. Но они не хотели уходить от него, ведь он любил их. Они и не могли уйти от него. Одна девушка все-таки сбежала, в первую же ночь, но соплеменники побили ее камнями, а назавтра привели другую. В то же время, всегда находились благородные драконоборцы, их оружие становилось все изощреннее, а приемы все хитрее…
Однажды совпали два события. Рядом с ним умерла его очередная возлюбленная, ее старость была долгой и тягостной, а смерть еще тяжелее. В то же время где-то вдалеке, послав ему импульс боли и отчаяния, погиб последний из его собратьев. Той же ночью он принял решение. В другую пещеру, на противоположный берег острова, он перенес свои сокровища, включая останки женщин, и затаился там на века, лишь редкими ночами позволяя себе полетать над морской гладью.
«Dragon in my soul!..»[1 - Дракон в моей душе!.. (англ.).] По дороге в аэропорт бойкий водитель обшарпанного «Фиата», как две капли похожего на нашу «Оку», или наоборот, на ломанном английском поведал мне легенду о драконе этого острова. Я слушала, затаив дыхание, и буквально заглядывала ему в рот. В результате он возомнил о себе и обо мне невесть что, и был сильно разочарован, когда я расплатилась деньгами.
Победить дракона, оказывается, не так уж и сложно. Труднее победить дракона в себе. «Dragon in my soul!», – бил себя в грудь пылкий водитель, азартно заглядывая мне в глаза… Тот, кто побеждал дракона, думал, что становится хозяином его богатств, на самом же деле становился их рабом. Он оставался в пещере, трясся от жадности, страха и злобы, чах над златом и вскоре превращался в дракона сам. Эстафета, понимаете ли.
Такой же бред, как огонь изо рта… Еле удержалась от насмешек.
Фен?! Какой, к черту, фен! Куда, интересно, я буду его включать?.. Так… Туфельки… Пусть будут. Покажу ему, покрасуюсь. Да и вообще, в отличие от него, я собираюсь иногда выходить в город. Я-то не питаюсь насекомыми и грызунами…
Сажусь на диван перед распахнутым чемоданом. Боже, что я творю? Куда я мчусь?.. «Аленький цветочек», твою мать!
… Ночные полеты в его крепких объятиях. Настоящее, не «окультуренное» для туристов море – без волнорезов и искусственных островков. Дикий пустынный берег, заросший пучками пьянящего олеандра. Здоровенные волны накатывают непрерывно и, если не научишься вовремя подпрыгивать, сбивают тебя с ног. Так мы и прыгаем. Нас то и дело окатывает с головой, и тогда я визжу, а Драго хрипло смеется. Иногда он что-то выхватывает из воды и быстро закидывает себе в рот, а я тактично не замечаю этого…
Вскакиваю и продолжаю лихорадочно собирать чемодан, говоря себе: «Я же не насовсем! Я же еще вернусь!..»
Не думала, что начну скучать сразу. Обещала ему приехать следующим летом. Но срок намеченной разлуки начал сокращаться уже в самолете. А когда я зашла к себе в салон, послушала наших дам… Поговорила с Сергеем… Нет! Хочу сейчас!.. Недели мне вполне хватило, чтобы утрясти все дела.
Вышвыриваю из чемодана вибратор. Простите, не нужен. Чемодан я не собираю, а лишь пересматриваю, так как и разобрать его еще не успела. Если дело так пойдет и дальше, то все, что в нем останется, будет смысл переложить в небольшую сумку…
Он сказал: «Не хоч-чу еще один скелет. Хочу, чтобы сама приш-шла и сама уш-шла…» Почему он не старится? Говорит, что совсем. Он бессмертный?..
Смотрю на часы. Мама дорогая! Регистрация билетов через полчаса!.. А вот плеер я оставлю. И вот эти кассеты возьму – классику. Пусть послушает. Я уже включала ему музыку, но ему не понравилось. Звук понравился, а музыка – нет. Но на кассетах у меня была одна попсовая дребедень. Попробуем познакомить вечного с вечной музыкой…
Звонит телефон, и я вздрагиваю, сразу почуяв недоброе. Хватаю трубку, – «Аллё! Аллё?!» – и слышу:
– Наташ-ша…
– Да! Да! Что?!!
Не зря, ох, не зря я оставила ему мобильник. У самого входа, где еще ловилась сеть. Он посмеивался, мол, жил без этого полвечности и еще полвечности проживу… Но сам-то заставил меня надеть этот аквамариновый браслет. Я знала, что мы не будем звонить друг другу, но так хотелось тоже оставить хоть какую-то ниточку.
– Наташ-ша, ко мне приходил твой… С-сергей. Я не з-знаю, как мне…
И всё. Батарейка! Конечно же, села батарейка!
Сентиментальная уродка. Сказала: «Услышишь звонок, не бери трубку, просто знай, что я тебя люблю…» И набирала свой номер по десять раз на дню, с умилением слушая гудки…
«Господи! Чего тут знать?! – бормочу я. – Убей эту сволочь, да и всё! Так ведь нет, не убьет. Эта сволочь ведь не станет вызывать дракона на честный бой!..»
Водитель озадаченно на меня косится. Лучше бы ехал быстрее. Впрочем, самолет от этого раньше не взлетит.
А ведь я могла догадаться, что Сергей поверил. На следующий день после нашего разговора он позвонил и спросил, почему археологи никогда не находили драконьих останков. Подловил. «Почему, почему!..» Да потому, что кости у них точно такие же, как у людей!.. А раз поверил в дракона, значит, поверил и в сокровища.
Телефон Сергея не отвечает. Эс-эм-эс? Отправляю сообщение, – «Ti gde?», – и тут же получаю ответ: «Na ostrove». «Podozdi menгa, – кидаю я. – Skoro budu!» Нет ответа. Опять пытаюсь позвонить, но на этот раз «Абонент активировал ограничение входящей связи»…
Меня трясет. Уж конечно не ревность погнала его туда. Это раньше, когда женщины не имели права голоса, мужчины дрались за них, убивая соперников… Теперь, когда выбираем мы, нас же, если что, и убивают. Значит, сокровища?.. Бог ты мой, и я его любила!.. Почти.
Лечу. Еду. Бегу… Драго, милый мой дракон, я смогу тебя защитить! Главное – успеть.
«… Гигантское дерево Иггдрасиль, согласно верованиям норманнов, простирается от небесного свода до глубин подземного царства – хеля. Дракон по имени Нидхегг беспрестанно подгрызает корни Иггдрасиля, прядя нити человеческих судеб. Коза, глодающая кору мирового дерева, дает похожее на мед молоко, чтобы вскормить героев-драконоборцев…»
Бред.
«… Чтобы установить порядок мироздания и свет отделить от тьмы, Тору необходимо победить драконов, кои являют собой воплощение хаоса. Когда, наконец, он убьет выползшего из воды Ермунганда, он и сам падет, отравленный предсмертным дыханием зверя…»
Ермунганда, блин! Какой только бредятины тут не написано. Когда я, в ожидании вылета, суетливо металась по аэровокзалу, на глаза мне попалась красочная обложка в витрине книжного ларька: «Энциклопедия драконов». Я, конечно, понимала, что написанное там будет ересью, но что такой безнадежной, все-таки не ожидала.
«… Чинимые драконами бедствия порой трудно отличить от других несчастий. Наводнение, например, могло явиться следствием затяжных ливней, а могло случиться и оттого, что в верховьях реки дракон баламутил воду своим хвостом…»
Хвостом!!!
«… Рыцарь сразу понял, в чем состоит его долг. Он вышел на бой с драконом в шипастых латах, позволил тому обвить себя и попробовать задушить. Змей сильно поранился о торчащие из кирасы шипы и издох…»
Взяла эту идиотскую книгу даже не из любопытства, а чисто машинально… Нужно же было чем-то занять себя в самолете. Впрочем, купилась я и на почудившуюся мистику: никогда раньше никаких книг о драконах я не видела, а тут – поди ж ты! Справедливости ради следует сказать, что оформлена книга великолепно. Но текст…
«… Известно также о путнике, сумевшем одолеть дракона, забросив ему в пасть шарик из смоченной в дегте соломы: внутри дракона было горячо, как в печке, поэтому шарик, попав туда, взорвался, и зверь погиб…»
«… В канун Белтейна в небе послышался шум, от которого у беременных женщин случились выкидыши, и на фоне облаков появились два темых силуэта. В начале это были два бьющихся друг с другом орла, затем они превратились в медведей и с ревом продолжили свою схватку, потом стали двумя петухами, дерущимися так, что летели перья. Наконец, белый и красный драконы показались в своем истинном обличье, но лишь на мгновение, ибо тут же спустились с небес и превратились в двух поросят. Продолжая драться и визжа, кинулись они в котел и принялись пить мёд. А как напились допьяна, сразу же уснули…»
Вот такая беда. Пытаясь успокоиться и отвлечься от тревожных мыслей, толку от которых все равно никакого, я с остервенением листала «Энциклопедию», пытаясь найти в ней хотя бы крупицу здравого смысла. Хотя бы тень крупицы.
«… Подземные драконы охраняли сокрытые в земных недрах драгоценные каменья и металлы. У каждого из таких драконов имелась огромная жемчужина, способная приумножить все, к чему не прикоснется, а также дающая мудрость и власть над людьми. Человек, коснувшись такой жемчужины, окаменевал и оставался так сколь угодно долго…»
«… Самым свирепым из горных змеев был чешуйчатый Тацльвурм, поедавший отбившихся от стада коров и заблудившихся детей в Швейцарских и Австрийских Альпах…»
Только и правды, что чешуя… Заметили… Но больше всего взбесил китаец Ли Куй-мэн:
«… Желтый дракон не любит общества. Привольно носится он в небесной пустыне, приходя и уходя, как совершенная гармония. Он может быть велик или, напротив, мал, виден или невидим, длинен или короток, жив или мертв. Мудрость и добродетель его безмерны…»
Если бы в самолете открывались иллюминаторы, я бы, наверное, вышвырнула к собакам эту дрянную «Энциклопедию»… Но внезапно в разделе «Западная Европа» наткнулась на фразу:
«… Наевшись нежной девичьей плоти, дракон надолго переставал беспокоить крестьян. Однако отношение между девами и драконами отнюдь не всегда отличались такой простотой и ясностью…»
Вот это точно. Вот это факт. И я спрятала книжку в сумочку.
Пещеры достигла уже в сумерках. Что я ожидала там увидеть? Солдат с пушками и огнеметами? Толпу журналистов? Ничего такого там не было. Но не было и гранитной глыбы, всегда надежно укрывавшей вход от непрошеных взглядов. И это было еще страшнее.
Я не смогла заставить себя войти туда сразу. Я слишком сильно боялась того, что могла увидеть. Присев на камень, выкурила сигарету, прислушиваясь к стуку своего сердца и заставляя высохнуть навернувшиеся слезы. И лишь затем, оставив сумку у входа, иду внутрь.
… Иногда выпрямившись в полный рост, а иногда и встав на карачки, двигаюсь знакомыми переходами, кляня себя за то, что не догадалась прихватить фонарик. Но кто мог ожидать такого поворота событий? Время от времени, в моменты самой острой необходимости, щелкаю зажигалкой и успеваю сориентироваться за те несколько секунд, пока не обжигает пальцы.
И вот я в центральном зале. Щелкаю в очередной раз. Но помещение слишком велико: огонек отражается в полированных стенах, а тьма от этого кажется только кромешнее. Гашу ее, чтобы зря не тратить газ. Нужен костер. Осторожно ступаю вслепую, выставив вперед руки. На что-то с хрустом наступаю, присаживаюсь на корточки, шарю руками… Так и есть! Хворост! Я в середине! Память не подвела меня.
Пламя взялось, и уже понятно, что костер не потухнет, пока не прогорит. В пещере сразу становится светло, я поднимаю голову… И цепенею от ужаса. Прямо передо мной в странной неестественной позе стоит Сергей. Он стоит, опустившись на одно колено и наклонясь вперед, а шаткое равновесие удерживает, упершись в пол левой рукой. В правой же руке он держит перед собой что-то светлое блестящее и округлое. Я вижу его желтое, как воск, лицо и оскал исступленного блаженства на нем.
– Сергей… – выдыхаю я, но уже понимаю, что от этого он не очнется. И картина действительно не меняется.
Немного придя в себя, я поднимаюсь и обхожу это нелепое изваяние кругом. Теперь понятно, что в руке у него жемчужина. Все-таки жемчужина! Размером с яблоко. Это какой же была породившая ее морская зверюга?..
Пещера пуста. Нет ни сокровищ, ни скелетов, ни Драго. И не надо большого ума, чтобы понять: он решил, что я предала его. А разве нет? Недаром немцы говорят: «Что знают двое, то знает и свинья»… Как я посмела рассказать?! Вновь, как и сотни лет назад, он сменил свое жилище. А мне оставил на память лишь браслет месопотамской принцессы и консервированного любовника.
Я ложусь на пол возле костра, и слезы начинают душить меня. Неужели я больше никогда его не увижу?.. Я буду искать. Хотя бы для того, чтобы объяснить ему: я не предавала. Пусть я потрачу на поиски жизнь, зачем она мне теперь?.. Я закрываю глаза, чтобы только не видеть жутко-счастливую улыбку Сергея.
… Мне снится, как будто я листаю «Энциклопедию», нахожу статью про магическую жемчужину, убеждаюсь, что все в ней правда, читаю дальше, и мне становится ясно, где и как разыскать Драго… И от радости я пробуждаюсь. Сколько я спала? Час? День? Понятия не имею. Но от жара и треска горящего хвороста я просыпаюсь окончательно. Костер полыхает вовсю. Я отодвигаюсь, сажусь…
Держа в лапе плеер, Драго, с наушниками на голове, сидит напротив меня. Я вскакиваю на ноги, делаю к нему шаг… Нерешительно останавливаюсь, снова опускаюсь на пол.
– Драго, милый, – говорю я. – Прости меня. Я не хотела, честное слово…
– Не слыш-шу! – перебивает он меня и показывает когтистым пальцем на наушники. Потом снимет их и спрашивает:
– Наташ-ша, этот Бах, он ч-человек?
– Конечно, – смеюсь я сквозь слезы. – А кто же еще?
– По-моему, драк-кон, – качает он головой.
Кто владеет информацией
Маргоше Кагановой
В дверь позвонили, я вылезла из-за компьютера и пошла открывать. И открыла, даже не посмотрев в глазок. Потому что звонили именно в дверь, а не вызывали с домофона. Значит, свои: подъезд открыли ключом, а дверь отпирать ленятся. С нашими это бывает. Или кто-то из друзей: в подъезд проскочил, например, вместе с кем-то из соседей, а теперь сам удивляется, зачем это сделал, все равно ведь в квартиру звонить приходится…
Еще подумала, что надо бы наказать охламона: пусть бы вызванивал по сотовому. Типа, я закрылась в своей комнате и входного звонка не слышу. Но вместо этого я без малейшей заминки просто отперла замок и распахнула дверь.
На пороге стояли трое – два парня и девушка. В целом вид у компании был «толкинуто-тусовочный». Один парень был высокий, худощавый, в очках, с банданой на длинных, как ни странно, чистых волосах. Второй – рыжий и, наоборот, коротко стриженый, в ухе серьга, к тому же с «неправильной» стороны. Девица была миниатюрная, миленькая, черненькая, но одето на ней было непонятно что – семь хип-хоповских одежек и все без застежек.
– Вам кого? – спросила я не слишком гостеприимно, но и без особого наезда, ведь наши, вроде, люди.
– Ой, извините, что без предупреждения, – говорит девчонка, мы вашего телефона не знаем. Вы ведь сестра Каганова?
– Я и сама Каганова, – отвечаю я окончательно расслабившись. Все-таки приятно, когда на тебя падает луч славы.
– Это понятно, – улыбается очкарик, и улыбка у него обаятельная, беззащитная. – Мы не про фамилию. Мы имеем в виду того самого Каганова…
– Он недавно в интервью, – торопливо перебила парня девушка, – сказал, что многим в том, чего достиг, обязан своей сестре.
Какой милый. Но я, вроде бы как, пропустив ее реплику мимо ушей, ответила парню:
– Того, того… Ладно, проходите, все равно ведь не отстанете.
Беда с этими фэнами. Пока не расспросят о своем кумире все и вся, не успокоятся. Они немного потоптались в прихожей, потом мы вместе прошли ко мне в комнату.
– Вы в Интернете! – обрадовалась девочка, глянув на монитор. – А можно мне пока кое-что…
Она уже пристроилась на краешек кресла, и ее пальцы забегали по клавиатуре. Мне не слишком понравилась такая бесцеремонность, но, в принципе, и страшного ничего. То, что эти гости будут создавать мне неудобства, я знала с самого начала. Раз уж впустила, придется терпеть. И все-таки я хотела сказать ей какую-нибудь колкость, но тут длинноволосый одарил меня своей обезоруживающей улыбкой:
– Пусть побалуется. А мы поговорим. Меня зовут Хаммер.
– Ну, давайте, – согласилась я, усевшись на диван. – Спрашивайте. Что вас интересует?
Тем временем девчонка, мурлыча что-то себе под нос, принялась скачивать из сети какой-то гигантский файл.
– Скажите, – начал Хаммер, присев рядом со мной, – когда вы впервые заметили, что ваш брат – гений?
– Сразу, – усмехнулась я. – Все дети орут как попало, а Лео орал гениально.
Рыжий, так и оставшийся стоять возле двери комнаты с напряженным выражением лица, хмыкнул.
– Нет, а если серьезно, – чуть нахмурился Хаммер, и я заметила, что в его глазах поблескивает легкая сумасшедшинка. – Когда вы заметили, что он проницательнее, наблюдательнее и находчивее других?
Я поняла, что мне не нравится в его тоне. Этакая журналистская официозность и отстраненность от вопроса. Как будто задает он его по обязанности, сознавая его нелепость. Уж, не из газеты ли они? Мне не жалко, но все-таки тогда предупреждать надо, а не прятать в кармане маленький цифрофовой диктофончик.
– Замечательно! – сказала девушка, ни к кому не обращаясь, и я увидела, что она запускает пишущий сидюк. – Резак рабочий.
Она достала из своей холщовой сумки упаковку болванок, сунула одну в дисковод и щелкнула мышью на «прожиг». Ну, это уже слишком.
– Послушайте… – начала я.
– Кира, – откликнулась девочка, старательно изображая трогательную улыбку.
– Послушайте, Кира, мне, конечно, не жалко, но надо, все-таки, спрашивать разрешение…
– Бросьте, ну что тут особенного, – вмешался Хаммер.
– Да ничего! – на этот раз его обаяние на меня не подействовало. – Вламываетесь, как к себе домой, лезете в Интернет!..
– Слушай, ты, – очень неприятным тихим голосом сказал Рыжий. – Успокойся. – И плавно повернул защелку двери.
– Я папу позову! – вскочила я, забыв, что родителей еще нет. – Па…!
Рыжий метнулся ко мне, выдергивая из кармана руку с ножом, и холодное лезвие коснулось моего горла.
– Сидеть! – прошипел он. – И молчи. Нам нужен Интернет. Мы будем качать всю ночь.
– Если не будешь делать глупостей, мы тебя не тронем, – успокоил Хаммер, его лицо утратило прежнюю беззащитность и было теперь напряженно серьезным.
Но родители, оказывается, уже пришли, я просто не слышала, и мой выкрик все-таки услышали.
– Маргоша, что там у тебя? – раздался папин голос из-за двери.
Я потеряла дар речи.
– Отвечай!!! – прошипел Рыжий, отведя нож в сторону. Я глубоко вздохнула и неожиданно пискнула:
– Всё нормально!
Отец почувствовал, что что-то не ладно. Он немного помолчал, потом постучал в дверь:
– Кто там у тебя? Открой.
– Открой и скажи, что мы друзья Лео, и нам нужен Интернет, – шепнул Рыжий, пряча руку с ножом в карман. – Если что, всех порешим.
На ватных ногах я шагнула к двери и отперла замок. Рыжий присел рядом с Хаммером. Я видела, как напряглась спина девочки за компом, но возможно, это мне и казалось.
Отец вошел и подозрительно оглядел всю компанию. Он не вел себя так уже много лет, с тех пор, как мы, запершись с одноклассниками в моей комнате, пили портвейн или абрикосовый ликер… Под видом подготовки к экзаменам.
– Здрасьте, – сказал Хаммер. Рыжий кивнул. Даже девочка, на миг отвлекшись от экрана, обернулась, похлопала глазами и вернулась к своему занятию. Похоже, она инсталлировала на моей машине какую-то свою хитрую программу, и теперь одновременно качала сразу штук десять файлов.
– Здравствуйте, здравствуйте, – кивнул отец. – Что это у вас тут за заседание?
– Папа, это Лёнины друзья, – сказала я, чувствуя, что мой голос насквозь пропитан фальшью, – им нужно кое-что скачать.
Неестественность моего поведения не укрылась от него. Обычно такой гостеприимный он, продолжая смотреть на меня, спросил:
– У них что, своего Интернета нет?
– Нам срочно нужно, – проникновенно сказал Хаммер. Тут я увидела, как по розовой щеке Рыжего сползает капля пота, оставляя блестящий след среди белесых волосков, и вдруг явственно представила, как лезвие его ножа по рукоятку входит в папино горло.
– Ну папа! – сказала я таким капризным голосом, которым не разговаривала с ним с тех же «портвейно-абрикосовых» времен. – Ну, можно мы тут одни посидим?!
Уж не знаю, что он подумал. Видимо, то, что в комнате двое «мальчиков» и две «девочки», привело его к какой-то ошибочной, но спасительной догадке, потому что он, слегка расслабившись, сказал:
– Да ладно… Мне-то что? Сидите. – И вышел.
Рыжий шумно выдохнул и вытер висок. Потом осторожно поднялся, шагнул к двери и снова запер ее.
… Трафик качался бешеными объемами, компакты пеклись, как блины. Девчонка только успевала вынимать их и ставить новые болванки. Довольно долго мы молчал, потом Хаммер примирительно сказал:
– Давайте, правда, поговорим о вашем брате, мы ведь действительно его поклонники.
– Скоты вы, а не поклонники, – сказала я. – Не могли по-человечески попросить?..
– Ага, – усмехнулся он. – Вот так, пришли незнакомые люди и говорят: «Можно, мы у вас в Интернете всю ночь посидим?» Вы и пустили.
– Почему нет? – упрямо сказала я. – В Интернете посидеть, а не изнасиловать…
– Хорошая идея, – пробормотал Рыжий. Девочка за компьютером, не оборачиваясь, нервно хихикнула.
– Урод, – сказала я. И почувствовала, что от обиды у меня на глаза наворачиваются слезы. Рыжий только хохотнул в ответ, а Хаммер досадливо покачал головой, словно говоря: «Вот с таким быдлом приходится сотрудничать».
– Слушайте, – сказала я, чувствуя, как предательски дрожит у меня голос. – Может, я пойду спать в другую комнату, а вы работайте?
– Ага! – снова осклабился Рыжий. – Так мы тебя и отпустили.
Слезы уже вовсю текли у меня по щекам.
– Да что вы за люди! – сказала я. – Кто же так делает?
– Честное слово, у нас нет другого выхода, – заверил Хаммер.
– Да что вы хоть качаете?! – воскликнула я, чувствуя, как со слезами уходят и страх и обида. Зато уж они-то текли в три ручья: это была истерика и остановиться я не могла.
– Мы не можем сказать, – отозвался Хаммер.
– Эх вы!.. – сказала я сквозь слезы.
– Но когда-нибудь вы узнаете, – продолжал он, – и поймете, что иначе мы не могли…
– Нет! Всё! – вдруг вскочила из-за компьютера девочка. – Я так больше не могу! Вы как хотите, а я ухожу! Простите нас, – обернулась она ко мне.
– Нет уж, – сказала я ей твёрдо и зло. – Теперь качайте. Что я зря натерпелась, что ли? Скачаете все, что вам нужно, тогда и уматывайте.
Я забралась на диван с ногами, легла, повернувшись к стенке носом, и постаралась унять подрагивание плеч.
– А ты думала, будет легко? – тихо спросил Киру Хаммер.
– Хорошие дела так не делаются, – пробормотала она упрямо.
– Работай, работай, – сказал Хаммер. – Ты же слышала: нам разрешили.
После паузы клавиши защелкали снова. Потом вдруг послышалось тихое наигрывание какого-то блюзового стандарта на губной гармошке. Я приоткрыла глаза и скосила взгляд. Играл Хаммер.
Уфология и правда
1.
– Мой космический корабль был, естественно, невидимым, – начал Федор Незалежный привычную речь перед очередным десятком паломников. И произносил он это так, словно сам тот корабль изобрел или, как минимум, прилетел на нем.
– Почему вы так думаете? – пискнула хорошенькая журналистка из газеты «Уфология и правда».
– Пф-ф! – презрительно фыркнул Незалежный. – Глупый, между прочим, вопрос. Но вам, как юной леди, простительно. Да потому, что его никто не видел!
Публика заволновалась. Кто-то неуверенно хихикнул. Человек, обветренный, как скалы, похожий на комбайнера, но, скорее всего, бизнесмен, возразил дрожащим от волнения голосом:
– А может, его просто не заметили?
– Ага!.. – усмехнулся Незалежный. – Такую-то махину? Вы посмотрите на диаметр. Но даже не это главное. Вы, надеюсь, слышали, что концентрические круги на хлебных полях возникают не только здесь? Нет, это широко, – уфолог картинно раскинул руки, как бы охватывая ими все поле, – широко распространенное явление во всем мире. Подобные круги наблюдались и в Африке, и в Америке, и в Англии, и, слава богу, у нас в Украине. Но ни-кто ни-ког-да не видел в тех местах НЛО. В те моменты, во всяком случае. Понимаете, не видел!
– А, собственно, чем уж они так замечательны эти ваши круги? – задиристо выпалил худенький потертый человечек и смущенно поправил очки.
– А, собственно тем, – передразнил его Незалежный, – что примять колосья так, чтобы не надломить их, заставляя в то же время держать форму, можно только с помощью термической обработки.
– А раз можно, почему тогда сразу НЛО? – продолжал дерзить потрепанный.
– Да потому, милейший, что от термической обработки колосья погибают, а в наших таинственных кругах они остаются живыми. Есть, правда, и другой способ – длительное придавливание тяжелым предметом. Но предмета этого никто не видел. – Незалежный значительно поднял вверх палец. – А это значит, что он… – палец поощряюще опустился в сторону журналистки.
– … Невидимый, – пискнула та.
– А значит это… – повернулся уфолог к потертому.
– … НЛО, – обреченно вздохнул тот.
2.
– Семья моя небогата, Чак, ты ведь знаешь, – хлебнув очередной глоток пива, сказал смотритель угодий Льюис Эгер. – Вот и приходится выкручиваться.
Тот шлепнул себя по коленке и радостно воскликнул:
– Так я и знал, Льюис! Ты с моей души груз снял! Ну, не мог я во всю эту чертовщину всерьез поверить!
– Только ты уж, Чак, будь человеком, держи язык за зубами, – попросил Эгер. – Я ж потому тебе все рассказал, что Кристофер мой учится уезжает. А одному мне не справится.
– Да уж будь спокоен, – потрепал его по плечу Чак. – Мой рот – могила. Мы ведь с тобой сколько уже друг друга знаем?..
– А поможешь? Выручкой я поделюсь. А дело-то не хитрое, хоть, правду сказать, и утомительное. Колышек, веревка… А ночь длинная.
– Я одного понять не могу, Льюис, – выжидая, когда опустится пена в очередной кружке, сказал Чак, – как ты этим зарабатываешь? Денег-то ты, вроде, за показ не берешь…
– А ты пораскинь мозгами, Чак. Графство Хэмпшир сейчас знает весь мир. Каждый день хоть двое, хоть трое любопытных да появятся. Иногда и группами – человек до ста. А ведь им всем есть, пить надо. И пить, как правило, много. Ну, а потом и переночевать…
– Ха! – снова треснул себя по коленке Чак, – как я сразу не додумался…
– Так-то, старина. Думаешь, на какие деньги я сына в Кембридж посылаю? Хочу, чтобы стал мой Крис ученым. Большим ученым.
– И на кой тебе это надо? Мало ты этих ученых на своем веку видел? Сколько уже лет ты им головы морочишь…
– Хочу я, чтобы он, хотя бы, разгадал тайну этих кругов…
– Да ты что, Льюис, рехнулся?! Какую тайну?! Ты же сам мне только что…
– Постой, Чак, постой. Не горячись. Я это я, а тайна – это тайна. Я ведь за эти годы все про них прочитал. Может это послание нам от жителей иных миров… А может все от каких-то электромагнитных вихрей… А еще говорят, что пшеница, она разумная, и хочет нам что-то сказать… Ну не везде же такие, как я находятся. Не верю я! Или наоборот – я верю! Тайна есть, Чак. И это великая тайна.
3.
– Племя моё! Эге-гей! – кричит ёжик Митрофан. – Выползайте же из своих норок! Посмотрите на это чудо! Полюбуйтесь на этот серебряный свет луны, на эти налитые спелостью колосья! Вдохните же полной грудью пронизанный звездным сиянием воздух!
Первой на его зов из его же норки выбралась юная ежиха Лизовета.
– Эх, романтик ты мой, – покачала она головой и сладко потянулась. – Эк тебя от любви раколбасило…
– А разве нет?! Разве не так?! Разве не прав я?! – вскричал Митрофан. – Или не прекрасна эта ночь, это поле, эта луна и звезды?!
– Так-то оно так, – зевнула Лизавета и отряхнула с иголок прилипшие комочки земли. – Только соседи-то тут при чем? Дай-ка я лучше тебя поцелую.
– А вот и не права ты, – басом сообщил вынырнувший из зарослей ёжик Никифор. – Давно пора уж нам встряхнуться. Славно потрудились мы этим летом, а на чудеса красоты природной смотреть нам было всё некогда. Почему б не сделать этого сейчас?
– Почему?! – хором откликнулись ёжики, повылазившие тем временем отовсюду и окружившие Митрофана с Лизаветой.
– Эге-ге-гей! – вновь, и даже еще более заливисто выкрикнул Митрофан, схватил Лизавету за лапку и пустился в пляс.
Та, в свою очередь, ухватила лапу соседа Никифора, он кого-то еще… И вот уже сотни счастливых ёжиков несутся в хороводе под налитой светлою силой луной, нарезая на бархатном поле диковинные круги.
Эге-ге-гей!
Хеза форевэ
Человек создан для счастья,
как птица для полета.
«Записки пънгвина»
Только он влез в ванну, только намылил шампунем голову, как в коридоре зазвонил телефон: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь…
Ну, ё-моё! Вот не раньше и не позже.
Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!..
Достали! Не подойду и всё. Пусть думают, что меня нет.
Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!
Нет, ну что за уроды? Ну, не подходит человек к телефону, значит, его нет, ведь так?
Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!!! Прямо таки, бр-р-рздынь!!!
Да ёлки-палки! Ну что за настырный народ! А вот хрен вам! Не вылезу!
Из-за всех этих переживаний Владик отвлекся от процесса, и мыльная вода угодила ему в глаз. Костеря все на свете, он зажмурился и, окунувшись, поспешно смыл пену с головы. Затем принялся промывать глаз, который отчаянно щипало. А телефон замолчал. Но это уже как-то не радовало.
Только перестало щипать, как в комнате сладкими серебряными бубенчиками запел мобильник. О-о!!! Ну почему я не взял его с собой? Чтобы не уронить в воду, все правильно. Умный.
Бим, бирим, бирим, бирим… Бим, бирим, бирим.
Нет, ну, вообще-то, и это тоже правильно: раз меня нет дома, значит, нужно звонить на сотовый. С другой стороны, если уж я и сотовый не беру, значит, бесполезно. А никаких срочных дел у меня быть не может. Учитывая, что в понедельник – на сборы…
Глаз чесался. Мобильник смолк. Уф.
– Ну, слава богу, – сказал он вслух. И тут же: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь! Снова!!!
Решив не спорить с судьбой и уже догадываясь, кто это может быть, Владик вылез из ванны и, оставляя на линолеуме следы-лужицы, прошлепал к столику.
– Да?!
– Привет.
Так и есть – Вовик. Они знакомы со школы, и тот всегда обращался с Владиком бесцеремонно и снисходительно-покровительственно. С какой стати – непонятно.
– Здоруво. Чего тебе? – едва сдерживаясь, отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.
– Почему не подходишь?
Блин! Еще и претензии…
– Говори быстрее, я спешу.
Не объяснять же, что ему мокро и холодно.
– Куда?
– Обратно, в ванну!
– А-а… Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ёжик, то ли крот, то ли жопа с глазами. Давай, я к тебе ее принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.
Вот свинья. Ведь прекрасно знает это слово – «нумизмат». И что ботаник – не зоолог.
– Знаешь, что?! Иди ты к черту со своей хезой!
– Ты до скольки дома будешь?
– Считай, что меня уже нет.
– А вытереться?
– Пошел ты!
Владик бросил трубку и прошлепал обратно в ванную. А через полчаса, когда он уже оделся, позвонили в дверь. На пороге стоял Вовик, держа в руке куполообразную металлическую клетку для птиц, а в ней, с любопытством пялясь на Владика и хлопая глазами, сидела она – Хеза.
Привычку разговаривать с самим собой Владик приобрел уже давно. Во-первых, дома ему разговаривать было больше не с кем, во-вторых, произносимые вслух мысли как-то конкретизировались и становились основательнее. И, наконец, в-третьих, говорить то, что думаешь, можно, считал Владик, только себе.
Но теперь у него появился собеседник. И собеседник – идеальный. Сидя на выстланном газетой дне клетки, Хеза слушала его внимательно, с неподдельным интересом, неотрывно глядя на него своими огромными умными глазами. И он точно знал, что его слова не будут никому переданы.
– Вот они – люди, Хеза, – сказал Владик, усаживаясь за стол, на котором теперь стояла клетка, и кладя перед собой стопку томов справочника Брэма. – Козлы и сволочи. Вот зачем он тебя поймал, если ты ему не нужна? Допустим, из спортивного азарта. Ладно, поймал, убедился, что может поймать, ну и отпустил бы с богом. Нет, волокет зверя в город. И не знает, кому бы его там сплавить… Извини, что я в третьем лице…
Бормоча, Владик перелистывал том, рассматривал картинки и то и дело поглядывал на Хезу, сравнивая.
– Да кто ж ты такая-то? Броненосцы у нас, вроде, не водятся. Да и морда у тебя другая… Нет, я, главное, говорю: куда я ее дену, я в понедельник на сборы уезжаю! А он: «Не возьмешь, выпущу в скверике». Урод моральный. Я говорю: «Отвези обратно», а он: «Я на дачу только через неделю…»
Владик отложил просмотренный том в сторону, рядом с клеткой, и взял в руки следующий.
– Здрассте! А это здесь откуда?
Он раскрыл книгу. Это был вовсе не справочник, а кляссер с монетами. Формат такой же, вот он нечаянно и прихватил его. Таких альбомов у него было пять, и в них помещалась, пусть и не самая обширная в мире, но горячо любимая коллекция, сжиравшая почти половину его заработка. Владик открыл кляссер и полюбовался на стройные ряды монет, пробормотав: «Там царь Кощей над златом чахнет…».
Впрочем, злата тут нет. Зато Русью пахнет отчетливо. Это был советский раздел коллекции. Монетки наполовину высовывались из прозрачных кармашков, Владик потрогал одну из них и улыбнулся. Десять копеек 1946 года, в гербе которого вместо одиннадцати лент – семь. Ох, и досталось же кому-то за этот брак. Учитывая политическую ситуацию того времени, можно почти уверенно сказать, что этот кто-то был расстрелян… Владику десярик обошелся в триста пятьдесят баксов.
– Вот так-то, Хеза, – сказал он. – Была бы денежка правильная, красная цена бы ей была – сто рублей. А такая, с дефектом – нумизматическая редкость! Или вот, – он осторожно вынул другую. – Видишь? Рубль сувенирный, посвященный великому композитору Прокофьеву. Делали форму, чеканили – на века. И ухитрились, бараны, перепутать даты жизни. Он умер в пятьдесят третьем, а тут, – видишь? – пятьдесят второй… В результате – вынь да положь четыреста зеленых. Пока эта у меня – самая дорогая…
Владик, вставил рубль обратно в кармашек и положил раскрытый кляссер на уже просмотренный том «Брема».
– Вот и ты у нас, Хеза, – зоологическая редкость. То ли ёж-мутант, то ль гибрид жабы и черепахи… – Владик усмехнулся. – Главное, я и правда не знаю, куда тебя деть, пока я буду на этих треклятых сборах. На соседнюю кафедру – к зоологам?.. И не жрешь ты ничего… А как мне не хочется на эти сборы, знала бы ты! Что я – мальчик: с автоматиком по плацу бегать… И на день рождения не попадаю. А что делать?
Внезапно Хеза чуть приоткрыла свой безгубый щелевидный рот, и из него со скоростью смазанной маслом молнии выскочил длинный-предлинный язык. Он коснулся «Прокофьева», тут же втянулся обратно, и монетка исчезла во рту Хезы. Та прикрыла глаза, откровенно сглотнула, и ее странная мордочка на миг приняла мечтательно-счастливое выражение. Затем глаза открылись, и Хеза стала такой же, как была.
– Эй-эй! – закричал Владик, вскакивая. – Ты чего это?! Ну-ка положь на место!
Но он прекрасно понимал, что крики тут бесполезны. Это, во-первых. А во-вторых, что Хеза сейчас увеличила собственную ценность с нуля до четырех сотен баков, и судьба ему ковыряться в ее помёте. Так что, какие сборы?!
– Только не надо мне говорить, что ты питаешься серебром! – сердито сказал Владик, поспешно закрывая и, от греха подальше, убирая кляссер на полку.
Ему приснился неприятный сон. Как будто он, не он нынешний, а он – испуганный мальчик, живет с мамой в доме у каких-то очень несимпатичных людей. Это толстая супружеская пара c ехидной дочерью одного с ним возраста, и самое противное в них то, что они недолюбливают его рыжего полосатого кота, которого сам он обожает.
Однажды кот исчез. Его нет уже несколько дней. И вдруг Владик замечает, что вся хозяйская семейка, победно на них с мамой поглядывая, щеголяет в рыжих полосатых штанишках. Возмущению Владика нет предела, и он решает отомстить. Хотя бы подлой девчонке. Как-то вечером он подпиливает перекладину у стоящих в саду качелей и зовет туда ее. Качели ломаются как раз в тот момент, когда они взлели к самому небу. Девчонка разбивается насмерть, а он отшибает себе ноги, но, боясь наказания, ковыляет из сада прочь.
И вот он бредет по ночному городу. Он не знает, куда идти, ноги ноют, ему страшно, одиноко, и он остро ощущает приближающуюся беду. В очередной раз он сворачивает за угол и останавливается как вкопанный, не в силах двинуться дальше. Он не сразу понимает, что его так напугало, но потом, чуть повернув голову вправо, он видит чьи-то глаза. Они пристально смотрят на него из подвального окна ближайшего дома.
Владик чувствует, как мурашки волной прокатываются по его телу от затылка до щиколоток. Дыхание задерживается: серый, заполненный ночными тенями воздух становится плотным, почти твердым. Дышать им нельзя. Как бы ему этого не хотелось, но он не может сделать ни единого движения вперед или назад. И он задыхается, задыхается!..
Сделав над собой усилие, Владик все-таки втянул в себя глоток воздуха. Вдох получился хриплый, сдавленный, и он проснулся от этого звука. И почувствовал неизъяснимое блаженство от осознания того, что все это было только сном. Он открыл глаза… И чуть было не закричал: из темноты на него смотрели два больших желтых глаза.
Хеза! Вот это кто. Сердце в груди Владика билось бешено.
– Ну, ты даешь, – сказал он вслух, садясь на кровати и надеясь звуком собственного голоса отогнать страх. Но голос был каким-то чужим. Владик включил ночник. Глаза у Хезы сразу потускнели, и ничего угрожающего в ней не осталось. – Да-а… – протянул он. – Ужас. Просто «Ночной дозор» какой-то.
Сходив в туалет, Владик вернулся в спальню и решительно подошел к столу.
– Ты уж меня прости, – сказал он, накрывая клетку полотенцем. – И вообще. Спать пора.
Он снова лег и погасил свет. Но мысль о «Ночном дозоре» вызвала цепочку ассоциаций: Меньшов – вампиры, вампиры – кровь, кровь – банка… Что-то в этом было не страшное, а наоборот – важное и полезное. Банка с кровью. Банк крови… Доноры!
Вот! Где-то он слышал или читал, что доноров именно сейчас освобождают от сборов офицеров запаса. Типа, министерство здравоохранения заключило экстренный договор с министерством обороны. В связи с каким-то терактом. Надо позвонить… Нет, надо сперва кровь сдать, а потом уже звонить.
… Как это не удивительно, все оказалось именно так. На работе его сегодня уже не ждали, но и в военкомат он не пошел, а двинулся вместо этого на станцию переливания крови. А потом, уже оттуда, позвонил. Сначала дежурный на том конце провода говорил с ним возмущенно, а потом – безразлично.
Возмущенно: «Товарищ лейтенант, где вы находитесь?! Ваша команда уже давно здесь и готовится к отправке… Мы вышлем за вами дежурную машину…» А потом: «Ах, вот как? Да. Только справку завезите. Пожалуйста, завезите её сегодня, нам для отчетности…»
Домой Владик примчался в самом радостном настроении, а когда обнаружил, что тарелочка в клетке Хезы пуста, развеселился окончательно. Теперь известно, что она, как минимум, жрет овсянку, а значит, можно не нести ее к специалистам, а просто ждать.
– Молодец! – похвалил он животное. – Ешь, значит, срешь. За что большое тебе человеческое спасибо. И от Прокофьева, и от меня лично. Так… – это он разговаривал уже с собой. – Но ведь то, что я остался дома, открывает передо мной невиданные горизонты. Сегодня у Алёны день рождения. Правда, она меня не приглашала, но ведь это потому, что знала, что меня не будет в городе…
Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Хотелось верить, что ее, – «а жалко…» – было искренним. Он знал, в какой кабак идет сегодня чуть ли не весь отдел, но, наверное, будет правильнее позвонить и предупредить. Мало ли что: может, там число мест ограничено… Да нет, чепуха. Что ему – места не найдут? Но народ сдавал деньги, и там уже, наверное, заказано на определенное число гостей… Тоже ерунда. На месте разберусь и расплачусь.
– Но так невежливо! – сказал он вслух. – Предупреждать надо.
«Но тогда не получится сюрприза», – возразил он себе мысленно.
А он кому-то нужен – сюрприз?.. Так звонить или не звонить? Владик пошарил в кармане в поисках монетки, чтобы кинуть ее на «орел-решку». Монеты не нашлось. Владик снял с полки все тот же кляссер и вынул из него трешник пятьдесят седьмого года. Не слишком дорогой. Баксов за десять. «Орел – звонить», – загадал Владик. Опасливо глянув на Хезу, он торжественно произнёс:
– Звонить или не звонить! – и подкинул монетку щелчком большого пальца.
Трешник, быстро кувыркаясь, подлетел к потолку и вернулся в ладонь. Владик разжал кулак. Решка.
Отлично! Никаких звонков. Заявиться, как снег на голову! Да, но хорошо это будет только при условии, что она…
– При условии, что она, – сказал Владик для храбрости вслух, – что она меня…
Да ну… С каких щей? Все время, сколько они знакомы, Алёна недвусмысленно демонстрирует полное к нему безразличие. «Именно, что «демонстрирует»… – сказал ему внутренний голос. – А раз демонстрирует, значит, не с проста».
Механически, не сообразив еще, что делает, Владик вновь щелкнул большим пальцем, трешка взлетела к потолку, и тогда он торопливо пробормотал:
– Любит – не любит?!
Но вот беда: на этот раз монетка взлетела не ровно, а как-то наискосок, и падала она теперь не обратно ему в руку, а куда-то в сторону стола… Он дернулся, чтобы поймать ее, но в этот миг Хеза с непроницаемым выражением морды метнула свой неимоверной длинны язык в сторону денежки и налету поймала ее. Чмок! И нету.
– Ну, ты даешь! – только и сказал, ошалело глядя на зверя, Владик.
Впрочем, может, так-то оно и лучше. А то выпала бы снова решка… Ладно. Решено. Иду без предупреждения. Но с огромным-приогромным букетом. Он глянул на часы: 19.05. Он даже не опаздывает.
Владик открыл глаза. Утро. Часы на стене показывают половину девятого. Он повернул голову, увидел разметавшиеся по подушке светлые волосы и сразу все вспомнил.
Невероятно, но факт. Стоило ему явиться в ресторан, как все решилось. В том, что Алёна неравнодушна к нему не было никакого сомнения. Увидев его, она воскликнула: «Ангел мой полосатый, я знала, что ты придёшь!» – и зарылась лицом в цветы… А с чего это она знала, если он предупредил, что уезжает?
Потом, когда они танцевали под крис-де-бурговскую «Леди ин ред», она лепетала:
– Честное слово, я почувствовала. Я о тебе и думать не думала, но, как сейчас помню, было ровно семь, я как раз на часы посмотрела, когда меня вдруг пронзило: «Неужели Владика не будет?! А ведь мне нужен только он!» И сразу поняла: нет, ты обязательно, обязательно придешь, ведь ты же любишь меня. Как я… Но почему я раньше этого не понимала? Ты со своими дурацкими монетами казался мне таким занудой…
Там, в ресторане, ему не казалось все это странным, ведь это было как раз то, чего он хотел, а выпитое шампанское делало вероятной любую радость… Но сейчас, на фоне легкого похмелья (ох, и хорошие же мы вчера явились!), его скептичная натура взяла верх.
«Она подумала о том, что любит меня, ровно в семь. А со мной в это время тоже случилось что-то необычное. Что? Я был еще дома… Вспомнил! Именно в это время Хеза сожрала трешник пятьдесят седьмого. И что из того? Как эти события могут быть связаны друг с другом?»
Владик посмотрел на стол, но клетки там не было. Точно! Он вспомнил, что, когда они вошли, Алёна сразу помчалась в туалет, потом в ванную, а он, зашел в комнату, увидел Хезу и унес ее от греха подальше на кухню. Зачем детей пугать…
Он осторожно поднялся с постели, сунул ноги в тапочки и, тихонько бормоча: «Не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку…», прошел на кухню. Хеза чесала задней лапкой за ухом. Владик уселся перед ней на табуретку и спросил:
– Ну и как ты мне все это объяснишь?
Хеза промолчала, но чесаться перестала.
– О’кей, о’кей, – сказал Владик. – Никак ты мне это не объяснишь. Ладно…
Тут он заметил, что на дне клетки лежит несколько черных колбасок.
– Ага! Покакала? Умница.
Через специальную щель он осторожно вытянул дно клетки и, вооружившись ножиком, размазал какашки по газете. Никаких признаков монет в них не обнаружилось.
– Полностью усвоились? – риторически спросил Владик, затем скомкал газету, сунул ее в мусор, постелил новую и вернул дно на место.
– Ой! Кто это?! – услышал он за спиной голос Алёны и вздрогнул от неожиданности.
– Это – Хеза, – сообщил Владик, обернувшись. – Зверь, приносящий счастье.
Она стояла в дверном проеме, прислонясь к косяку и держа в руке бокал с шампанским. Она была одета в его рубашку, и, глядя на линии её фигуры под легкой материей, на её сложенные крест-накрест тонкие ноги, Владик подумал, что ничего красивее он не видел в жизни.
– А как она это делает? – спросила та и присела перед клеткой на корточки.
– Она выполняет желания, – объяснил Владик, сам уже не понимая, шутит он или говорит серьезно. – Нужно загадать желание и скормить ей монетку. И желание сбудется.
– Да? Она ест деньги? А у меня как раз появилось одно желание. Мне сейчас приснилось, как будто бы мы с тобой путешествуем по всему миру…
– Погоди, – сказал Владик. Он сорвался в комнату и принес оттуда австралийский доллар семьдесят первого года. Редких зарубежных монет у него в коллекции не было, он считал себя коллекционером отечественных дензнаков. Но для такого случая явно требовалось что-то заморское.
Положив монетку на стол рядом с клеткой, Владик объявил:
– Хотим в кругосветное путешествие! Платим валютой!
Хеза помялась с ноги на ногу, с сомнением посмотрела сперва на него, потом на Алёну… Затем явственно вздохнула… Вж-жик!
– Ой! – расплескивая шампанское, подскочила Алёна. – Съела! – Она перевела огромные глаза на Владика. – И что теперь? Почему мы никуда не едем?
– Ну, погоди, – пожал плечами тот. – Не сразу…
– Надо подождать, пока переварится? – усмехнулась Алёна. – А ты, оказывается, еще и фантазёр. Только зря ты животное мучаешь, лучше бы зерна какого-нибудь дал. А свою неуемную фантазию показал бы мне в другом месте…
Они вернулись в спальню, пробарахтались в постели с полчаса, а потом снова задремали. И только проснувшись в это утро во второй раз, Алёна вспомнила о билете «Тур-лотереи», который подарил ей прижимистый шеф.
Но больше, кроме еще одного раза, Хеза деньги не жрала, отказывалась. А какие только желания Владик не загадывал. Вместо денег она активно и регулярно поглощала крупы, овощи и корнеплоды. В экзотических странах не чуралась и соответствующей пищи.
Как то: в Полинезии трескала, только шум стоял, бататы. В Новой Зеландии полюбила кокосы. А в Замбии вдруг прибилась по саранче. Такая здоровенная жирная саранча. Аборигены ее сушат, перемалывают и пекут лепешки. А Хеза и сырьем не брезговала.
Надо отметить, что какала она при этом не менее активно и регулярно, и Владик всегда терпеливо проверял продукты ее жизнедеятельности на наличие монет. Но те пропали бесследно – то ли и впрямь усвоились, то ли отложились в каком-то специальном аппендиксе ее кишечника. «Смотри у меня, – приговаривал Владик, – знаешь, что люди с копилками делают?..»
Время в кругосветном путешествии летело стрелой. Пляжи Анталии и развалины Рима, массаж по-тайски и красоты Тадж-Махала… Они чувствовали себя влюбленными, счастливыми и потрясающе свободными. Самой крупной единицей багажа у них с Алёной была как раз клетка с Хезой. И каждый вечер Владик находил хотя бы минут десять, чтобы посидеть рядом с ней, разложив вокруг клетки монеты – коллекционные русские и всяческие зарубежные.
– Хотелось бы мне, очень хотелось бы, стать миллиардером, – сообщал он, как бы между прочим; как бы разговаривая сам с собою, и искоса наблюдал за Хезой. Та сидела, не шелохнувшись. Денежки не ела. И у Владика их не прибавлялось тоже.
– А еще, – говорил он тогда, – еще, в принципе, неплохо, наверное, было бы стать президентом. Хотя бы Российской Федерации. На худой конец.
Хоть бы хны. Никакой реакции. Никаких предпосылок к назначению на названную должность в атмосфере не брезжило.
– Неплохая у меня квартира, – говорил Владик, резко снижая планку, – но пять комнат бы лучше…
Само собой, находясь в каюте океанского лайнера, он не мог узнать доподлинно, не изменились ли вдруг на суше его жилищные условия. Но по тому, что, внимательно его выслушав, Хеза принялась грызть морковку, Владик понял: нет, не изменились.
Алёна над его стараниями посмеивалась, не сердилась. В конце концов, даже если этот странный зверек и не волшебный, все-равно в их судьбе он сыграл определенную роль. И вообще, она, по-видимому, считала всё это придуманной Владиком сказкой и находила её забавной и романтичной.
А он ломал голову. В чем же дело? Может, в неправильной формулировке заданий? Но он пробовал и так, и этак… Или в недостаточной искренности желаний? Но он и вправду ОЧЕНЬ хотел разбогатеть. Или в самой теме желаний? Но, как ни старался, он не находил ничего общего во всех предыдущих чудесах. Сборы, Алёна, «кругосветка» – какая в этом связь?
Что же касается того одного раза, когда во время путешествия Хеза монетку все-таки сожрала, то это вышло как-то смазанно. Чистоту эксперимента невозможно было проверить. Когда в очередной раз Владик колдовал над клеткой, намекая на то, что «Ауди-ТТ», вообще-то нехилая тачка, Алёна, перекатившись на кровати с боку на бок, заявила:
– Ты у неё ребенка нам попроси. Дочку.
Владик и поперхнуться не успел. Сожрала Хеза деньгу. И, что обидно, расслабившись, он не побоялся выложить в этот раз довольно дорогие монетки, так что слямзила она «Ломоносовский рубль» 1986 года, второй по ценности экземпляр его коллекции.
Ожидаемые на Антильских островах месячные у Алёны не грянули. Но, собственно, они и не предохранялись, так что, чудо ли это? Ну, разве что в той степени, в какой чудом является всякое зачатие.
… Ночь. Зима. Владик сидит перед клеткой. Вокруг – монеты. Но вот на кухне сначала появляется живот, а потом уже и сама Алёна.
– Эй, – говорит она. – Может, хватит? Может, ты лучше снова на работу устроишься?
– Да какая работа?! – сердится тот. – Опять в институт? На копейки? Как ты не поймешь, если у меня еще хоть раз получится, у нас столько всего будет, сколько нам за всю жизнь не заработать!
– Что получится, ангел ты мой полосатый? Что может получиться? – качает головой Алёна. – Взрослый мужчина, а поверил в собственную глупую сказку.
– Да нет, Алёна, брось. Ты же сама знаешь, что это правда… И мне кажется, я кое-что нащупал. Просто Хеза очень избирательна.
– Мне кажется другое. Мне кажется, что мы похожи на семейку сумасшедших…
– Нет, посуди сама. В начале она выполняла всё подряд, чтобы я догадался о ее способностях. А потом – только то, что посчитала нужным.
– Зачем?
– Какой-то есть у нее резон. Не думаю, что она делает это для нас. Скорее всего, от нас она хочет чего-то добиться для себя.
– Так. Хорошо, сам напросился… Ты не поехал на сборы. Но это ТЫ вспомнил о том, что доноров не берут, ты – сам. Я в тебя влюбилась. Я, понимаешь, Я?! Лотерейный билет мне шеф подарил ДО того, как Хеза съела монету. Я залетела, это что – чудо из чудес? Пока это было похоже на игру, я тебе подыгрывала, но сейчас это больше похоже на психическое расстройство. А я не хочу, чтобы у моего ребенка был сумасшедший отец.
– О’кей, о’кей, – покивал Владик. – Иди спать. Тебе сейчас надо высыпаться. Я скоро буду.
Оставшись с Хезой наедине, он потер лоб.
– Не понимаю, не понимаю… Значит, давай так… Снова ищем связь. Я не еду на сборы, Алёна в меня влюбляется, мы плывем с ней по морям и океанам, и она беременеет… И что? Что это всё значит?.. Нет. Я явно ищу не там.
Владик встал и прошелся по кухне туда-обратно.
– Может, масштабности не хватает? – спросил он Хезу. – Так я уже и в космос просился… Впрочем, что для тебя космос?.. Ты монетки любишь, старинные монетки… Я тоже их люблю, а ты их жрешь у меня… А теперь еще и не жрешь…
Стоп! Вот она – и масштабность, и шанс возместить ущерб нанесенный коллекции. Владик вновь уселся перед клеткой:
– Вот что, Хеза, милая ты моя. Хочу я, не много не мало, константиновский рубль.
Его чеканили в 1825. Когда скончался Александр I, и на трон должен был взойти его брат Константин. Но тот отрекся от престола в пользу брата Николая… Однако несколько пробных экземпляров с профилем никогда не царившего на Руси Константина I на монетном дворе изготовить успели. И потом очень боялись, что это примут за государственную измену, ведь именно защита наследных прав Константина стала формальным поводом для выступления декабристов. А их, между прочим, повесили…
Сейчас стоимость константиновского рубля оценивается в сумму около миллиона долларов, то где находится и тщательно охраняется каждый экземпляр известно абсолютно точно.
Хеза подняла голову и посмотрела Владику в глаза.
– Хочу константиновский рубль! – повторил он и почувствовал, как он действительно хочет его. До дрожи. Внезапно в голове мелькнуло: «А перед ней – разбитое корыто…» И тут же он понял: его желание опасно. Исполнение его требует слишком серьезной трансформации реальности. А Хеза вообще не исполняет желаний, она лишь чуть смещает вероятность в нужную сторону. Нужную для… Однако, ни додумать мысль, ни отменить свою глупую затею он уже не успел. Что-то треснуло…
… Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!
Владик вылез из ванны и прошлепал к телефону.
– Да?!
– Привет.
Так и есть – Вовик.
– Здорово. Чего тебе? – сердито отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.
– Почему не подходишь?
– Говори быстрее, я спешу.
– Куда?
– Обратно, в ванну!
– А-а. Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ёжик, то ли крот, то ли жопа с глазами. Давай, я к тебе ее принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.
– Пошел ты к черту со своей хезой, – твердо сказал Владик. – Я завтра на сборы уезжаю. Повестка у меня.
Сердито бросив трубку, он поплелся обратно в ванную. Глаз чесался от попавшего в него шампуня. «Ни денег, ни семьи, ни работы нормальной… Видно, судьба мне наступать на все встречные грабли. Не судьба, а именно, что хеза какая-то, – думал он. – Одна радость – моя коллекция».
Погружаясь обратно в воду, он поймал себя на самоуничижительной мысли: «А может, я сам виноват? Может, я чего-то не оценил, не понял, кому-то не заплатил, мимо чего-то прошел?..»
– Да нет, – сказал он вслух, – уж я бы свой шанс не проворонил…
И вдруг ему почудилось что кто-то смотрит на него. Большими внимательными, но невидимыми глазами. Теперь ему часто будет чудиться это.
Ёжики в ночи
«Лес трудный, но разве есть лес, из которого нет пути?»
Из письма Н.И.Вавилова Е.И.Барулиной
Валяясь на верхней полке купе фирменного поезда, Влад отвлекся от чтения лукьяненского «Ночного дозора» и решил позвонить Кате. Просто так, поболтать. Вытащил из кобуры «Нокию», но оказалось, что здесь, вдали от крупных станций, даже нет сети. На протяжении всего европейского отрезка пути она не исчезала, независимо от того, далеко были крупные станции или близко. Но тут вам не Европа, тут, блин, Сибирь… Цивилизация…
«Впрочем, наверное, цивилизация, это не наличие или отсутствие мобильной связи, – подумал Сергей, поворачиваясь на бок и задремывая. – Будет и тут связь – не сегодня, так завтра. Цивилизация, это когда люди с противоположными взглядами находят возможным делать одно, нужное всем, дело… Находят потому, что общество устроено цивилизованно…»
Умозаключение это было финалом прежних раздумий о характере его командировки. Маленькая, но процветающая фирма «Чистота Плюс», в которой работал Влад, занималась правовым консалтингом в сфере экологии и посредничеством между теми предприятиями, которые нуждались в утилизации вредных отходов и теми, которые были готовы взять ее на себя. Вообще-то, такие проблемы решаются на государственном уровне, но «Чистота Плюс» отлично зарекомендовала себя, и государственные структуры нередко к ней обращались.
Влад занимался этим делом по призванию: десять лет назад он окончил Бауманку, факультет экологии. А вот его шеф, Вадим, окончил военное училище, но, уволившись по здоровью из армии, не служил после учебы ни дня, а вместо этого в девяностые занимался торговлей американскими окорочками и паленой водкой. Экология его не волновала ни на грош и сейчас. «Однако, вот, поди ж ты, – думал Влад, засыпая, – работаем же как-то вместе. Не просто работаем, а на благо людей. И деньги неплохие зарабатываем, потому – все довольны… Цивилизация…»
Закрытый городок Домнинск, куда направлялся Влад, согласился взять на захоронение крупную партию радиоактивных отходов из Франции. Точнее, эту партию отходов согласилась принять у Франции наше федеральное правительство, затем объявило конкурс на подряд, и выиграл его Домнинск. А «Чистота Плюс» должна была теперь произвести все необходимые юридические формальности вплоть до подписания договора.
В принципе, Сергей был противником ввоза токсичных отходов из других стран, но, во-первых, его мнения по этому поводу никто не спрашивал, а во-вторых, он считал, что в данном конкретном случае, это меньшее из возможных зол: пусть уж лучше домнинские спецы утилизируют эту грязь с соблюдением всех правил безопасности, чем она, как уже не раз бывало, просочится к нам какими-либо незаконными путями, наделав массу бед. Прецеденты имелись.
О Домнинске, городе-спутнике крупного сибирского областного центра, Сергей до сей поры даже и не слышал. И это несмотря на то, что, как эколог, знал наизусть список закрытых ядерных точек – Челябинск-40, Красноярск-25, Северск, Обнинск и прочие, во вногих из них бывал. Видно, этот город «рассекретили» уже совсем недавно.
Прибыв в областной центр рано утром, Сергей поймал такси, назвал по бумажке адрес бюро пропусков и уже через пятнадцать минут был там. Местечко оказалось занятным. Никакой вывески о том, что здесь находится, не было ни перед дверью в подъезд двухэтажной «хрущевки», ни перед дверью в квартиру, где бюро и располагалось. Остальные квартиры в доме были жилыми. «Скорее всего, такая конспирация – отзвук былой засекреченности объекта, – подумал Влад, – наверняка во всех квартирах дома живут семьи работников этого же самого бюро».
Он с умилением обнаружил, что у нужной ему двери даже нет звонка и постучал. Впрочем, умиление он испытал уже тогда, когда ему открыли, и он убедился, что попал туда, куда надо. А сперва он подумал, что ему дали неверный адрес.
Открывшему ему низенькому лысому мужчине было далеко за пятьдесят.
– Вам кого? – спросил он, сонно щурясь.
– Мне нужно выписать пропуск, – отозвался Вадим удивленно.
– А-а, – кивнул человечек, – тогда проходите. Мы через пятнадцать минут открываемся. Посидите пока здесь. – Он щелкнул выключателем и указал на ряд обтянутых обшарпанным дермантином стульев, стоящих вдоль стены просторной но неуютной комнаты. – Если надо, зажгите, – добавил он, гася свет, и, скрипнув дверью, ушел в соседнюю комнату.
Свет Влад включать не стал, сел на стул и, положив на колени дипломат с документами, прикрыл глаза. Все-таки он не выспался, тем более что проводница разбудила пассажиров за два часа до станции. Глаза немного резало, и опустить веки в полутьме было приятно… Влад не заметил, как задремал, а проснулся, подскочив от щелчка, с которым распахнулось окошечко в стене. Там он увидел лицо того самого, открывшего ему, мужчины.
– Восемь, – сообщил тот, обращаясь словно бы к самому себе. – Начинаем.
Влад обнаружил, что в комнате он уже не один: на стульях сидели две помятых личности мужского пола. Он поднялся и подошел к окошечку.
– Фамилия, имя, отчество? – спросил мужчина, не глядя на него.
Влад ответил. Тот, покопавшись в пачке бумаг на столе, сообщил:
– Запрос на временный пропуск для вас есть, и он удовлетворен. Паспорт.
Влад передал в окошечко паспорт. В обмен лысый протянул ему розовый пакет.
– Ознакомьтесь пока с инструкцией на допуск, – сказал он, – и распишитесь.
Влад уже много раз читал подобные инструкции, смысл которых сводился к тому, что если в закрытой зоне он станет обладателем неких военных или государственных тайн, то он не должен их разглашать. Потому он расписался, просмотрев текст лишь мельком. Еще через пару минут лысый клерк вернул ему паспорт с вложенной в него картонкой пропуска.
– Добро пожаловать в Домнинск, – сказал он и улыбнулся одними губами. – Пригласите следующего.
Процедура проникновения в закрытый город была стандартной: предъявление пропуска женщине-дежурной, под неусыпным оком вооруженных автоматами солдат. Ее подозрительный взгляд при сличении фотографии в паспорте с живым лицом… Правда, в этот раз, впервые в такой ситуации, у Влада временно изъяли сотовый телефон, но когда он попытался возражать, ему предъявили незамеченную ранее статью из подписанной им «Инструкции на допуск»: «В связи с технологической необходимостью сдать на временное хранение караульным КПП средства мобильной связи».
Спорить не приходилось. Хотя «технологическая необходимость» и показалась натяжкой. Но, уж что подписал, то подписал…
Город Домнинск произвел на Влада тягостное впечатление. Он словно попал в начало восьмидесятых. Хотя нет, тогда все эти убогие белокирпичные строения были хотя бы новыми… Сейчас же эта архитектура времен застоя навевала единственный приговор: умирающий город.
Тем удивительнее было то, как быстро, без обычных бюрократических препон, удалось ему подписать все необходимые документы – и в городской Думе, и в санэпидемстанции, и в комитете по экологии, и в СМУ, которое станет непосредственным исполнителем заказа. Все это давалось легко, без проволочек, без мутных намеков на какие-то необходимые «черные» суммы.
Он просто и глазом моргнуть не успел, как задание фирмы было выполнено на девяносто процентов. Назавтра осталась только одна единственная встреча – с мэром. Точнее, главой городской администрации.
«Что странно, – подумалось ему, когда он уже лежал в постели своего советско-гостиничного номера, – что я не запомнил ни одного лица из тех, с кем беседовал. Да и разговоры были какие-то беспредметные, никого не пришлось ни в чем убеждать, никому ничего объяснять…»
Странно и то, что никто не пригласил его сегодня вечером в ресторан, чтобы «обработать» там столичного гостя на предмет каких-то личных дивидендов от предстоящего сделки. Влад никогда не велся на подобные предложения. В кабак шел, но расплачивался там сам. А шел единственно для того, чтобы развеять скуку и послушать байки.
В закрытых городах душераздирающих историй, как правило, навалом. То какой-то герой во время аварии на ядерном реакторе руками растаскивал урановые стержни, то заводской автобус пустили на городской рейс, а у кого-то из пассажиров был с собой дозиметр, и оказалось, что в салоне фон, как на складе плутония. Еще любят рассказывать про грибы в человеческий рост или про безглазых рыб-мутантов…
Да, впервые вечер первого дня командировки он проводит один, в гостинице. Впрочем, оно и хорошо. Да, кстати, было бы любопытно узнать, почему этот городок закрыт. Вроде, нет тут никаких ракетных заводов, нет и химического производства, ему бы уже об этом все уши прожужжали… Хотя, домнинцы вообще не грешат разговорчивостью.
Влад хотел было уже погасить свет, но, потянувшись к выключателю, краем глаза заметил, что у него из-под подушки торчит какой-то посторонний предмет. Угол серой картонной папки. Влад приподнял подушку, с удивлением достал потрепанную папку и открыл ее. В ней лежала стопка старых машинописных листов. Именно машинописных, а не отпечатанных на принтере.
Всё это было очень странно. Влад начал читать.
1.
… Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи, войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что, казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке. Портфелия еще крепче прижалась к нам.
… – Форменно издиются, – в который раз сердито повторил Семенов. Самогонкой от него разило за версту, и не всегда оба глаза смотрели в одну сторону. – Про профессора худого не скажу. Ни-ни. Тут все по-человечьи: завсегда и здрасьте, и до свидания; а вот как вместе соберутся, все и начинается… Метамархоза.
– Так какая же метаморфоза, а? – еле сдерживала раздражение Портфелия.
– А с профессором мы друзья большие. Большие, говорю, друзья. Агромадные. – Зрачки Семенова окончательно расползлись по сторонам, а стрелка на шкале его настроения резко повернулась на сто восемьдесят градусов – от возмущения к умилению. – Мы ж с йим вместе без малого тридцать годков здесь трудимся. Он – профессором, а я вот, значит, сторожем. Сторожу. Это, дочка, тоже не всякий, сторожить-то, сможет. Тут особая сноровка требуется. Талант нужон. А в трудовой книжке у меня как записано? «Стрелок, – записано. – Стрелок!» – Он выпятил грудь. Засунув руку во внутренний карман, я на ощупь выключил диктофон и потащил Портфелию за рукав:
– Пошли, что ты его слушаешь, не видишь, он пьяный в умат?
– Я думаю, если про Заплатина не выйдет, я тогда про этого напишу. Зарисовку. – Она сделала «телевизионное» выражение лица: «Тридцать лет не оставляет своего поста вахтер Семенов. «Стрелок» – так называется моя профессия!» – говорит он с затаенной гордостью…» Здорово, правда? – Она, не удержавшись, фыркнула.
Нам навстречу со скамейки поднялся Джон (сторож его не интересовал):
– Айда?
Я кивнул, снова на всякий случай включил диктофон, и мы двинулись по лестнице – к операционной. На месте, где должна сидеть дежурная нянечка, никого не было, и мы беспрепятственно прошли белым коридором к двери со светящейся надписью: «Не входить! Идет операция».
Остановились.
– Ну и?.. – Повернулся ко мне Джон. Звук его голоса так чужеродно прозвучал в стерильной тишине коридора, что мне сразу захотелось уйти.
– Сегодня не я командую парадом, – ответил я полушепотом, оглянулся и понял, что Портфелия растеряна не меньше нашего. А что, собственно, она собиралась здесь увидеть? Какого черта мы сюда приперлись? Я вдруг обозлился на нее, ведь это она нас сюда притащила. Люди работают, глаз не смыкая, за чью-то жизнь борются, а мы явились уличать их сами не знаем, в чем на основании пьяного бреда выжившего из ума вахтера.
Портфелия вдруг жалобно сказала:
– Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
Боже мой, какими же мы были детьми, кажется мне сейчас. Сейчас, когда мы с Джоном сидим в чьей-то стылой дачной избушке, забаррикадировав дверь всем, что удалось здесь найти.
Нам повезло, что я не снял на ночь часы. Мы спим по очереди. По сорок пять минут. Сейчас – очередь его, а я молча пялюсь в окно, закрытое снаружи ставнями.
Как же ухитрились мы быть такими наивными, такими беспомощными? По-настоящему осознал опасность я, пожалуй, только когда сбежал Джон.
Я увидел его в больничной пижаме на своем пороге, запыхавшегося и продрогшего. И сразу сообразил, что к чему.
– Гонятся? – спросил я.
– Нет. Но скоро хватятся.
– Быстро ко мне, переоденешься!
Лёля, заспанная, сидела на диване, завернувшись в одеяло.
– Одевайся, – бросил я ей, – и поскорее. Джон сбежал.
Я открыл шкаф и кинул Джону свой спортивный костюм, а сам стал натягивать джинсы и рубашку.
Через несколько минут мы вышли в прихожую. На шум из спальни выглянула мать. Я сунул Джону свою старую куртку и, надевая плащ, как можно спокойнее сказал:
– Мама, мне уйти нужно. Будут звонить – не открывай, поняла?
– А что случилось?
– Я потом тебе все объясню, некогда сейчас. До утра не открывай никому.
Лампа на площадке, как всегда, разбита, и мы пошли осторожно, держась за перила. Вдруг снаружи раздался шум машины. Она остановилась прямо перед моим подъездом.
– Наверх! – сдавленно крикнул я, и мы вслепую побежали обратно.
Мы уже были на последней площадке, когда снизу раздался энергичный стук. Стук в мою дверь. Значит, на звонок мать, как я и предупреждал, не открыла. Молодец.
Стараясь не шуметь, мы по очереди поднялись по железной лестнице и через люк выбрались на чердак. Это трюк старый: чердак у нас никогда не закрывается, и мы еще пацанами пользовались этим, играя в «сыщики-разбойники».
Через слуховое окно выползли на крышу. Она была скользкой от первого снежка. Я крепко взял Лелю за запястье, и, ступая, чтобы не греметь, на швы кровельного железа, мы добрались до пожарной лестницы. Первым стал спускаться Джон, за ним – Леля, последним – я.
Холодный металл перекладин жег пальцы, и я очень боялся за Лелю. И еще я боялся, что мы не успеем, что нас заметят. Но все прошло на удивление гладко. Только когда лестница кончилась на высоте около трех с половиной метров от земли, Леля повисла на руках и все никак не прыгала. Испугалась, видно.
– Давай! – негромко позвал снизу Джон, – ловлю!
И она разжала пальцы.
Я, падая, поскользнулся и здорово испачкался. Джон в это время выглядывал за угол – во двор. Он обернулся и махнул нам рукой. Я не понял, что он затеял, но спорить не было времени. Мы побежали прямо к моему подъезду, и я увидел перед ним пустой милицейский «газик» с включенным двигателем. Ясно. Джон ведь отлично водит машину. Что они застряли в подъезде? Неужели ломают дверь?
Мы влезли в машину и проехали вперед – на пятачок, где можно развернуться, ведь мой дом имеет форму буквы «п», и въезд во двор один. Когда мы разворачивались, я увидел, как из подъезда выскочили два милиционера и побежали к нам.
Джон переключил скорость и выжал педаль газа. Мы неслись прямо на того из двоих, что бежал впереди. Было ясно, что инстинкт самосохранения заставит его отпрыгнуть в сторону. Но, совершенно неожиданно, он кинулся прямиком нам под колеса. Сделал он это явно не случайно – не поскользнулся и не оступился. Машину тряхнуло, и мне показалось, я услышал, как хрустнули кости. Но крика не было.
Леля ткнулась лицом мне в грудь и вцепилась в мои руки. Но пришлось оттолкнуть ее, чтобы открыть дверцу: я заметил, как второй – отставший – милиционер прыгнул к машине справа, и я хотел выяснить, зачем, что у него вышло. И, приоткрыв дверцу, я увидел, что он, уцепившись за крыло переднего правого колеса, волочится по асфальту. Я увидел белое, как мел, незнакомое мне лицо. Напряженно и в то же время спокойно человек смотрел на меня. А ведь Джон выжимал в этот момент добрых девяносто километров.
Это было выше человеческих возможностей, но я уже не удивлялся ничему. Только страх шевельнулся под сердцем.
– Остановитесь! – громко, отчетливо, перекрывая шум двигателя, произнес милиционер. – Вы не сможете скрыться и лишь усугубите свою вину. Вы убили человека… Женя, если вы остановитесь, я прощу вам вашу слабость.
От неестественности происходящего комом подкатила к горлу тошнота. В этот момент Джон, не сбавляя скорость, резко свернул налево, выезжая на главную улицу города. Я чуть не вывалился из машины, а милиционера затащило под нее, и нас снова тряхнуло. Тут я уж точно услышал хруст. А крика опять не было. На моем плече навзрыд плакала Леля.
Боже мой, боже. Я смотрю на часы. Пора будить Джона, мое «дежурство» окончено.
С чего же все началось? С задания Маргаритищи? С того, что я купил диктофон? Или еще раньше?
– Ах, Толик, Толик, – укоризненно кривила губки юная Портфелия, наблюдая за тем, как я судорожно изучаю меню, пытаясь втиснуть в рубль более или менее сытный обед. – Разве ТАК должен питаться мужчина? Мужчина должен есть мясо. Много мяса. Очень много мяса и кучу всего остального. Понятно?
На самом деле звать ее, ни много, ни мало, Офелия. Но меня тошнит от «экзотических» имен.
– Портфелия, о нимфа, а кто же за эту кучу с мясом будет платить?
– А это – вторая половина моей ценной мысли.
– Бесценной, – поправил я.
– Верно, – благосклонно согласилась Портфелия. – Мужчина должен зарабатывать уйму денег, а не просиживать штаны за сто двадцать рэ.
Язык чесался с ней поспорить и защитить свое мужское достоинство, но против истины не попрешь. Кассирша, не глядя на поднос, отбила чек. Она уже привыкла, что мой обед всегда стоит ровно рубль.
Портфелия вообще-то – довольно милая девушка. Стройная и светловолосая. И, когда я вдруг замечаю это, я называю ее Лелей. Она сама, когда появилась в редакции, так и представилась: «Офелия. Можно – Леля. Ладно?» (Я, помнится, еще заржал тогда совершенно неприлично). Однако, заведение общепита со слоем жира на столах и густым капустным «ароматом» не самое подходящее местечко для флирта.
Вчера меня не было на работе – отпросился, чтобы съездить с Джоном на кладбище, помочь, а сегодня до обеда не было Портфелии, поэтому, похлебывая борщ, я спросил:
– Любезная содержательница деловых бумаг и гербовых печатей, – (подразумевалось, что содержатель – Портфель), – поведай мне, как продвинулось следствие по делу «Зеленая лампа»?
Нужно отдать должное ее сообразительности. «Зеленая лампа и грязный стол» – строка из песни Гребенщикова о «стороже Сергееве», а к нам на днях обратился с письменной жалобой сторож третьего корпуса Семенов.
– Я еще не ходила. Ой, слушай, а давай вместе сходим. Я одна боюсь, это же вечером нужно.
Жалоба Семенова была странной. Странной как раз потому, что ни в чем-то ином, а именно в «странности» обвинял он весь персонал клинического корпуса, упоминая попутно, что он, дескать, ветеран войны и труда и издеваться над собой не позволит; а сосед его – спекулянт кроликами – уже не первый год по чуть-чуть захватывает землю его огорода, а комендантша – женщина «заграничного морального облика» – чешскую стенку купила, а откуда, спрашивается, деньги?..
Ясно, конечно, что жалоба эта – полный бред. Но оставлять ее без проверки, ответа или «принятия мер» мы не имеем права, и разобраться в этом деле Маргаритища (так мы за глаза зовем нашу редакторшу) поручила Портфелии.
– А ты днем сходи, – нагло посоветовал я, чтобы отвертеться от роли сопровождающего.
– Здравствуйте, а сейчас я откуда пришла? С вахтером-то я поговорила, теперь снова идти нужно. Ну, давай вместе, а?
– Матушка, ты непоследовательна. Ты ведь только что констатировала, что я не соответствую твоим представлениям о «настоящем мужчине» А провожатым в ночном вояже «настоящей» девушки может быть мужчина только соответственный.
– На безрыбье, знаешь… Уж какой есть. Хотя бы так, для устрашения. Хочешь, я тебе популярно объясню, почему именно ты особенно хорошо подходишь для устрашения? Хочешь?
– Нет-нет, не стоит. Согласен идти хоть в морг. Репортаж из морга… Ну а что тебе твой сторож сказал?
– А, – пренебрежительно махнула она рукой, – ерунду несет какую-то. Уверяет, что Заплатин по ночам делает какие-то «незаконные операции».
– Криминальные аборты, что ли?
– Как я поняла, его не столько операции эти возмущают, сколько что-то другое, чего он и объяснить-то толком не может.
– А все-таки?
– Черт его разберет. «Издиются они надо мной», – говорит, а как» издиются» не ясно.
– Может, ты зря с ним связалась? Может, он – ненормальный?
– Естественно, ненормальный. Но куда я денусь-то? Ну, давай сходим, а, – она состроила такую жалобную гримаску, что я не удержался от смеха.
– Да сходим, сходим, я же сказал уже. Только мне не понятно для чего.
– Для Маргаритищи.
– Ну, разве что… Я вечером к другу собрался зайти – в «Лукоморье», давай там и встретимся ближе к закрытию. Часов в девять.
Моментально носик ее поднялся вверх, и она сообщила:
– Сто лет не была в кабаке!
– Уж не возомнила ли ты, что я приглашаю тебя в ресторан? Просто мне неохота менять по твоей милости свои планы на вечер.
Она насупилась:
– Ты истинный джентльмен.
Это я, вообще-то, зря. С ней и в кабаке не стыдно показаться. К тому же, если Джон выполнил обещание, будет даже интересно сходить с ней. Так сказать, первое испытание.
– Ну, извини, Леля. Это я неудачно пошутил.
Я принялся собирать со стола грязную посуду. «Да, – подумалось мне, – Джона теперь почаще навещать надо». И я вспомнил тот мрачный день.
… Дверь была незапертой. Значит, нет дома Светланы. Когда ее нет, Джон не запирает дверь ни днем не ночью, даже когда куда-нибудь уходит. Воровать у них нечего. Хотя нет. Книги. Одна из четырех стен их «квартиры» занята «дефицитом» от Пастернака до Маркеса. Посмотрев на Джона, а тем паче послушав его, трудно поверить, что он не только читал все это, но и очень любит. Тем не менее, это так. А на столе – вечная пирамида грязной посуды.
Джон, сложив ноги по-турецки, сидел на диване и смотрел на меня так, словно уже не один час глядит так на дверь в ожидании чьего-либо появления. Скорее всего, так оно и есть.
– Был дождь? – спросил он вместо приветствия.
– Нет границ твоей проницательности. – Я был мокр, как ондатра.
– Значит, я спал.
– Вот вам и дедукция, и индукция…
– Все-таки свинья же я, – сказал Джон, без всякой связи с моими словами.
– Не смею спорить, – ответил я. – А Светка где?
– У матери. У моей. Помогает. Деда Слава умер.
Вот тебе и раз. Охоту острить разом отшибло. Я сел на диван. С Джоном мы с самого детства знакомы. В одном дворе росли. Отца у него не было, мать на работе круглые сутки пропадала – фактически одна в семье кормилица, – а воспитывал его, в основном, дед. И меня отчасти.
Деда Слава тоже работал. Но работал он у нас в школе – учителем зоологии и ботаники. Его комнатушка, примыкавшая к кабинету, была вопиюще интересным местом, и мы пропадали там целыми днями. Там росли маленькие пальмы и огромные, с руку величиной, огурцы. В клетках гуттаперчевыми мячиками катались белые мышки, и убегали от собственных хвостов стройные ящерки. В сетчатом террариуме, по-гафтовски поглядывая на нас, ползали змеи…
Были там и вовсе удивительные экземпляры. Например, семейство волосатых лягушек, которое жило в укрытой сеткой из камыша жестяной ванне, или наша любимица – крыса с двумя хвостами (мы так и звали ее – «двухвостка»)…
– Главное, больше года его не видел. Собираюсь все, а не захожу. – Джон принялся грызть ногти. – Работа, работа… Совсем озверел.
Я дотянулся до пачки «Родопи» и закурил. Сказать мне было нечего. О его работе у меня особое мнение, но сейчас об этом не стоит.
Любите вы рассуждать. «Дети – наше продолжение…» – Под таким пренебрежительным «вы» Джон, как правило, подразумевает всю пишущую братию. – Чепуха. Нет продолжения. По идее, я – деда продолжение. А я не чувствую. Нет его во мне. И тем жутче. Умер он. Совсем, понимаешь. Без продолжения. А мне стыдно было. Даже не стыдно, а… – Он подыскивал точное выражение. – Неприятно. Я ж – «несбывшаяся надежда». Он же во мне Рихтера видел, как минимум…
Джон – музыкант. Клавишник в ресторане «Лукоморье».
– А я его месяца два назад встречал, – вспомнил я. – Он прекрасно выглядел. Бодрый такой, веселый старикан.
– Точно. После операции я его не узнавал. Как будто родился заново. Тогда я его и видел в последний раз.
Полтора года назад дед лежал в клинике института нейрохирургии. Моего института. Что-то у него было с головой.
Затушив сигарету, Джон сказал:
– Знаешь что. В кресло сядь. Полежать хочу.
– Да я, наверное, пойду, – заторопился я. Джон промолчал и лег. Значит, я правильно понял: он хочет побыть один. Я натянул мокрую рубашку.
– Зачем заходил-то? – спросил он, не открывая глаз.
– Просто, хотел историю одну рассказать. На работе штука одна приключилась. Потом расскажу. Привет.
– Привет, – буркнул он и повернулся на бок лицом к стене.
… Ну вот мы с Лелей и в ресторане.
Песня кончилась, и Джон (совсем другой, оживший Джон), выбравшись из-за «Крумара», подсел за наш столик. Я всегда с удовольствием наблюдаю за тем, как он смотрит на женщин. Если на пути его взгляда поставить стоваттную лампочку, уверен, она вспыхнет, а возможно даже и перегорит. Но сегодня он превзошел себя: когда он глянул на мою спутницу (надо отметить, что перед «выходом в свет» Портфелия более чем тщательно поработала над своей внешностью – макияж, прическа «Взрыв на макаронной фабрике», почти полное отсутствие кожаной юбочки), у него даже челюсть отвалилась, а Портфелия инстинктивно потрогала верхнюю пуговичку кофточки, проверяя, не расстегнулась ли та.
– Офелия, – представил я.
– Точно, – простонал Джон.
– А это – Евгений Степанович…
– Можно просто: Джон, – уточнил он.
– Очень приятно, – потупила глазки Портфелия.
– Принес? – перешел я к делу.
– Да, ничего, – ответил Джон на какой-то другой, послышавшийся ему вопрос и закивал, не отрывая глаз от Портфелии. – Пока нормально.
Я хорошенько саданул его ногой под столиком, он подпрыгнул и, очнувшись, уставился на меня:
– Чего тебе?
– Принес, спрашиваю?
– Ну.
– Господи, ты, боже мой! Что – «ну»?
– «Ну» – значит, принес.
– Покажь.
Джон быстро смотался к низенькой эстраде и приволок оттуда дипломат. Из дипломата он извлек белую пенопластовую коробочку, открыл ее и вынул обещанное – японский, величиной с мыльницу диктофон «SANYO».
– Прелесть какая, – прошелестела Портфелия, трогая блестящую поверхность корпуса. Джон нажал одну из боковых клавишей.
– Сколько? – спросил я.
– Как договаривались – триста двадцать.
– Давай проверим, что ли.
– Джон пошевелил пальцами, а соответственно и клавишами под ними, и из-под его руки раздался мой сдавленный (а мне-то казалось, я спрашиваю небрежно) голос: «Сколько?» Джона: «Как договаривались – триста двадцать». Снова мой: «Давай проверим, что ли». Джон щелкнул клавишей «стоп».
– Порядок, – сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана приготовленную пачку денег, – пересчитай.
– Неужели купишь? – сделала большие глаза Портфелия. Я хотел отшутиться, сказать что-нибудь такое, что сбило бы торжественность ее тона и еще более возвысило бы скромного меня, но персональный пижон, таящийся в каждом из нас, опередил меня:
– Ну конечно, Леля. В нашей работе – вещь незаменимая. На стороже твоем сейчас и испробуем.
– Да-а, – протянул Джон, добравшись до последней купюры, – «трудовая копейка». Бывает, считаешь, червончик к червончику льнет, да похрустывает. А тут – больше трояка бумажки нет. И те – как портянки.
Меня заело:
– Мы, понимаешь, Джон, лопатой деньги не гребем. Как некоторые.
– Что ли, как я? Когда это было?.. – скорчил он мину. – Нынче-то – дела безалкогольные. Это раньше «товарищ с Востока» шлеп об сцену четвертаком: «Генацвале, – дурачась, Джон произнес эту фразу с акцентом, – скажи, чтобы все слышали: эта песня – от Гиви. Для прекрасной блондинки за соседним столиком…» И так – раз пятнадцать за вечер.
– А сейчас? – участливо поинтересовалась Портфелия.
– А-а, – горестно махнул рукой Джон. – Сейчас для прекрасной блондинки им и рубля жалко. На зарплату живем. А она у нас… Но не это даже главное. Раньше – на работу, как на праздник. Придешь, люди – хмурые, одинокие. А к концу – веселые все, парами расходятся. Сердце радуется. А теперь? Как сычи. Только смотрят друг на друга. Суп жрут.
Портфелия огляделась и прыснула, прикрывшись ладошкой:
– Точно, суп!
Джон явно забавлял ее, и она огорчилась, когда перерыв кончился, и его позвали на эстраду.
– Пойдем, – поднялся я.
– Толик, миленький. Давай посидим еще, послушаем. Все равно же скоро закрывать будут. А спешить нам некуда. Ну?..
– Ладно, – согласился я, – тогда пойдем танцевать.
Джон опять подсел к нам.
– Все. Окончен бал. Пусть в тишине посидят.
– Нравится мне твоя работа, – усмехнулся я.
– Мне и самому, – не заметил он иронии.
– А жена вас не ревнует? – игриво спросила Портфелия. – Вас каждый день так поздно нет дома. А здесь столько женщин, и каждая старается быть красивой. Ведь так?
– Меня нельзя ревновать. Потому что я очень честный.
Портфелия прыснула снова.
– Нам пора, – напомнил я больше даже не от необходимости, а из ревности. Уж я-то знал, какой Джон честный.
– А куда вы?
– Какая бестактность, – деланно возмутился я, – особенно по отношению к девушке. Я всегда подозревал, что ты – толстокожая скотина.
– Да я только… – начал было он оправдываться, но я перебил его:
– Если серьезно, можешь себе представить, мы «идем на сенсацию». Как на медведя ходят. Ночное задание. Детектив. В традициях западной прессы, – я насмешливо покосился в сторону Портфелии. – «Подвиг вахтера» или «Подпольный синдикат профессора Заплатина». Каково, а?
– Не паясничай, – вскинулась она, – я и сама не хочу идти, но ведь съест Маргаритища.
– Заплатин? – не слушая ее, переспросил Джон, как-то странно поглядывая на нас. – Погодите-ка, – пошарив по карманам, он достал бумажник, извлек из него сложенный вчетверо листик в клеточку, развернул, пробежал глазами и подал мне. – Взгляни.
Записка была написана очень аккуратно, словно каждую буковку вырисовывали отдельно:
«Женя. Не пытайся понять причину моей смерти, вряд ли тебе это удастся. Знай только, что она – во мне самом. Я ни о чем не жалею и никого не виню. Ничего тебе не завещаю и ни о чем не прошу. Только постарайся запомнить вот что: если будет тебе совсем худо, так худо, что впору лезть в петлю, повремени с этим. Обратись к профессору Заплатину. Прощай.
Любящий тебя Деда Слава.»
– Странно, – подумал я вслух, возвращая записку. – С Заплатиным-то ясно: он твоего деда оперировал, я помню, был об этом как-то разговор. Видно, сдружились. Они же почти одного возраста. Но все равно, странная записка.
– Я не говорил, как он умер. Никому не говорил. Ни к чему это было, – Джон замолчал в нерешительности, но после паузы все-таки продолжил. – Его в кресле нашли. За столом. На столе – записка. Написал ее и умер. От удушья. Экспертиза показала.
– Газ?
– Нет. И следов насилия нет. Доктор сказал – похоже, старик просто перестал дышать.
Над столиком зависла тишина.
– Кошмар какой-то, – не выдержала Портфелия. – Мальчики, о чем вы? Какая экспертиза? Какой дед?
– Мой дед, сказал Джон; а у меня в голове совсем некстати выплыл дурацкий анекдот: «Шел ежик по лесу. Забыл как дышать… и умер».
– Я с вами пойду, – решительно заявил Джон.
– Айда. Только вряд ли мы там что-нибудь интересное увидим.
– Пойдем скорее. – Джон нетерпеливо вскочил. Джон есть Джон: или хандрит, неделями находясь в полусонном состоянии, или носится, как угорелый, дрожа от возбуждения.
… К институту решили идти пешком, так как для «ночных незаконных операций» было все-таки слишком рано. На улице, как и всю неделю, было сыро, чуть-чуть моросил дождик. Я открыл зонтик, и мы попытались втиснуться под него. Но по-настоящему это удалось только Портфелии, так как она была в серединке. Мы с Джоном держали ее под руки и всю дорогу молчали, а она, напротив, болтала непрерывно. И о том, какая ужасная выдалась погода, и о том, какой, вообще, ужасный климат в наших краях, и о том, какая Маргаритище зверь, и о том, что быть начальником – дело неженское (им это противопоказано; а равноправия они не для того добивались, чтобы делать то, что им противопоказано), и о том, как она попала в нашу дурацкую газету…
Все это, или почти все, было чистейшей воды враньем и сплошным кокетством. Только для Джона. Ведь она прекрасно знает, что я прекрасно знаю, как она, завалив во второй раз вступительные экзамены, умоляла Маргаритищу принять ее на работу «по призванию». Но, как бы там ни было, своей болтовней она добилась главного: Джон отвлекся от своих тяжелых мыслей, закурил и вновь стал поглядывать на нее с интересом.
Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи, войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке. Портфелия еще крепче прижалась к нам.
И вот мы в нерешительности стоим перед дверью операционной.
– Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
Мы молча повернулись и, не глядя друг на друга, побрели по коридору к лестнице; мы чувствовали себя группой круглых идиотов.
Внезапно за нашими спинами раздался щелчок открываемой двери. Я оглянулся. Из операционной вышел грузный пожилой человек в белом халате. Он сдернул с ладоней резиновые перчатки, тщательно вытер потные руки о подол и тут увидел нас.
– Молодые люди, – громко, по-хозяйски, окликнул он. – Вам от меня что-то нужно? Рад служить. Да не стойте, как истуканы, идите-ка сюда.
Мы обменялись короткими беспомощными взглядами и подчинились.
Я, конечно, понял, что перед нами – профессор Заплатин. Но будь я художником, пиши я его портрет, я, наверное, назвал бы картину не «Профессор», не «Доктор», а «Сталевар» или даже «Человек, покоряющий сталь». Внешность у него такая. Очень загорелое (или от природы смуглое) широкое лицо с густыми, почти сросшимися черными бровями над глубоко посаженными глазами. Густые, почти совсем седые волосы зачесаны назад. А вот глаза-то подкачали: какие-то водянистые, белесые. Я бы даже сказал, белые. Не сталеваровские.
– Мы из институтской газеты. – Портфелия протянула ему удостоверение, но он не взял его, а спросил:
– И чем же обязан? Я к вашим услугам, хотя и устал чертовски.
В это время из операционной выкатили тележку с лежащим под простыней человеком. Санитары прошли деловито, даже не взглянув на нас. В проем я увидел, что операционная – за следующей дверью, а за этой – «предбанник».
– Понимаете, – стала оправдываться Портфелия, – видимо произошла ошибка. Нам пожаловались, что вы без разрешения оперируете здесь по ночам.
В тамбур вышло четверо. Они сняли и повесили халаты, накинули плащи и, пройдя мимо нас, двинулись вниз по лестнице.
– Без чьего разрешения? – усмехнувшись, спросил Заплатин. Мы молчали, и он, покачав головой, продолжил. – Все очень просто. Как вы, надеюсь, знаете, я – нейрохирург. Операция по вживлению в мозг нейростимулятора или, как его сейчас называют, «детектора жизни», требует совокупности определенных условий. Одно из них: общий наркоз должен производиться, когда пациент находиться в состоянии глубокого естественного сна. – У меня почему-то возникло ощущение, что профессор повторяет нам тщательно заученные фразы. – Посему и проводится операция ночью. – Он дружелюбно улыбнулся Портфелии. – Вы удовлетворены?
– Да, конечно. Простите нас, ладно?
– Ничего, ничего, – он снисходительно потрепал ее по плечу. – У каждого своя работа. Нужно быть терпимее друг к другу.
– А что такое нейростимулятор? – осмелел я.
– Этот прибор был разработан в моей лаборатории совместно с учеными из Еревана три года назад. Он, как можно понять из названия, стимулирует деятельность центральной нервной системы. Он спас от смерти, или, по крайней мере, от некоторых заболеваний, от преждевременной психической дряхлости уже многих людей. К сожалению, удачно эта операция проходит пока что только в нашей клинике. Но попытки делаются во всем мире. И я, как вы, наверное, заметили, готовлю учеников. – Он снова повернулся к Портфелии. – А сторожа вы не вините. Он вовсе не плохой человек. Но привык ночью спать, а мы второй год уже лишаем его этой возможности.
Мы даже не успели как следует удивиться его проницательности (про сторожа-то Портфелия ничего не говорила), как он поразил нас еще более, обратившись к Джону:
– Если это журналисты, то при чем здесь вы, Женя? Насколько я осведомлен, вы – музыкант.
Джон, опешив, выдавил из себя:
– Да…
– Что с вами? – широко улыбнулся профессор. – Вы решили, что я телепат? Отнюдь. Все гораздо проще: когда здесь лежал Владислав Степанович, мы очень подружились с ним. Я всегда преклонялся перед этим блестящим ученым и мужественным человеком. Он рассказывал мне о вас, показывал фотографии. А у меня хорошая память на лица. Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано… – Он оборвал себя на полуслове. – Простите, молодые люди, я вынужден вас покинуть. – Он пожал руки мне и Джону. – Еще раз простите. Операция была очень трудной. – И, приветливо кивнув Портфелии, он скрылся в раздевалке.
Около трех часов ночи добрались до моего дома. Посвежело, я промерз до костей, а Портфелия стучала зубами, несмотря на то, что Джон галантно укутал ее в свой пиджак.
Я предложил зайти ко мне, хлебнуть горячего чаю, но Джон, ревниво покосившись на Лелю, шепнул мне на ухо: «Светка съест». Во весь же голос сказал: «Извини, старик, мне завтра рано», – и трусцой помчался в свою сторону. И пиджак прихватил.
Портфелия колебалась, видно, прикидывая, удобно ли ей в такой час подниматься ко мне, но колебалась недолго, ведь между нами не было и намека на какой-то интерес, кроме сугубо дружеского.
Отперев, я пропустил ее вперед и шепнул:
– Сразу налево.
На цыпочках пробрались мы в мою комнату, я включил настольную лампу, и Портфелия огляделась. Вот об этом я не подумал. Жуть. Хорошо, хоть постельное белье утром убрал с дивана и запихал в шкаф.
– Лачуга холостяка, – насмешливо подвела итог осмотру Леля. Было заметно, что она все же чувствует себя слегка не в своей тарелке.
– Ты посиди, я пойду, чай поставлю.
– Не нужно, Толик. Это долго. Я только немного отогреюсь и пойду, ладно?
– Да брось ты, – махнул я рукой и выскочил в прихожую. Там я столкнулся с матерью; услышала-таки стук двери.
– Кто там у тебя?
– Коллега, – с чистой совестью ответил я и скользнул на кухню. Но мать не так-то легко обвести вокруг пальца:
– Ты говорил, с девушкой работаешь, выходит, это она?
– Действительно, – пораженно прикрыл я рот ладонью. – А я-то все никак не мог сообразить, что в моем коллеге необычного.
– Клоун, – сказала мать, и, пока я включал чайник, пока обшаривал холодильник, добывая оттуда остатки сыра и колбасы, она прочла мне небольшую, но обстоятельную проповедь на тему: «Понятие «девичья честь» и ее инфляция в современном мире». А закончила вопросом: «Ты уверен, что она – порядочная девушка?»
– Нет, – ответил я, – но собираюсь это выяснить буквально с минуты на минуту.
Почему-то когда дело касается моих друзей, а тем паче девушек, природное чувство юмора, которым мать щедро вообще-то наделена, начисто отказывает ей. Вот и сейчас, даже не улыбнувшись, она со скорбной маской на лице вышла из кухни и заперлась в спальне.
Так. Слава богу, есть свежий хлеб. Ну и все, пожалуй. Чай вскипел, я заварил его, поставил все на старинный, от бабушки еще оставшийся, поднос и двинул с ним по темному коридорчику. Как ни странно, я его донес. Портфелия разглядывала «Винни-Пуха» (мою любимую книгу). Увидев меня, отложила ее:
– О, сыр-р! Ур-ра! Как раз сыр тигры любят больше всего на свете.
– А как тигры насчет этого? – спросил я, вытаскивая из шкафа бутылку коньяка.
– Тигра р-рад! – рявкнул Тигра.
Коньяк и горячий чай согрели нас и сняли возникшую было вначале скованность. Мы обсуждали сегодняшнее похождение.
– А он довольно милый, да?
– Что ты, – отозвался я, – Джон – вот такой мужик! – я заставил себя, несмотря на то, что испытал легкий укол ревности, ответить именно так, ибо это была истинная правда. Но Портфелия удивила меня:
– Я не про Джона твоего, а про Заплатина.
Как угодно назвал бы я профессора – серьезным, основательным, положительным, только не «милым». Но каждый видит по-своему.
– Интересно было бы увидеть мир твоими глазами. Себя, к примеру, я бы, наверное, увидел совсем не таким, как в зеркале. Значительно, наверное, страшнее.
– На комплименты набиваемся, да? Одно слово – «филологический мужчина».
– Два слова, – поправил я. – А на комплименты мы не набиваемся, наоборот, я лучше, чем кто-либо, знаю, что я – хороший. Вот в твоих глазах – не уверен.
– В моих глазах – очень хороший. – Она проговорила это с такой сахарной улыбкой, что я, от удовольствия растерявшись сначала, все-таки понял, что это – стеб.
– И ты в моих глазах – замечательная, – попытался я попасть ей в тон. Но уверен, в моральном смысле мне было значительно легче сделать этот комплимент, ведь и вправду, в неверном мерцании светильника она была сейчас очень привлекательной. – Замечательная, Леля, – повторил я.
– Вот и чудно, трам-пам-па, – все так же вкрадчиво сказала она, а потом захохотала неестественно и так громко, что я испугался за материн сон. – Все, хватит, флиртовать мы с тобой, Толик, не можем. Мы чересчур хорошо знаем друг друга, так? Разве друзья могут флиртовать? – Она взялась за подлокотник кресла, намереваясь подняться, но я остановил ее, положив ладонь на плечо.
– Очень даже могут. – Я всем существом ощущал, как глупо сейчас я выгляжу, и понимал, что буду выглядеть во сто крат глупее, когда она вновь оборвет меня… И все же я обвил ее шею рукой и, чуть-чуть притянув к себе, поцеловал. И неожиданно она ответила мне таким жадным, таким долгим поцелуем, что я даже задохнулся немного. И весь наполнился свежим щемящим чувством ожидания.
– А как же работа? – совсем некстати прошептала она. Но руки наши не задавали глупых вопросов.
– При чем здесь работа? – улыбнулся я, а после паузы, вызванной очередным поцелуем, продолжил давно заученной, но «не использованной» еще фразой. – Офелия? В твоих молитвах, Нимфа, все, чем я грешен, помяни.
И она отозвалась:
– Мой принц, как поживали вы все эти дни?
Я был приятно удивлен и закончил:
– Благодарю вас; чудно, чудно, чудно…
Наши губы снова слились, и теперь это стало чем-то уже совсем естественным, почти привычным; очень правильным. Очень правильным.
Я, наверное, минуты три трясу Джона за плечо. Наконец, он продирает глаза.
– Совсем бы лучше не спал. Гадость всякая снится. Эти. Насмотрелся я там на них. Хуже роботов. Чего не пойму: куда совесть-то у них девается?
– Я тоже думал об этом. Может быть, это объективно? Знаешь, есть такое понятие – «стадный инстинкт»?
– Ну?
– По отдельности люди могут быть вовсе не плохими. А толпой такое творят… А тут – «супертолпа».
– Как-то неубедительно.
– Еще есть одна идея. Любая человеческая мысль – информация, окрашенная эмоциями. Эмоции – как бы цвет мысли. И если несколько мыслей смешать, информация будет накапливаться, а вот эмоции сольются в нейтральный фон. Как если цвета радуги смешать, получится белый.
– Что-то в этом есть. Ладно, спи, философ. – И он принялся перематывать окровавленную повязку на голове.
Я забрался на топчан и закрыл глаза. И снова прошедшие события последних дней стали отчетливее настоящего.
– … Так что надо списать его в архив, – закончила Портфелия.
– Вот и я говорю, что работать ты, Лелечка, не можешь, – с чисто женскими логикой и тактом резюмировала Маргаритища.
– Я-то как раз умею, – столь же обоснованно возразила Портфелия, – только не могу писать то, чего не было.
– А от тебя этого никто и не требует.
– Никаких «незаконных операций» там не было…
– И слава аллаху, милочка. Ты ходила на задание. А это значит, что ты должна была принести материал. И вовсе не обязательно делать сенсацию. О Заплатине, например, мы вообще еще не писали. А его открытие, судя по тому, что ты рассказала, – событие номер один. В мировой медицине. Самое эффектное было бы – репортаж с ночной операции. А самое легкое – научно-популярная статья по сути открытия. Можно и просто интервью с профессором. Или подборка экспресс-интервью со спасенными; да, вот это, пожалуй, хорошо было бы. Или еще: «Портрет ученого» – очерк. Ну, а, в крайнем случае, – критическая корреспонденция о препонах, которые административно-бюрократический аппарат ставит на пути новой идеи (за препоны не беспокойся, их всегда хватает). Другими словами, тысяча вариантов. На худой конец – зарисовка о стороже-ветеране. А возможно, это даже самое лучшее… Так что, давай-ка, милочка, роди до завтра что-нибудь. Строк двести-двести пятьдесят.
– Ладно, – смирилась, не выдержав такой натиск, Портфелия и ушла в «умывальник» (так мы называем одну из двух комнатушек редакции за то, что в ней нет окон, и стены от пола до середины выложены кафельной плиткой). Я нырнул туда вслед за ней.
– Вот мымра, да? – кивнула она в сторону двери и отвернулась. А я вытащил диктофон.
– Между прочим, у меня все записано. Включить?
– Ой, Толик, умница, – ожила она, – ты же меня просто спасаешь. Кто у тебя – Заплатин или вахтер?
– А кого тебе нужно?
– Все-таки, наверное, лучше Заплатина, правда?
– А у меня оба.
– Ты, Толик, просто чудо. Что бы я без тебя делала, а? Я всегда говорила, что мужчины намного умнее нас. Только это трудно сразу заметить… Назло Маргаритище сдам завтра сразу два материала! – она потянулась поцеловать меня, но я осторожно отстранился:
– Тс-с, спокойно. Я заразный; то ли ангина, то ли грипп. А два материала не получится. Фактажа нет, мы же ведь даже не поговорили ни с кем толком.
В этот момент к нам заглянула Маргаритища и сообщила, что отбывает на заседание парткома, а так как закончится оно не раньше шести, домой она отправится сразу оттуда, в редакцию больше не заходя. Мы, как сумели, изобразили огорчение по этому поводу, а когда Маргаритища, наконец, отчалила, Леля взмолилась:
– Ну, включай же, Толечка. Главное, чтобы каркас был. А факты я завтра с утра доберу – на кафедру позвоню, в партком… В крайнем случае, сегодня вечером еще раз можно в клиники сбегать. Только уже с чем-то. Чтобы дать прочитать. Пусть не соглашаются, ругают, исправляют, добавляют, вот и получится материал. Так ведь?
Портфелия судорожно принялась за расшифровку записи, а я волей-неволей прослушивал ее. Сначала – пьяное бормотание сторожа, затем – уверенная речь профессора. И что-то меня в этой речи насторожило. Быть может, вот эта самая уверенность, отточенность фраз? Конечно, выступать ему часто приходится. Но нет, выступает-то он на разных симпозиумах, съездах, в крайнем случае – перед студентами. А перед нами он не выступал, он объяснял «на пальцах» людям, которые в медицине не понимают ничего. И делал это так свободно, словно он с такими профанами разговаривает ежедневно. Вдруг вспомнилось, что и в клинике у меня было ощущение, что его речь заучена наизусть.
И еще. Почему он один говорит? Хотя бы любопытства ради должен же был к нам хоть кто-то подойти. Но какой там. Его коллеги не удостоили нас даже взглядом. Ушли, не только с нами не попрощавшись, но и, между прочим, с профессором. Это все мелочи, конечно. Может быть, у них заведено так. Только странно как-то.
В диктофоне Заплатин разговаривал с Джоном про Деду Славу. «И со смертью этой тоже что-то не так», – подумалось мне… И тут я услышал такое, от чего буквально подскочил.
– Стоп, – сказал я вслух. Портфелия вскинула на меня удивленный взгляд. Я отмотал ленту немного назад и снова нажал на «воспроизведение». И голос профессора повторил поразившую меня фразу:
– … Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано…
Я понял, ЧТО так напугало меня. Эта фраза каким-то образом совместилась в моем сознании со словами из записки Деды Славы: «…если будет так худо, что в пору в петлю лезть…» «А сейчас рано, слишком рано…»
– Ты туда пойдешь сегодня?
– Не знаю. Надо бы.
– Вместе пойдем.
– Один раз мы уже сходили вместе… – она оторвалась от своей писанины. – В этот раз ты меня снова пригласишь на чашку чая?.
Впервые за весь день мы позволили себе вспомнить эту удивительную сумасшедшую ночь.
«… Зачем делать сложным,
То, что проще простого? –
Ты – моя женщина,
Я – твой мужчина…»
Леля потрясла головой, словно отгоняя наваждение, и сказала:
– Я после ужина сюда вернусь, поработаю еще. Так что зайди за мной сюда, ладно?
Но в институт нам пойти не пришлось. Потому что тут-то и начался бред. Сначала ко мне явились Савельевы – соседи – и сообщили, что меня зовут к телефону. У нас-то телефона нет, и иногда, в самых экстренных случаях (например, чтобы вызвать «скорую», когда у матери приступ), я бегаю звонить к ним. Но не наоборот; я никогда и никому не давал их номера. Понятно, что я был удивлен.
Я поднялся к Савельевым, причем отец семейства окинул меня таким взглядом, что я моментально почувствовал общее недомогание. Видно, он, бедняга, представил, какой у него в квартире будет стоять тарарам, если к ним примутся звонить все мои дружки. Я принял вид святого апостола и поднял со стола снятую трубку. И услышал только короткие гудки. Пожав плечами и выругавшись про себя, я положил ее на аппарат. И тотчас же телефон зазвонил.
– Пожалуйста, извините еще раз, – умоляюще звучал из трубки голос Портфелии, – что-то сорвалось. Мне очень нужен Анатолий.
– Это я, Леля.
– Толик, тут со мной какая-то жуть происходит, – быстро заговорила она таким голосом, что я почувствовал: еще одна капля, и начнется истерика. – Короче, я никуда сегодня не иду. Домой иду, понял?
– А в чем дело? Почему?
– Я туда никогда больше не пойду.
– Ты мне ответь, что случилось-то? – мне почему-то стало смешно.
– Тут… Да, вообще-то, ничего. Так… – она явно приходила в себя. – Ладно, Толик, пока. Я позвонила просто, чтобы ты зря в редакцию не ходил. Все. – И она бросила трубку.
Ничего не понятно. Почему она никуда не пойдет? Чего она испугалась? Откуда она знает номер Савельевых? Попрощавшись, я выскользнул на лестницу. Дома накинул куртку, крикнул матери, что буду не скоро, и почти бегом двинул к остановке.
Я сразу увидел ее, как только вышел из троллейбуса. У меня отлегло от сердца. Уж не знаю, чего я ожидал. А тут сразу захотелось дурить. Я крадучись двинулся к ней через сумрак тополей. Я отчетливо видел ее фигурку на белом фоне стены дома через дорогу. И я непроизвольно радовался ее тонкой талии, ее высокой груди, которую она умела носить так торжественно и бережно.
Я достиг цели, вышел у Портфелии из-за спины и осторожно прикрыл ей глаза своими ладонями.
Такого крика я еще никогда не слышал. Она кричала так, что мне показалось, у меня желудок инеем покрылся. Я продолжал улыбаться глупой окоченевшей улыбкой. Казалось, мы превратились в мумий. Но вот мир снова пришел в движение. Она плачет. Все еще слегка контуженный, одной рукой я прижимаю ее к себе, другой ловлю «тачку».
Потом мы сидим у меня в комнате (по ее просьбе – при самой яркой иллюминации) и хлебаем горячий чай. В ушах еще немного звенит.
– Я поужинала в столовой, пришла в редакцию и сразу забралась в «умывальник». И заработалась немного, увлеклась. Вдруг – звонок. Подумала, это ты, ведь рабочий день кончился, и только ты знал, что я там. Решила, хочешь узнать, на месте ли я уже.
– Я никому не говорил, что ты работаешь.
– Но я-то об этом не знала. Сняла трубку и говорю: «Я здесь, приезжай скорее, пора уже». А оттуда голос незнакомый: «Очень вам не советую, милая девушка». Я ничего понять не могу, спрашиваю: «Чего не советуете?» А он отвечает: «В клиники идти» Тут я уже испугалась немного, говорю: «А вы-то кто?» А он: «Это вам вовсе ни к чему знать». У меня горло от страха перехватило, я же одна, а он, может, из соседнего кабинета звонит, представляешь? Я говорю: «Прекратите глупые шутки» – и хотела уже трубку бросить и бежать, но он вдруг говорит: «Я вас не пугаю, напротив, я хочу отвести от вас страшную беду. И от матери вашей». Ты знаешь, как я маму люблю? «Но в чем дело?» – спрашиваю. А он отвечает: «Возьмите-ка ручку и записывайте». И продиктовал номер твоих соседей. А потом говорит: «Позвоните, позовите Анатолия и скажитесь ему больной. Или что-нибудь еще придумайте. Всего доброго», – и положил трубку.
– Может быть, пошутил кто-то?
– Шуточки… Я сначала тоже так себя успокаивала. Посидела минуты три, страшно так, набрала этот номер, а сама еще не знаю – то ли больной скажусь, то ли наоборот, тебе про голос этот расскажу. Соседка тебя звать пошла, а в трубке вдруг опять: «Милая Офелия. Я уверен, вы намерены немедленно рассказать обо мне Анатолию. Вы так молоды. А неприятности могут быть так велики. Чего стоит одна только «Свобода?..»
– Что он имел в виду?
– Общество «Свобода». В школе у нас такое было. Баловства больше, чем политики. Но двое ребят оттуда сейчас за границей. А я была редактором нашей газеты. Рукописной.
– У тебя номерка не сохранилось? – я почему-то расслабился.
– Тебе смешно, да? А мне вот что-то не очень. По «Голосу Америки» говорят, что наши политические заключенные в психбольницах сидят. Здорово?
– Ерунда это все, выброси из головы… – Я привлек ее к себе, потерся щекой о щеку, но Леля была чужая.
– Ой, у тебя температура, – заметила она, – градусов тридцать девять. «Горячий мужчина». Может, тебе лечь? Ляг.
Я не успел ответить, потому что позвонили в дверь, и я пошел открывать.
Вот уж кого не ожидал. Светка. И как всегда, вся – воплощение чувственности.
– Привет, Толянчик. Мой – у тебя?
– Потерялся?
– Ресторан уже два часа, как закрылся, а его нет. Ты один? – это она чисто из приличия; ее глаза не отрываясь следили за тем, как я пытаюсь заслонить своими ногами Лелины туфельки.
– Нет, у меня сидит там… – кивнул я неопределенно головой. – Но ты проходи, если не торопишься.
– Вообще-то, я даже не знаю, – протянула Светка, а сама в этот момент уже входила в комнату. Даже вперед меня. Ох, и любопытство.
– Это Светлана, – стал я представлять друг другу дам, – жена Джона. А это – Офелия…
– Его любовница, – в тон мне продолжила Светка, глядя на Портфелию с презрительной усмешкой. От неожиданности и неловкости кровь бросилась мне в лицо.
– Ты что, Свет?
Она с нарочитой небрежностью уселась в кресло, закинула красивые ноги одну на другую, тем самым, обнажая их полностью, и, продолжая бесцеремонно разглядывать Портфелию, ответила:
– Я-то ничего. А вот ты, лапочка, давно ли в сводники подался?
Леля резко поднялась:
– Я пойду.
– Сиди, – отрубила Светка, и Портфелия, подчиняясь силе, звучавшей в ее голосе, послушно опустилась обратно в кресло. Молчание тянулось минуту. Светка провела рукой по лицу. Казалось, она снимает с него липкую паутину. А потом заговорила совсем другим голосом – тихим, больным:
– Простите меня… У него на языке – одна Офелия. Офелия – такая, Офелия – сякая… Он и сам еще не понял. Но я-то его «от и до» знаю. А вот сегодня домой не явился. И я уж решила… И вот, сорвалась. Конечно, никто тут не виноват… Толик, принеси попить.
Я мигом слетал на кухню и нацедил из банки чайного гриба. Светка выпила его залпом, с выдохом, как водку и сморщилась, – «Ну и кислятина!» Она понемногу приходила в себя и теперь, из гордости уже, чтобы компенсировать свою минутную слабость, снова придала своим интонациям нагловатый оттенок:
– А вы, значит, посиживаете здесь. Вдвоем. И чем, если не секрет, занимаетесь? – Она глянула на Портфелию, на этот раз уже довольно дружелюбно. – А вы – ничего девушка, красивая. И невредная, кажется, не то, что я. – Она обернулась ко мне. – Я бы на твоем месте, Толик, нашла бы занятие с ней поинтересней, чем таскаться по больницам. – Она выдержала паузу, но, не дождавшись от меня ответа, продолжила: – Я всегда говорила Жене, что этот ваш Деда Слава – или сектант, или масон какой-нибудь. А он: «Не болтай ерунду!», «Что ты понимаешь!» А теперь вот сам носится, понять ничего не может.
И опять раздался звонок входной двери. Просто «День открытых дверей» какой-то у меня сегодня. Я услышал, что открывает мать. Она постучала в дверь комнаты: «Толик, к тебе».
На пороге стоял Джон (легок на помине) и пьяно улыбался.
– Салют, – отдал он честь по-военному.
– Хорош, – заметил я, – заходи. Долго жить будешь, только тебя вспоминали.
– А я не один, – голосом факира объявил Джон и показал большим пальцем через плечо. – Со мной Валера. Лера! – крикнул он в колодец между перилами лестницы, – Лера! Подь-ка сюда.
По ступенькам тяжело поднялся сильно «загашенный» Валера. Я этого типа видел впервые. Худой, с бородкой, с усиками. На дона Кихота похож.
– Вечер добрый, – приподнял шляпу Валера, шатнулся, навалился на стену и с шальной улыбкой начал медленно оседать. Я еле успел подхватить его под мышки, и Джон помог мне дотащить его до комнаты. Толку, правда, от Джона было немного, потому что он и сам нетвердо стоял на ногах. К тому же он никак не хотел выпустить из рук свою синюю спортивную сумку, которая очень стесняла его.
Когда загадочный Валера был со всеми предосторожностями водворен на диван, Джон огляделся и присвистнул:
– Компания…
– Хелло, милый муженек, – Светка, не вставая с кресла, сделала некое подобие книксена.
– Здравствуй, женушка, – отозвался Джон таким голосом, что на душе у меня заскребли кошки. Я-то к их сценам привык. Они никогда меня не стесняются. К сожалению. Но вот Леле, каково будет.
Светка ощетинилась:
– Решила, понимаешь, познакомиться, – она кивнула в сторону Портфелии. – Перенимаю передовой опыт – учусь тебе нравиться.
– Ай, спасибо, – принялся юродствовать Джон, – ай, удружила. Поздновато только. Мне тебя нынче хоть медом намажь…
Я много раз видел, как медленно и трудно налаживается все у Джона со Светкой после малейшей перебранки, скольких нервов и взаимного самоотречения стоит день стабильности в их жизни. Поэтому я вмешался:
– Перестаньте, ребята. Не выносите сор из избы. Из своей в мою. Вы так редко заходите. Давайте, лучше чаю попьем.
– Не согласен. Предпочитаю что-нибудь покруче. – Джон имел моральное право на это заявление: говоря, он расстегнул замок своей драгоценной сумки и извлек оттуда две бутылки шампанского.
– Фужеры тащи.
Выйдя в коридор, я прислонился лбом к холодной плоскости зеркала и закрыл глаза. Под веками жгло. Так бывало в детстве, когда вовремя не ложился спать. Холод зеркальной поверхности дал почувствовать, какой раскаленный у меня лоб. Я и вправду заболел.
– Ну и за что же будем пить, а? – спросила, осваиваясь, примолкшая было с приходом Светки Портфелия. Пламя свечи колыхалось в ее глазах огненной полоской посередине зрачка, отчего то кошачье, что от природы было в ее лице, усиливалось во много раз.
– Ясно за что, – сказал Джон, скручивая с пробки проволоку, – за женщин.
Светка выдавила из себя презрительный смешок и, демонстративно отвернувшись к стенке, принялась так яростно качать ногой, что, казалось, еще немного, и в такт начнет подпрыгивать все кресло.
Джон наполнил фужеры, я подал один Портфелии и сказал:
– Жека, я, может, некстати, но у меня другой тост. В память о Деде Славе. Я-то его не помянул.
– Давай, старик, – одобрил Джон, и мы выпили, по поминальной традиции не чокаясь.
– Дед был – что надо, – сокрушенно сказал Джон.
– Только масон. Или сектант, – влезла Светка.
– Ну, ты-то у нас все знаешь! – огрызнулся Джон.
– Мне, Женечка, если хочешь знать, твоя мама сказала. Он в каком-то обществе был у Заплатина.
Когда прозвучала эта фамилия, в комнате словно вакуум образовался. Джон дрожащими пальцами принялся доставать из пачки сигарету.
– Снова начался бред, – заметил я. – Женя, здесь только не кури. Мне спать тут, не люблю. Пойдем в коридор.
Мы вышли из квартиры, поднялись на площадку между этажами и уселись на подоконник. Закурили.
– Мне мать ничего не говорила, между прочим, – с обидой, по-моему, сказал Джон.
– Если честно, меня сейчас совсем другое беспокоит. Я решил сделать Офелии предложение. Но не могу решить – как: публично – сейчас, или потом – наедине.
– Потом, – буркнул Джон, уткнувшись в сигарету.
– Чего ты посуровел? Она что – тебе нравится?
– Как тебе сказать… Нравится. Очень даже. Только я-то при чем? За тебя рад. – Он улыбнулся одними губами. – Пойдем к ним.
В наше отсутствие Светка с Лелей явно не поладили. Они сидели, насупясь и не глядя друг на друга. Для разрядки Джон вновь разлил, и мы молча выпили. Я сел на пол перед креслом Портфелии у нее в ногах. Джон повернулся к Светке:
– Что тебе мать наплела?
В его отношении к деду было намного больше теплоты, чем к матери. И сейчас, когда свое брал хмель, Джон перестал этого стесняться. Он продолжал:
– При жизни его то лжеученым, то вообще врагом народа выставляли. И бог знает, кем еще. А теперь?
Да, это так. В школе большинство учителей относилось к деду настороженно. Ведь был он бывшим «морганистом-менделистом-вейсманистом». И хотя с августовской сессии ВАСХНИИЛ сорок восьмого года минули уже десятилетия, Вавилов реабилитирован, «лысенковщина» – осуждена, косые взгляды оставались.
Об этой самой сессии и о том, что Деда Слава – Владислав Степанович Матвеев – до того, как вынужден был приехать в нашу провинцию, работал в одной из ведущих лабораторий Ленинградского института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, мы, естественно, узнали уже потом, повзрослев. Но о механизме наследственности, о перспективах генетики он и тогда часто рассказывал нам, рассказывал горячо, и, забывая, что перед ним – дети, сбиваясь на совершенно непонятный для нас язык большой науки.
Он и внука своего назвал в честь науки (или лженауки?) евгеники.
Склад ума моего уже в те годы был довольно «филологическим», и мне претила идея «исправления человеческой природы», о которой нет-нет да и заговаривал Деда Слава…
– Кем же он посмертно стал? – повторил вопрос Джон, неприязненно глядя на Светку. Ей, видно, стало не по себе:
– Да не знаю я ничего. Когда я мать твою успокаивала, говорила, мол, это могло произойти с ним в любой момент, он ведь не молодой был, болел серьезно и операцию тяжелую перенес… А она сказала, что в больницу он лег совершенно здоровым.
– Как так? – удивился Джон.
– Когда он ложился, ей записку оставил. Сказал, что читать ее можно, только если с ним в больнице что-нибудь случится. Ну, а она, конечно, не удержалась и конверт вскрыла. – Светка говорила виновато, сознавая, что разглашает чужой секрет.
– Узнаю любимую матушку, – хмыкнул Джон, – «активная жизненная позиция».
– И что же там было? – забыв об обидах, нетерпеливо перебила его Портфелия.
– Там было сказано, что он здоров, а в больницу ложится по настоянию профессора Заплатина, который является руководителем какой-то организации. И записку эту нужно передать в КГБ.
– И почему же она не передала? – поинтересовался я.
– Так ведь ничего плохого с ним не случилось. Выписался, пришел и забрал бумажку. Спросил еще, не прочитала ли; она призналась. А он: «Как видишь, дочка, со мной все в порядке, значит, я ошибался».
– Все опять выворачивается наизнанку, – заметил я. – Еще пятнадцать минут назад я подозревал, что Заплатин занимается чем-то стратегически важным, и КГБ его охраняет от чужих глаз. А теперь выходит, все наоборот. Да, – вспомнил я, поймав на себе озадаченный взгляд Джона. – Вы же ничего не знаете. Расскажи-ка им Леля.
После рассказа Портфелии о ее сегодняшних злоключениях, мы некоторое время молча переваривали полученный от нее и Светланы «информационный комплекс».
– Дверь на ремонте, стучать по телефону, – попытался Джон снять напряжение шуткой. Но мы оставались серьезными.
Я высказал предположение:
– Выходит, Леля, они тебя просто купили. Напугали специально, чтобы ты больше не в свои дела не лезла. Мы же политики все, как огня, боимся. Между прочим, непонятно почему. Сейчас, вроде, гласность, демократия. А мы все равно боимся. – Я чувствовал, что под действием шампанского начинаю философствовать не по существу, но не мог остановиться. – Вот они тебя и купили – прознали где-то про «Свободу» твою. Знают, на что давить.
– Похоже, – поддержал мою догадку Джон.
– А раз так, – продолжал я, окончательно уразумев, что, собственно, я хочу сказать, – что получается? Кто-то (вероятнее всего, Заплатин и компания) пугает нас КГБ. Что из этого следует? Что этот кто-то сам его боится. Недаром и Деда Слава наказывал записку именно туда передать. А раз так, нам нужно бегом бежать в этот самый комитет и обо всем, что знаем подробно рассказать. Знаем мы, правда, совсем немного, но у нас явно в руках какая-то ниточка. Вот пусть там ее и распутывают.
И вдруг (я даже подскочил от неожиданности) у меня за спиной раздался тихий голос:
– Ни в коем случае.
Джон ткнул пальцем в дальний угол комнаты: «Нарисовался!» Мы и забыли про пьяного Валеру. А сейчас он в позе лотоса восседал на диване, и в неверном мерцании свечи казался выходцем из средневековья: бледность, худоба, эспаньолка, черные вьющиеся локоны. Глаза черные, но взгляд почему-то кажется бесцветным. Белым. И ясно, что он абсолютно трезв.
– Кто вы? – сдавленным голосом спросила Портфелия.
«Спокойно, Маша, я – Дубровский», – как всегда некстати выскочило у меня из недр памяти.
– Предположим, я – Заплатин. Нам есть о чем говорить?
– Вы – не Заплатин, – дрогнувшим голосом возразила Портфелия.
– Где ты его откопал? – вполголоса спросил я Джона.
– В «Музе». Только что познакомились.
– И все-таки предположим, – с нажимом произнес Валера. – Пусть я буду доверенным лицом профессора.
Я, стараясь, чтобы никто не заметил, дотянулся до нижнего ящика стола, чуть приоткрыл его и включил лежавший там диктофон.
– Вы – политическая организация? – с места в карьер взяла Портфелия. Я не в первый раз уже поразился ей.
– Нет, это было бы мелко. Мы – сообщество людей, разрабатывающих научную идею такого уровня, что она автоматически переходит в разряд политических, но этим ни в коем случае не ограничивается.
– Что это за идея? – спросил я.
– О вашей же безопасности заботясь, открыть вам этого не могу.
– Она имеет оборонное значение?
– В некотором смысле. Но это не оружие.
– Что же это?
– С чего, собственно, вы взяли, что я обязан отвечать на ваши вопросы?
– Тогда зачем вы здесь? – резонно заметила Портфелия.
– Да, – впервые с того момента, как «Валера» заговорил, открыла рот Светка. – От нас-то вам что нужно?
– Браво. Вопрос по существу. Отвечаю: я здесь для того, чтобы обезвредить вашу группу.
– То есть? – Высокая температура, хмель и необычность происходящего, прихотливо переплетаясь, давали мне острое ощущение нереальности. Беседа эта скорее забавляла, нежели интересовала меня. Мысли, словно в банке повидла, ворочались еле-еле. Но что-то подсказывало мне, что все происходящее – чрезвычайно важно.
– То есть я должен свести до минимума вероятность в настоящем и будущем вмешательства вашей группы в наши дела, а так же – возможность утечки информации.
– Лично я молчать не собираюсь, ясно? – заверила Портфелия.
– В таком случае, вас ждут крупные неприятности, а то и физическое уничтожение.
– Вы угрожаете? – спросил я.
– Я стараюсь уберечь вас. «Валера» презрительно скривил губы. – И советую уяснить раз и навсегда: мы – объективная неизбежность; мы – закономерность развития общества; мы – его блистательный тупик. Хотя с каждым днем нам и приходится затрачивать все больше энергии на пресечение утечки информации, все же время Всеобщего Знания еще не наступило.
В этот момент я, неотрывно глядя на него, заметил, что позади него, на уровне затылка возникло легкое свечение.
– Глупо спрашивать, угрожаем ли мы, – продолжал он. – Угрожает ли старость? Нет, она наступает. Угрожает ли зима? Угрожает ли ночь?.. Наше появление – объективная закономерность, и тот, кто двинется против течения истории, будет сметен и раздавлен, независимо от того, хотим мы этого или нет.
– Фашизм какой-то, – тихо сказала Светка. А сияние позади «Валеры» становилось все ярче.
– Женщина не поняла ничего. Но мы не можем объяснить ей всего, потому что информация важнее женщины. – Тут «Валера», словно в невесомости, приподнявшись на несколько сантиметров над диваном и, уже, как порядочная лампочка, освещая своим нимбом комнату, продолжая вещать. – Мы несем счастье. Мы несем новизну миру. Мы зовем к себе отчаявшихся. Ибо настанет день Всеобщего Знания, и скажет всякий: «Вот он – путь». И он пойдет вслед за нами без сомнения. И оставит за спиною он алчность свою, похоть и гордыню мирскую…
Мы, словно зачарованные поднялись на ноги, а Он, выпрямившись, парил над полом, и лик Его светел, речи – истинны:
– И скажет всякий: «Мерзок я. Очисти меня». И будет очищен он. И скажет всякий: «Одиноки мы. Слей же нас воедино». И воспоют они во единый радости. И скажет всякий: «Аллилуйя».
И тут я почувствовал, как что-то накатило на меня. И, не помня себя от восторга, я рухнул на колени и закричал надсадно:
– Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..
И великим покоем наполнилось сердце мое.
Влад, наконец, сумел оторваться от текста. Очень увлекательный бред. Прямо, опять же, «Ночной дозор» какой-то. Без вампиров, правда, но все-равно жутковато. А главное то, что его словно окунули в прошлое. Правда, в те годы он, в отличие от героев повествования, был еще школьником. И не в Домнинске, а в Твери. Но тягостно-затхлая и одновременно разгильдяйски-беспечная атмосфера того времени была до слез знакома ему. Забылось, забылось… Забылось слово «дефицит», забылась «борьба с пьянством», забылась «зарплата в сто двадцать рублей», «партком» и «Родопи»… И вот, все это вдруг вынырнуло из небытия и нахлынуло на него.
Влад глянул на часы. Было уже половина второго, а вставать-то придется рано утром. Дочитать можно и завтра. «Но что это, все-таки, такое? – думал он, потушив свет. – Опус начинающего писателя-фантаста? Зачем и кто подсунул ему это под подушку? И в чем там все-таки соль?.. Узнаю завтра…»
Он вошел в приемную мэра. Одутловатая немолодая секретарша без всякого интереса скользнула по нему пустым взглядом и сказала:
– Владимир Васильевич ждет вас, проходите.
Даже не спросила, кто он, словно уже не раз видела его. И то, что глава администрации не занят… Впрочем, похоже, федеральный заказ это то, что может спасти этот городишко от окончательного умирания, и важнее у мэра дела нет.
Влад шагнул к двери, машинально читая табличку на ней, и вздрогнул:
«Владимир Васильевич Заплатин, глава администрации г. Домнинска».
Он вошел. Очень пожилой, седовласый человек поднял на него тяжелый, почти осязаемый, взгляд. Влад почувствовал, как по его спине пробежал холодок.
– Здравствуйте, – сказал Заплатин. – Присаживайтесь.
Влад сел.
– Собственно, говорить нам с вами не о чем, – сказал Заплатин. – Вот ваши бумаги, они подписаны. – Он протянул Владу прозрачную пластиковую папку с документами.
Влад взял ее, хотел открыть, но Заплатин остановил его:
– Можете не проверять. Там все точно. Везите свою дрянь. Нам очень нужны деньги.
– Городу? – зачем-то уточнил Влад, поднимаясь.
– Да, – подтвердил Заплатин, тоже вставая. Он был болезненно худ, костюм висел на нем, как на скелете. – Преже всего нашему градообразующему учреждению.
– А что это за учреждение? – полюбопытствовал Влад.
– Институт, – лаконично отозвался мэр.
– Нейрохирургии? – выпалил Влад.
– Да, – глаза Заплатина сузились. – Что вам известно об этом?
– Н-ничего, – испуганно пожал плечами Влад. – Кто-то говорил…
– Постарайтесь не вникать, – сказал мэр. – Большинство закрытых городов образовано в пятидесятых. Сейчас, перестав быть стратегически важными объектами, они остаются закрытыми по инерции, на самом же деле там уже нет никаких тайн. Домнинск закрыт всего десять лет назад. Это по-настоящему режимное учреждение, и чем меньше вы будете знать о нем, тем будет лучше для вас.
– Мне все это совершенно не интересно, – затравленно кивнул Влад. – Я могу идти?
– До свидания, – кивнул Заплатин, опускаясь в кресло.
Ж/д касса была удобно расположена в фойе гостиницы. Влад взял билет на сегодняшний вечерний поезд до Москвы. Никогда еще го командировка не была такой короткой. Поднялся в номер. Дипломат был собран за десять минут. Странную папку Влад засунул поглубже под матрас. По расписанию, вывешенному там же, в фойе, прямой автобус из Домнинска на вокзал выезжал через два с половиной часа.
Влад щелкнул выключателем телевизора, но оказалось, что тот не работает. Он улегся на кровать. Потом не выдержал, вскочил, подошел к двери и запер ее, вернулся к кровати и достал из-под матраца серую папку.
2.
В этом месте у меня – провал памяти. Не надо думать, что раньше я все помнил, а вот сейчас, сидя в дачной избушке, вдруг почему-то забыл. Нет. Просто целый кусок жизни оказался вне моего сознания. Он начисто стерт из памяти. А может быть, он и не был записан.
Портфелия рассказала, как меня везли в больницу, как я бредил, как врачи установили диагноз – двустороннее воспаление легких – и возились со мной почти сутки, до конца не уверенные, выживу ли. Температура была близка к критической. Да, не прошла мне даром наша прогулка под дождем в клинический корпус.
Воспоминания мои о последнем вечере были абсолютно фантастическими, и, как только ко мне пустили Портфелию, я принялся расспрашивать, что же было на самом деле. Выяснилось, что никакого свечения, никакого парения не было и в помине. Были только угрозы, причем довольно неопределенные. Валера сидел бормотал себе что-то под нос, когда я вдруг шмякнулся лбом об пол ему в ноги и диким голосом заорал. А после – потерял сознание.
Но у меня была надежда и другим путем возможно более полно восстановить истину о том вечере. Я попросил Портфелию на следующее свидание принести мне диктофон, объяснив ей, где он лежит. Каково же было мое разочарование, когда выяснилось, что в момент включения записи лента была отмотана далеко вперед. Я ведь не видел, когда включал. Да и видел бы, все равно не смог бы перемотать ее незаметно. Поэтому запись вышла очень короткая; начинаясь вопросом Портфелии: «Вы – политическая организация?», она обрывалась на возмущенном восклицании Светки: «Фашизм какой-то…» А это-то все я еще и сам помнил.
Портфелия рассказала, что в машину «скорой помощи» меня волокли Джон с Валерой и никаких признаков сверхъестественной святости в последнем не наблюдалось. И все-таки сейчас, когда все это давно позади, я не устаю поражаться тому своему бреду. Очень многое в нем кажется мне сейчас чуть ли не провидением.
Неторопливое течение больничного времени, просиживание по несколько часов напролет у окна, навеяли на меня лирическое настроение. Нахлынули воспоминания.
… Когда уже не плачешь. Когда уже нету слез. Улыбаешься от боли. Агония лета. Синее и желтое.
Есть честная осень. Это грязь и слякоть; и холод, и ангина, и в комнате тускло, и на стуле пол-лимона. И есть вот такая – надрывная. Синяя и желтая. Под ногами – ш-ших, ш-ших – шелест.
Когда нам с Джоном было по четырнадцать, мы шлялись в такую погоду по городу и принюхивались. И когда чуяли запах горелых листьев, шли на этот зов. Если мы забредали далеко от дома, мы просто сидели на корточках возле дымящейся кучи, сидели до самой ночи и больше – молчали. И не знали, что это, возможно, – лучшее, что у нас когда-нибудь будет. Мы купались в запахах – запах костра, запах земли, запах паленой резины (Джон слишком близко к огню вытянул ноги в кедах), запах сырости, запах вечера, запах «завтра в школу», запах «это я»….
А если мы оказывались близко к дому, Джон (тогда он был еще «Жекой») бежал за гитарой. И появлялся еще один запах: лиловый запах струн.
… Помню жуткий вечер, когда пришел ко мне зареванный Жека: «Двухвостка сдохла». И как хоронили мы ее – я, он и Деда Слава – за деревянным туалетом на школьном дворе. Скорбно. Дед пытался успокоить нас, мол, нечего убиваться, крыса как крыса, он и другой какой-нибудь крысе второй хвост приживит. Но мы словно понимали, что хороним детство.
… Лиловый запах струн….
А ведь я влюбился в нашу Портфелию. Ей-богу. Странно: наш роман начался с конца. А вот сейчас, кажется, обретает начало. А она совсем не создана для любви. Слишком мало в ней женского, слишком много мальчишеского. Она красива, но красота эта – словно еле заметная паутинка на обычном, в общем-то, лице. Дунешь – и нет. Может быть, эта паутинка – юность?
Сейчас эту светлую «золотую» осень я воспринимаю не как «последнюю улыбку лета», а как хитрость зимы, которая свою пилюлю хочет подсунуть нам в сахарной оболочке. А потом, в самый неожиданный момент скинет маску. А под маской – труп. Нет, я просто болен. Кашель душит меня ночами, а с утра пораньше сестричка вкатывает мне в задницу кубик пенициллина, и на койке я лежу по этому случаю строго на животе.
… Я решил забыть эту дурацкую кличку – «Портфелия». Последний день в больнице. Пришла она. Синее и желтое. Удивительно, но Офелии к лицу эта осень. Деревья похудели, стали стройнее. И она стала стройнее. В своем толстом сером свитере, как беспризорник из «Республики Шкид». И это очень красиво.
Она говорила про Джона. И неспроста. Оказывается…
Маргаритища стучит мне в стенку, я выглядываю из «умывальника», а на пороге – твой Джон. Представляешь? А Маргаритища, ты же ее знаешь, такая милая стала, такая отзывчивая; так и щебечет ему что-то о тяготах и высокой ответственности…
– Джон – симпатичный парень.
– Я стою на пороге, а она спрашивает у него: «Простите, из головы вылетело, на какой кафедре вы работаете?» А он отвечает: «Я не здесь служу». Она: «Служите?» Вы – военный?» «Нет, я – музыкант». Она аж задохнулась от романтики, а он: «В кабаке играю». И ухмыляется, рот до ушей.
– На него похоже. Кадр тот еще.
– Я на нее глянула, у нее, бедной, улыбка на лице застыла, а глазки бегают: «Какой позор! В кабаке! Какой ужас!..» Тут я вышла, говорю: «Можно мне на полчасика?» «Конечно, конечно, милая», – так вежливо, облезнуть можно. Но он нас перебил: «Да нет, я на минутку, тороплюсь очень. Я что хотел сказать: ты не могла бы вечером ко мне на работу заглянуть? Нужно очень».
– И что ты?
– Сказала, что приду. Меня Маргаритища потом весь день поедом ела.
– Представляю.
… Увидев ее, Джон привстал, махнул рукой – «привет», показал на столик перед самой сценой. Одно место там было свободно, табличка – «на заказе». Атмосфера чувствовалась совсем не разгульно-кабацкая, а какая-то «культурно-просветительная». Люди сидели, уверенные в том, что развлечением, весельем является уже само пребывание их в ресторане: вас обслуживают, вас вкусно кормят, для вас играют музыканты, а значит, вы, как одна из деталек этого механизма, просто обязаны исправно веселиться. Тем более что все здесь так дорого, обидно было бы не «отработать» этих денег. И народ отрабатывал на всю катушку.
Перед самой сценой с каменными лицами плясало несколько разнополых младших научных сотрудников какого-то НИИ, отмечавшего тут замдиректорский юбилей. А ряд разнополых старших научных сотрудников усиленно питались, сидя за столиком по правую руку от Офелии.
За столиком слева сидели, потупясь, раскрашенные, как пасхальные яйца, школьницы; они чувствовали себя на верху блаженства, свято веруя, что находятся в злачном заведении. Они не понимали, что столь желанная ими «злачность» покинула эти стены рука об руку с алкоголем.
С Офелией сидели трое ребят-музыкантов из другого ресторана. Сегодня у них был первый день отпуска (обычно музыканты уходят в отпуск всей группой), и они пришли послушать игру коллег. Сначала Офелия прислушивалась к их разговору, но он вертелся вокруг «Ролландов», «Ямах», «Фендеров» и «Коргов», ей стало скучно, и она подумала о том, какие неожиданно недалекие люди эти музыканты.
Наконец, Джон объявил последний танец (николаевский «День рождения»), а когда песня кончилась, включил магнитофон и, соскочив со сцены, подошел к столику. Он прихватил с собой и стульчик с вращающимся сидением. Пожав музыкантам руки, он сел. Офелия обратила внимание на то, чего не заметила в редакции: он сильно похудел и выглядел в целом неважно.
– Значит, пришла все-таки?
– А что стряслось?
– Особенного ничего, – глаза его становились все мягче, словно бы оттаивая, – одну вещь сказать надо.
Он замолчал, но она ждала, не нарушая паузы. И он сказал:
– Ты знаешь, кто я. И занимаюсь чем. И дела мои семейные… Толян тебе предложение сделал? – в лице его появилось что-то болезненное.
– Почему я должна отвечать тебе?
– Потому что я спрашиваю тебя, – повысил он голос, – сделал?
Музыканты за столиком разом смолкли и уставились на них. Офелию тянуло возмутиться, дескать, «кто позволил тебе разговаривать в таком тоне?!» но ей вовсе не хотелось скандала на людях. А может быть, Джон – псих?
– Пойдем, потанцуем, – потянула она его за рукав подальше от заинтересованных взглядов. Он нехотя поднялся. Леонтьев пел про пассаж и вернисаж.
– Терпеть не могу Леонтьева, – сказала Офелия, чтобы что-то сказать.
– Я тоже, – отозвался Джон. И продолжил, – выходи за МЕНЯ замуж. – Он почему-то сделал ударение на слове «меня», словно хотел сказать: не за Леонтьева, а за меня.
Когда она шла сюда, она думала, что это связано с Заплатиным. Еще она допускала, что Джон просто решил ухлестнуть за ней вдали от Светки и заранее решила, что ничего у него не выйдет. Но сказанное им было так неожиданно и так серьезно, что она не нашлась, что ответить. Но он и не ждал ответа, он говорил:
– Мне трудно очень. Но я должен сказать. Мы со Светкой – не муж и жена. Изредка – любовники. А в основном – чужие.
Офелии было неудобно за него. Как может мужчина рассказывать такие вещи постороннему человеку? Но было нужно что-то сказать и она спросила:
– Но не всегда же так было, правда?
– Ну и что? Было. Знаешь, я боюсь быть один. Я деда любил больше всех. Он умер. Светка понимала меня. Сейчас – даже не пытается. Работа и раньше не нравилась, но все впереди было. Сейчас впереди – ноль. Единственный друг – Толик, так теперь он – «соперник», выходит… Будь со мной, спаси меня; как ни глупо это звучит.
– Женя, прости меня, но я не могу…
Он усмехнулся со странной решимостью в глазах:
– А я так только спрашивал; для проформы. Знал, что ответишь. Наверное, я неправильно веду себя; ты меня только мрачным видишь. Но дело-то не в этом, ведь так?
– Нет, не в этом, Женя. Ты хороший, я знаю.
… – А в чем же дело? – поинтересовался я, приподнявшись на койке.
– А ты не догадался, да?
– Допустим, что нет.
– Откуда он взял, что ты собираешься сделать мне предложение? Ты ему сам об этом сказал?
– Допустим.
– Ну, так и быть. Я согласна.
– Но ведь я еще не сделал его.
– Ну и дурак.
Я засмеялся, поцеловал ее и заверил:
– Но сделаю. Честное слово.
– Вот, когда соберешься, знай: я уже согласна. Понял?
– Я очень рад, честное слово.
– «Очень рад», – передразнила она, – заметно.
А как еще я должен был сказать? И я вернулся к старой теме:
– Что же делать с Джоном? Как вы расстались?
– Он проводил меня до дома. И все молчал, думал о чем-то. Остановились, а он все еще где-то далеко. Знаешь, я его поцеловала. Ты не сердишься, правда?
– Не сержусь.
– Умница. Он все равно так и не очнулся. Только пробормотал что-то себе под нос, типа «завтра пойду».
– Куда?
– Вот и я спросила, – Офелия испытующе поглядела на меня, словно только что загадала загадку, – куда? А он посмотрел на меня, как на незнакомого человека, повернулся и пошел. До свидания даже не сказал.
«Завтра пойду»… Вдруг я все понял.
– Ты думаешь?..
Она, не глядя на меня, утвердительно качнула головой.
Почему все реже побеждает его природная веселость?
Это дед, заметив, что его любимый внук имеет некоторые способности к музыке, постарался насколько возможно развить их. Своими глазами видел он, как стоило политике лишь коснуться такой, казалось бы, далекой от нее, «чистой» науки – генетики, как она превратилась в глупую пародию на самое себя. И этот оборотень извергнул его – талантливого ученого – из своего лона. На задворки. Его и многих его коллег.
Деда Слава решил, что обеспечит внуку, как минимум, спокойную жизнь, если сделает его музыкантом. Откуда ему было знать, кого эпоха изберет в козлы отпущения завтра?..
На первом курсе музыкального училища Джон собрал самую крутую в городе группу – «Легион». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого…» – кричал он, подражая дефектам дикции курчавого столичного кумира.
Но вот на песни, которые по нынешним временам кажутся такими беззубыми, упала «Комсомолка». «Рагу из синей птицы». Нашумела статья. И на одном собрании все вдруг одновременно подняли руки. «Кукол дергают за нитки, на лице у них улыбки, вверх и в темноту уходит нить…» И, как это не дико, Джону, как «проводнику чуждой идеологии» вкатили строгий выговор с занесением.
Играть любимую музыку «Легион», естественно, не перестал. Кого-то в «верхах» он стал раздражать. И чем популярней он становился у местных подростков, тем сильнее становилось раздражение. А Джон уже начал писать сам. И на одном «смотре-конкурсе» ВИА он спел нечто уже довольно зрелое:
«Заложники за идею
Счастливы тем, что знают
Самый правильный цвет и
Самый надежный грош;
Если свобода – это
Осознанная необходимость,
То правда – это, наверное,
Осознанная ложь?..»
В общем-то, ничего особенного, по-моему. Но тогда мои прыткие коллеги (я-то, правда, учился еще) навалились на Джона всею мощью «гражданского гнева». Три номера подряд «молодежка» хлестала его «письмами читателей». Заголовки: «Нужны ли нам такие песни?», «Чей это «Легион»?» и т. п. А под завязку появилась статья. «Наслушавшись «голосов»…» Как бы между прочим упоминалось в ней, что дед оскандалившегося лидера рок-группы в свое время был выслан из Ленинграда…
С треском вылетел Джон из училища. Из комсомола, конечно, тоже.
Немного «пообтеревшись» в армии, хлебнув там дедовщины и муштры, вернулся он домой. «Мы себе давали слово… Но – так уж суждено…» В училище он восстановился и даже серьезно взялся за занятия. Но параллельно собрал-таки новую «команду». А назвал ее так: «Молодые сердца». В репертуаре – ни нотки предосудительной. Они делали деньги.
Женился Джон на втором курсе.
На четвертом – разразился скандал. Сейчас это называется «хозрасчет»; тогда же по обвинению в незаконной продаже билетов «Сердца» пошли под суд. Джон отделался легко – двумя годами условно; диплом училища он получил. Но о «консе» смешно было и говорить. Да и стремления его все куда-то улетучились.
Если хочешь быть на сто процентов уверенным, что застанешь Джона дома, и он при этом будет один, зайди к нему ранним утром буднего дня. Все нормальные люди (и Светка в их числе) в это время на работе, а рестораны открываются только вечером.
Дверь, конечно же, не заперта. Джон спит. Почему-то на полу. Я сел перед ним на корточки и потряс за плечо. Он моментально открыл глаза, секунд пять потаращился на меня, затем перевернулся на живот – ко мне затылком.
– Джон, – позвал я и еще раз потряс его, – подъем.
Он резко сел:
– Ну?
– Баранки гну… – я немного волновался. – Когда идешь к Заплатину?
Вопрос застал его врасплох, но его реакция была прямо противоположной той, на которую я рассчитывал. Не скрывая волнения, он вскочил и начал суетливо одеваться, собирая по всей комнате разнообразную одежду. При этом он бормотал:
– Что вы привязались? Туда ходи, туда не ходи. Дайте мне самому решать…
– Чего ты? Иди куда хочешь. Наоборот, расскажешь потом, интересно ведь.
В этот момент Джон отыскал, наконец, левый носок и почему-то разозлился еще пуще:
– Что вам рассказывать? Интересно, да?! Интересно, как человек загибается? Может быть, материальчик черканешь? Мораль – налицо: живите, ребята, правильно. Томатный сок пейте. Не курите и не изменяйте, ребята, женам. И работайте, ребята, работайте, а не на пианинах бренчите, потому что это – не работа… – Он пытался одеть носок, прыгая на одной ноге, а сесть никак не мог додуматься. – Мойте руки перед едой. Писайте перед сном. И с вами не случится того, что случилось с Евгением Матвеевым, по кличке Джон. – Так и не сумев натянуть носок, он в сердцах скомкал его, бросил на пол и заметался по комнате, шлепая босой ногой. – Все вы…
– Хватит! – прикрикнул я на него.
Он остановился, обмяк. Сел на диван, понурившись.
– Верно. Никто ни при чем. Сам виноват.
– Да в чем?
– Во всем, – он неопределенно кивнул.
Помолчали.
– А рассказывать я тебе ничего не буду. Говорил с ним по телефону. Кое-что понял. Самую малость. Но главное, понял, если не идешь к нему совсем, лучше и не знать ничего. Я тебе честно, как другу советую: забудь про него. Забудь вообще всю эту историю.
– А ты? – я тянул время, а сам старался сообразить, как же поступать дальше.
– Я? – он встал на четвереньки и потянулся под диван. Сел и напялил, наконец, этот проклятый носок. – Я сегодня иду. В семь. «Предварительная встреча», вроде как. Переговоры.
Именно эти его последние слова и развязали мне руки.
– … Если честно, противно мне, – сказала Офелия, – он же в меня влюблен. Он даже, может быть, из-за меня-то и мучается, правда? – Она передернула плечиками. Мы прятались под зонтом за деревом в конце институтской ограды.
– И что делать? – напористо спросил я. – Все бросить? Вернуться с половины дороги?
– Я же так не говорю. Я знаю, что надо. Только привкус неприятный, понимаешь?
– Понимаю, маленькая. Но ведь он еще не совсем идет. Если мы хотим помочь ему, мы должны знать все. – Это я не столько ее убеждаю, сколько себя. В то, что задуманная мной подлость – вовсе не подлость, а средство для достижения благородной цели… Хотя, вообще-то, так оно и есть.
Взглянул на часы: без двух минут семь. Где же он?
– Вот он, – еле слышно произнесла Офелия.
– Поехали, – я вынул из сумки сетку с пакетом, на ощупь нажал в нужном месте и, услышав щелчок, подал ей. И повторил, подбадривая, – поехали.
… Она спешит к остановке. Она очень спешит к остановке: кому охота мокнуть. Плащ ее не застегнут, и одной рукой она придерживает его, чтобы не распахивался, а другой прижимает под плащом к груди пакет. Мужчина пригнулся бы, спасая лицо и подставляя холодным струям затылок; Офелия же – красивая девушка, и она идет, расправив плечи, дождь лезет в глаза, бьет по щекам, и она почти ничего не видит, но она улыбается. Просто от того, что она – Офелия – красивая девушка.
Она спешит и натыкается на Джона. Я вижу, как с полминуты они говорят о чем-то, потом он берет из ее рук сетку. Я вижу, как Офелия чмокает Джона в щечку и, махнув ему рукой, быстро идет дальше. Он смотрит ей вслед, поворачивается и тяжелой походкой движется к институту. Я перехожу через дорогу и иду к остановке по противоположной стороне улицы. Вижу троллейбус, бегу и успеваю заскочить на площадку вместе с Лелей.
… Дома – сухо и уютно. Мы валяемся на полу, постелив на ковер одеяло. В наших телах – истома, в глазах – эхо. Слова пусты. Но у нас есть о чем поговорить, кроме любви. Сейчас это «кроме» – главное.
Она поворачивается лицом ко мне:
– Он придет, да?
– Явится, как миленький.
– Тебе жалко его?
– Я пока не знаю, за что его жалеть. Даст бог, сегодня и узнаю. А может быть, ему, наоборот, завидовать нужно?
– Не думаю. Что у них со Светой?
– Это сложная история. Я в их жизнь никогда не лез. Что они не пара, сразу было ясно.
– А мы – пара?
– Наверное, только со стороны можно увидеть.
– Почему же ты ему об этом не сказал? Тогда.
– Не знаю. Не доверял себе. Мало ли, что может казаться. Не такой уж я огромный специалист.
– Я в чем-то виновата?
– Опять же не знаю. Если объективно, то нет.
– А как еще?
Я сел по-турецки, продолжая перебирать ее волосы. Может быть, я поступаю неправильно? Сказать ей, мол, совесть твоя чиста, и все тут. Нет, это нечестно.
– Представь: перед тобой человек, он держит в руке бритву и говорит: «Скажи, что ты дура, или я себе вены вскрою». Ты знаешь, что он на это способен. Как ты поступишь?
– Конечно, скажу, что я – дура.
– Это же неправда. Ты так не считаешь.
Офелия села напротив меня.
– Здрасьте. Но ведь он убъет себя, так?
– А ты разве виновата? Он сам это выдумал. Ты же его не заставляешь. С какой стати из-за его идиотских выдумок ты должна врать? На себя же наговаривать.
– Он делает глупость. Он сам не прав, и меня заставляет унижаться. Но мне-то это не будет стоить почти ничего, а ему – жизни. Правильно?
– Все поняла?
– Ничего не поняла.
– Это схема; в ней ложь – явно правильнее, чем правда. И в жизни все время такие ситуации, но намного сложнее. Перевес в одну из сторон бывает совсем маленький, почти незаметный. И трудно решить, что же важнее: твоя правота и принципиальность или жизнь, чувства другого, пусть даже неправого человека.
– И как же тогда решать?
– У человека есть специальный орган.
– Какой?
– Совесть. А что ты смеешься?..
В дверь позвонили.
– Тихо, – я поднялся и пошел открывать.
На пороге стоял Джон.
– Привет, заходи.
– Нет, Толик, некогда. – Он казался испуганным и в то же время очень спокойным. – Офелию встретил. Вот. – Он протянул мне сетку с пакетом.
Сейчас нужно сыграть. Кровь стучалась в висках, и мне казалось, он может заметить это. Я внимательно осмотрел пакет и сказал раздосадовано:
– Из «Авроры». Рассказы. Не приняли, черти, раз рукопись возвращают. Интересно, что написали. Да ты проходи.
– Нет, старик. Пойду я.
– К Заплатину ходил? – спросил я так, словно это совсем не важно. По-моему, вышло очень ненатурально.
– Нет, раздумал, – соврал Джон и вовсе поскучнел. – Ладно, пока. Офелию увидишь – привет ей.
Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
– Леля, – позвал я, входя в комнату, – привет тебе от Джона.
– Он что – знал, что я здесь? – почему-то испугалась она.
– Нет-нет, успокойся.
Тут она углядела у меня в руках пакет, вскочила, выхватила его и, содрав сургучную печать (знал бы кто, сколько душевной энергии и обаяния стоило мне убедить молоденькую почтовую работницу шлепнуть ее, якобы для розыгрыша товарища) и принялась рвать бумагу. Воистину, никакие муки совести не способны заглушить здоровое женское любопытство.
Очистив диктофон от ваты, мы снова улеглись на пол. Включен; благо – «made in Japan» – автостоп четко сработал, когда кассета кончилась. Я перемотал на начало и нажал на кнопку воспроизведения.
… Слышится какое-то бессмысленное шебуршание, потом мой голос тихо произносит: «Поехали». Снова небольшая пауза, приглушенный гул машин, вдруг всплеск – возглас Лели:
– Ой! Это ты, Женя. Как я испугалась… – вот у нее почему-то получается очень даже натурально.
– Чего испугалась? – судя по интонации, он улыбается.
– Просто. От неожиданности. А ты куда? К нам, да?
– Я случайно здесь. Просто мимо шел.
– Ой, Женя, я тут с тобой промокну насквозь. Слушай, ты сегодня к Толику не зайдешь?
– Не собирался. А что?
– Ему пакет из Ленинграда пришел. Вдруг что-то важное. Я взяла, решила занести. Может быть, ты занесешь? А то у меня с собой даже зонтика нет.
– Ладно, давай. Зайду на обратном пути.
– Спасибо, Женечка… – она с такой нежностью произнесла его имя, что меня кольнула иголочка ревности. – Ты очень милый, Джон. До свидания.
– До скорого.
Леля закрыла глаза ладонью:
– Стыдно ужасно… Как стыдно.
– Перестань, Леля, – я обнял ее, снял руку с лица и поочередно коснулся губами прикрытых глаз.
А диктофон молчал. Вернее, текли из него какие-то нелепые звуки – стук (возможно, дверей), шаги, неразборчивое бормотание где-то в отдалении. И так – добрых семь или восемь минут. Я уже решил с разочарованием и, в то же время, с облегчением, что Джон оставил пакет где-нибудь в раздевалке. Но вдруг раздался четкий голос. Я сразу узнал его – уверенный, ироничный и немного усталый:
– Добрый вечер, Женя. Простите, что заставил вас ждать. Трудный был сегодня день, как, впрочем, и все наши дни. Так значит, решились? Не ждал так скоро. А не праздное ли любопытство привело вас сюда?
Я так разволновался, что перехватило дыхание. Я почувствовал, как Офелия еще крепче прижалась ко мне. Весь последующий диалог мы выслушали не шелохнувшись.
Джон (нервно, путаясь в словах). Не знаю. Решился или не решился. На что решился? Мне плохо. Легко говорить это вам – вы намного старше. И с дедом было легко. А он написал, чтобы я шел к вам.
Заплатин. Да-да. Конечно же. Я помню об этом. Мне, признаюсь, странно, что вы – молодой, здоровый, красивый человек – столь трагично оцениваете сегодняшнюю вашу жизнь. И, в то же время, я не могу вам не верить. Мы должны верить друг другу.
Джон. У меня не осталось иллюзий…
Заплатин (перебивая). Достаточно, мальчик мой. Это действительно страшно. Я не требую от вас покаяния. Пусть ваша боль останется при вас. Скоро она уйдет. Вы поделитесь ею со многими. Помолчите немного и подумайте еще раз, готовы ли вы? Что страшнее для вас – жизнь или смерть?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/uliy-burkin/mama-ya-lublu-drakona/?lfrom=334617187) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Дракон в моей душе!.. (англ.).
КУПИТЬ И СКАЧАТЬ ЗА: 24.95 руб.
Сетевая библиотека