Драгоценности Медичи
Жюльетта Бенцони
Хромой из Варшавы #7
Венецианский князь и всемирно известный антиквар Альдо Морозини не мог предположить, в какую пучину ввергнет его поиск старинных серег и рубинового креста – драгоценностей, которые он увидел на портрете кисти известного художника.
Шаг за шагом восстанавливая историю этих произведений искусства, князь сам становится участником кровавых событий…
Жюльетта Бенцони
Драгоценности Медичи
Часть первая
Охота началась!
Глава I
Это Болдини
– Невероятно!
Несмотря на неизменное самообладание, Альдо Морозини не удержался от восхищенного возгласа, как только дверь распахнулась и глазам его предстало зрелище, подавившее своим великолепием скромную гостиную: большой женский портрет, автора которого он определил мгновенно, ибо это был изумительный Джованни Болдини, чья волшебная кисть, начиная с конца прошлого столетия, запечатлела самых знаменитых и самых обольстительных женщин своего времени. Между тем это чудесное полотно было совершенно неизвестно Морозини, хотя он много лет поддерживал самые дружеские отношения с художником. К тому же здесь была изображена пожилая дама, что никогда не привлекало Болдини, безумно любившего свои модели, которые находились обычно в расцвете красоты. Правда, несмотря на возраст, женщина поражала своим необычным обликом.
Сделав два шага вперед, Морозини откровенно залюбовался высокой стройной фигурой, закутанной в черные кружева, которые почти сливались бы с темным фоном, если бы не золотые блики на изящном столике с зеркалом эпохи Регентства. Все эти тени и отсветы служили обрамлением для великолепного лица, пощаженного временем, с бездонными черными глазами, высокими скулами и все еще четкой линией подбородка. Диадема серебристых волос подчеркивала высокомерно-ироничное выражение, а в сверкающем взоре угадывался откровенный вызов. Незнакомка, несомненно обладавшая завораживающей красотой в молодые годы и сохранившая столь прекрасные следы ее в старости, могла быть королевой, и Морозини, который был лично знаком почти со всеми из них, копался в памяти, обычно непогрешимой, стараясь вспомнить, кто она такая, поскольку если с ней самой он, видимо, никогда не встречался, то украшавшие гордую шею сказочные драгоценности казались ему до странности знакомыми, но при этом восходившими к глубине веков и одновременно свидетельствующими о дурном вкусе, что никак не вязалось с образом изображенной на портрете женщины. Действительно, если длинное ожерелье из жемчуга, некрупных алмазов и рубинов можно было уверенно датировать началом двадцатого века, то подвешенный к нему сказочно-прекрасный крест напоминал об искусстве и пышной роскоши шестнадцатого столетия, несомненно итальянского. Украшавшие его камни и жемчужины были несравненными по качеству и внушительными по размеру. Крест казался слишком громоздким для такого наряда: подобные драгоценности надевали под платье с корсажем и декольте, для которого нужна застежка. Здесь же маленькую грудь прикрывала муслиновая ткань. Сверх того, серьги в тон кресту окончательно превращали эту даму в подобие живого футляра для чрезмерно роскошных и ослепительных драгоценностей. Но руки ее, которые словно поигрывали веером из черных страусиных перьев, не были унизаны кольцами, лишь на правом безымянном пальце этой странной женщины огромным рубином горело единственное кольцо.
– Ну, и что вы об этом думаете?
Брюзгливый голос вернул к действительности князя-антиквара, который считался самым знаменитым в Европе экспертом в области драгоценностей. Вопрос был задан хозяином вполне буржуазной квартиры на улице Лион, расположенной недалеко от одноименного вокзала, куда Морозини отправился, чтобы доставить удовольствие давней подруге. Властный и сухой тон во всех отношениях подходил Эврару Достелю, аристократу, который настолько проникся новыми идеями, что стал писать свою фамилию в одно слово, отказавшись от апострофа, по его мнению, совершенно вышедшему из моды. Это, впрочем, не мешало ему тиранить служащих возглавляемого им департамента в Министерстве социального обеспечения. Он был затянут в узкий черный пиджак и полосатые брюки, его длинную тощую фигуру венчала голова с седеющими и заметно сильно поредевшими волосами, «фасад» поражал сочетанием выразительного носа с плачевным отсутствием подбородка. Эврар надеялся скрыть этот изъян за ленинскими усами и бородкой, однако последняя лишь сильнее подчеркивала огромное адамово яблоко, выпиравшее из целлулоидного воротничка с загнутыми краями. На переносице торжественно восседало пенсне.
Будучи примерно одних лет – сильно за сорок – со своим гостем, он являл с ним разительный контраст. Альдо Морозини был высок, строен и очень элегантен в своем сшитом в Лондоне костюме, таком же, как у принца Уэльского. Его густые темные волосы, слегка посеребренные сединой, составляли идеальное сочетание с загорелой кожей и породистыми чертами лица, с беспечной улыбкой и насмешливым взглядом голубых глаз, которые в моменты гнева становились зелеными. Что случалось нередко: будучи венецианцем до мозга костей, он обладал горячей кровью и чувствительным слухом.
Бросив еще один долгий взгляд на картину, Альдо ответил на заданный ему вопрос другим вопросом, следуя приобретенной за долгие годы привычке, которая позволяла ему не прерывать нить размышлений:
– Если я правильно понял мадемуазель дю План-Крепен, эта дама – ваша тетушка?
Глава департамента поджал губы, словно проглотил горькую пилюлю:
– Да. Это баронесса д’Остель, урожденная Олимпия Кавальканти. Она пела в театре Сан-Карло в Неаполе, когда мой дядюшка воспылал к ней страстью и женился на ней. Разумеется, о лучшем она и мечтать не могла: подумаешь, какая-то актрисулька!
Морозини сдвинул брови. Фамилию эту он когда-то слышал. Страстный любитель оперы, как и его мать, он вспомнил, что она упоминала имя Олимпии Кавальканти.
– У нас не принято называть примадонну актрисулькой, – сухо возразил он. – Если память мне не изменяет, Олимпия Кавальканти довольно рано завершила свою блистательную карьеру. Вероятно, она любила вашего дядюшку?
– Он был очень богат, знаете ли. Я готов допустить, что внешностью его Господь не обидел, но уверяю вас, не будь он обладателем большого состояния, она ничем бы не пожертвовала ради него. Они жили, можно сказать, на широкую ногу. Много ездили: два или три раза совершали кругосветные путешествия и несчетное количество раз посещали Италию, Америку, так что в своей парижской квартире бывали не часто, а в фамильном замке в Перигоре и того реже. Поэтому продали его, что ускорило смерть моего отца. Он-то был младшим в семье, и ему пришлось работать, чтобы прокормить семью, тогда как дядюшка Грегуар со своей шлюхой развлекались по дворцам и казино, – бросил Достель с почти осязаемой ненавистью.
– Как давно скончался ваш дядюшка?
– Три года назад, и она, естественно, унаследовала все его состояние. Мне самому ничего не досталось, и после похорон на кладбище Пер-Лашез, кстати, народу пришло очень мало, я больше никогда не встречался с этой женщиной. Знаю только, что она жила почти полной затворницей в своей квартире на улице Фезандри. Вместе с двумя слугами, которых она сделала наследниками всего, что у нее осталось и что я пока не сумел оценить, но сделаю это обязательно, ибо намереваюсь оспорить завещание…
– Зачем? Я полагал, что она оставила вам…
– Свой портрет… и драгоценности!
Морозини не смог скрыть изумления:
– И вы недовольны? Черт возьми! Что еще вам нужно? Портрет кисти Болдини стоит очень дорого, а драгоценности, которые я с первого взгляда опознать не могу, хотя они кажутся мне знакомыми, представляют собой целое состояние: у них наверняка королевское происхождение, и крест, к примеру, явно флорентийская работа, я склоняюсь к эпохе Медичи…
Эврар Достель издал неприятный смешок и досадливо передернул плечами:
– Медичи? Не смешите меня, дражайший! Хотите, я покажу вам то, что получил от нотариуса?
– Будьте так любезны! – отрывисто сказал Морозини, чувствуя, как в нем закипает гнев. Обращение «дражайший» было совершенно неуместным.
Оставив князя наедине с бывшей дивой, во взгляде которой он теперь смог угадать, что она была вполне способна сыграть какую-нибудь шутку со своим «племянником», Достель вышел из гостиной, но почти сразу вернулся со шкатулкой размером с обувную коробку – впрочем, довольно красивой благодаря инкрустациям из эбенового дерева и слоновой кости! – и, поставив ее на сосновый столик рядом с небольшой голубой вазой, где подрагивало несколько нарциссов, извлек из нее четыре предмета: браслет из трех лепестков, жемчужную «гирлянду» хорошего блеска, но с камешками среднего размера, перстень, усеянный крохотными бриллиантами и с половиной жемчужины посредине, и, наконец, изображенное на портрете ожерелье, но без креста. Последний, равно как и серьги, блистал своим отсутствием.
– Вот! – провозгласил Достель, и его ноздри задрожали от негодования. – Вот эти самые драгоценности! Кстати, оставлены они вовсе не мне, а моей жене! Вы можете мне объяснить, куда подевались серьги и крест? – спросил он, мстительно ткнув пальцем в портрет.
– Откуда мне знать? Нотариус ничего не сказал вам?
– Когда?
– В тот момент, когда вручал вам драгоценности. Полагаю, вы выразили ему свое удивление?
– А вы как думаете! Он предположил, что мадам д’Остель каким-то образом распорядилась ими незадолго до смерти. Что ее побудило к этому, я не постигаю: она просто купалась в деньгах! – с раздражением бросил Эврар.
– Если бы их продали на аукционе, я бы знал об этом, можете не сомневаться.
– Неужели?
Очевидно, он не поверил. Морозини пояснил сухо:
– У меня сеть информаторов по всему миру: ни одна сколько-нибудь заметная качеством своим или происхождением вещь не могла бы миновать меня. Смею вас заверить, что ни в одном аукционном зале этих драгоценностей не видели. Если баронесса решила расстаться с ними, она либо подарила их кому-нибудь, либо втайне продала.
– Может быть, их у нее украли?
– И она не заявила о краже в полицию? Крайне неправдоподобно. Информация об этих драгоценностях красовалась бы на первых полосах всех газет.
– А если кража произошла в момент ее смерти? К примеру, это могли сделать слуги-наследники…
Морозини взял ожерелье и подошел к окну, желая получше рассмотреть золотую сеточку посредине. Вынув из кармана ювелирную лупу, он вставил ее в глазную впадину, чтобы вынести безошибочный вердикт, затем вновь подошел к портрету и направил указательный палец на драгоценность:
– Взгляните! Крест прикреплен к ожерелью кольцом с рубином. Снять его, не оставив ни единого следа на тонком золоте, мог только специалист, потому что это очень тонкая работа, а вы сами видите, что царапин на металле нет, – добавил он, протянув хозяину дома лупу.
Достель долго изучал ожерелье, затем со вздохом положил его в шкатулку.
– Ваше заключение?
– У меня его нет и быть не может при нынешнем положении вещей, ведь я пока знаю не больше, чем вы…
В этот момент в комнату, где беседовали мужчины, вошла молодая женщина, что явно не понравилось ее мужу:
– Зачем вы явились сюда, дорогая Виолен? Мы обсуждаем серьезные вещи, женскому разуму не доступные! Лучше бы вы сварили нам кофе!
– В полдвенадцатого утра? Это или слишком рано, или слишком поздно, друг мой, – ответила она, и ее мягкий голос приятно пощекотал чувствительное ухо Альдо.
Поистине, эта юная дама была очаровательна, и склонившись к протянутой ему руке, он улыбнулся самой обольстительной из своих улыбок. Прекрасный цвет лица, прекрасные ореховые глаза, прекрасные светлые волосы, гладко причесанные на прямой пробор и собранные на затылке в красивый шиньон, которых, конечно же, никогда не касались святотатственные ножницы парикмахера. Виолен Достель могла бы стать просто неотразимой, будь она одета иначе, а не в это бесформенное платье того же лазурного цвета, что ваза на сосновом столике. Портили ее и нервно подрагивающие губы, которым, возможно, хотелось, но не удавалось улыбнуться, и странное вопросительное выражение во взгляде. На вид ей было около тридцати лет. Впрочем, некоторой силой характера она все же обладала, поскольку оставила без внимания попытку изгнать ее и, напротив, взяла в руки золотое ожерелье из драгоценных камней с таким же благоговением, как если бы это была корона.
– Прелестная вещица, вы не находите?
– Она будет еще более прелестной, когда вы ее наденете, мадам.
– Мне бы очень хотелось, да только повода нет. Разве что в семействе будет какая-нибудь свадьба?
Достель фыркнул самым неподобающим образом:
– Если крест и серьги не удастся найти, разумнее было бы продать все это. Наше финансовое положение значительно улучшится, – сказал он, указав широким жестом и на шкатулку, и на портрет, однако его супруга тут же запротестовала:
– О нет, друг мой! Неужели вы это сделаете? Мы ведем вполне достойный образ жизни, как мне кажется… и я так счастлива, что у меня наконец появились драгоценности. Что касается портрета, на нем изображена наша родственница и, кроме того, он просто освещает нашу гостиную…
Сам Альдо назвал бы эту комнату иначе, но было очевидно, что пожелтевшие обои и разнородные кресла с одинаковой обивкой из желто-голубого репса – из той же ткани были сделаны и двойные гардины, – благодаря портрету стали выглядеть гораздо наряднее. Однако наследника это обстоятельство отнюдь не впечатлило, поскольку он тут же разразился гневной тирадой:
– Вы полагаете, что я до конца жизни должен любоваться женщиной, которая так подло обманула нас? Этому портрету самое место на аукционе, так как он дорого стоит, если верить господину Морозини. И пусть его купит один из ее бывших любовников, уж он-то сумеет создать для него подходящую обстановку.
Альдо подумал, что для бывших любовников, судя по возрасту дамы, времена первой молодости давно миновали. Между тем Виолен попыталась – довольно робко! – оспорить утверждения своего супруга и господина:
– Ах, друг мой! Вам не следует злословить на ее счет, ведь так можно дойти до клеветы. Я никогда не слышала…
– Я знаю, что говорю! Эта мазня на следующей неделе будет выставлена в зале Друо, и драгоценности пойдут туда же!
– Но ведь они принадлежат мне! – жалобно сказала Виолен, с трудом сдерживая слезы.
– Они принадлежат нам, поскольку мы супруги и владеем имуществом совместно. Кроме того, они положительно вскружили вам голову! Вы всегда казались мне весьма разумной женщиной. Оставайтесь такой и впредь! Вы доставите мне удовольствие и…
Морозини решил, что ему пора вмешаться. Очевидное огорчение молодой женщины растрогало его, и хотя ему очень хотелось проучить невежественного беотийца,[1 - В Древней Греции жителей Беотии считали тупицами. (Прим. пер.)] посмевшего назвать картину Болдини мазней, он решил прибегнуть к дипломатическим методам:
– Поступив так, вы совершили бы ошибку, – произнес он. – Во-первых, выставлять этот портрет на продажу сейчас преждевременно. Разумеется, вы выручите за него какие-то деньги, но получите гораздо больше, когда художник покинет наш мир. А ведь ему за восемьдесят…
Альдо сам ужаснулся своим словам, однако с подобным мужланом следовало говорить на понятном ему языке, и Достель действительно сразу же насторожился.
– Кроме того, – продолжал князь, – публичное появление этих драгоценностей произведет сенсацию в среде знатоков. Я знаю таких, кто немедля кинется по следу.
– Вы должны разбираться в этом, ведь если верить нашей кузине План-Крепен, вам нет равных среди экспертов? Вот почему я пригласил именно вас: найдите мне эти драгоценности!
Внезапно воодушевившись, Достель высказал свое требование столь властным тоном, что Морозини ощутил острое желание отхлестать его по щекам. Но из уважения к молодой женщине он лишь пожал плечами и презрительно рассмеялся:
– Только и всего? Вы ошиблись адресом: я не фокусник, и вам это известно! Мадам, мое почтение!
Он уже повернулся на каблуках, когда она окликнула его:
– О нет, умоляю вас! Не… не бросайте нас!
Это была не мольба: это был крик боли. Едва взглянув в прекрасные глаза, налившиеся слезами, Альдо понял, что за его раздражение расплатится Виолен. Муж ее тем временем бормотал невнятные извинения:
– Я очень сожалею!.. Я так надеялся! Рекомендация нашей кузины… Быть может, я неудачно выразился!
Он был к тому же явно разочарован, и Альдо решил дать ему последний шанс лишь для того, чтобы немного успокоить молодую женщину. Однако он не хотел пробуждать в них чрезмерные надежды.
– Дружеское расположение мадемуазель дю План-Крепен ко мне столь велико, что она склонна сильно преувеличивать мои таланты. Я попытаюсь отыскать хотя бы один след этих драгоценностей, когда сумею точно их идентифицировать.
– У вас есть план? – спросил Достель.
– Быть может. Мне нужно кое-что выяснить. Если я прав, такие баснословные драгоценности могли принадлежать либо музею, либо представителю прославленной династии, либо крупному коллекционеру.
– … а наша тетушка не подпадает ни под одну из этих категорий. Вы забываете, что красивая и ловкая женщина, способная действовать с размахом, может выудить все что угодно у влюбленного идиота.
– Это лишь одна из гипотез. Если это так, драгоценности действительно были украдены, а затем спрятаны с целью выждать, пока вы смиритесь с их потерей, или тайком проданы какому-нибудь богатому и неразборчивому любителю, готовому щедро оплатить грязную сделку. Был ли произведен тщательный обыск в апартаментах вашей тетушки?
– По моей просьбе нотариус взял это на себя, и я должен сказать, что новые владельцы не посмели протестовать, наверняка из страха перед полицией…
– Не говорите так, Эврар! – воскликнула его супруга. – По словам мэтра Бернардо, они, напротив, охотно согласились на это и были крайне удручены тем, что их могут принять за воров, тогда как наша тетушка проявила такую щедрость по отношению к ним. Нотариус со своими клерками буквально перевернул и там все вверх дном. Это его собственные слова.
– Вы, дорогая моя, настолько глупы, что готовы поверить любой паршивой собаке, стоит той заскулить!
– Мэтр Бернардо излишней чувствительностью не страдает, однако он сказал, что убежден в их искренности.
– Возможно, он их сообщник! Прекратите болтать глупости…
Не желая знакомиться с очередной главой «печальной жизни мадам Достель», Морозини резко вмешался:
– Для начала дайте его адрес! Я намерен посетить его…
– Зачем? – взвился муж. – Он уже все рассказал, и я не вижу, что нового он может сообщить. Мы уже все выяснили с ним.
– Отношения с нотариусами являются составной частью моей профессии. У меня есть соответствующие навыки, поэтому я умею задавать правильные вопросы.
– Как вам угодно! И вы… вы надеетесь достичь цели быстро?
На сей раз Морозини не сумел сдержать улыбки.
– Кто может это знать? Понадобится несколько лет или несколько дней, если удача будет на моей стороне. Розыск такого рода большей частью оказывается делом весьма деликатным…
– И как… как дорого мне это обойдется?
Улыбка Альдо стала презрительной.
– Определенный процент от продажи драгоценностей, поскольку в ваши планы, как я полагаю, не входит оставить их себе. Я не частный детектив и не намерен отказываться от всех своих дел, целиком посвятив себя вам. Вы должны проявить терпение…
– Я понял! Что ж, придется мне потерпеть в надежде, что рано или поздно мне удастся кое-что выручить за эти побрякушки, – вздохнул Достель, закрыв шкатулку и взяв ее под мышку.
Его жена испустила тихий стон, задевший самые чувствительные струны в душе Морозини.
– Если вы не дадите мне слова ничего не предпринимать, я сразу откажусь помогать вам. Ожерелье является вещественным доказательством. Сверх того, я готов заняться этим делом для того, чтобы ваша супруга могла сохранить эти драгоценности… и чтобы доставить удовольствие мадемуазель дю План-Крепен.
Невозможно было выразить яснее, что, если бы речь шла об одном Достеле, ему осталось бы предаваться своим раздумьям и сожалениям. Глава департамента понял это сразу. И Альдо без труда разгадал брошенный на него злобный взгляд собеседника, который в то же время бормотал, что обещает исполнить это требование. Он выглядел как бульдог, вынужденный отдать кость.
С похвальным намерением разрядить заряженную электричеством атмосферу маленькая мадам Достель осмелилась задать вопрос:
– Мари-Анжелин сказала нам, что вы венецианец, кня… мсье? Это так необычно!
Альдо заметил, что она осеклась на его титуле, несомненно, из опасения пробудить желчный темперамент супруга, ненавидевшего аристократические привилегии. И он улыбнулся понимающей улыбкой:
– Отчего же, мадам? Нас больше трехсот тысяч, и мы делим эту честь с теми, кто родился в Венеции, но больше там не живет.
– Говорят, у вас так красиво!
– Конечно, я тут немного пристрастен, но возражать не стану. В наш город часто приезжают на медовый месяц, – лукаво добавил он.
– Свой медовый месяц мы провели в Роморантене! – вмешался муж, которого явно раздражали эти сентиментально-туристические рассуждения. – Не знаю, известно ли вам, но это также город у моря, где есть замок и красивые дома. Зачем искать далеко то, что имеешь у себя?
– Очарование одного места не лишает очарования другого… и, если мне повезет, вы сможете сравнить. Равно как и с другими городами. К примеру, Брюгге великолепен!
Обрадованный тем, как слегка заблестели ореховые глаза мадам Достель, Морозини распрощался с супругами, вялую руку пожал, несравненно более приятную поцеловал, вышел на лестничную площадку, быстро спустился по лестнице с пятого этажа на первый (в доме не было лифта) и, оказавшись на улице Лион, вновь увидел солнце, которого ему так не хватало в квартире Достелей, обращенной окнами на север. Хотя эта широкая магистраль была застроена хорошими домами, здешние обитатели, к несчастью, оказались между Лионским вокзалом и железнодорожной веткой Бастилии, поэтому их атмосферу часто отравлял паровозный дым, а уши страдали от бесконечных свистков локомотивов. Но цена за жилье была умеренной, главное же, Достель – как ему рассказали! – выбрал это место из-за относительной близости к Министерству социального обеспечения,[2 - Это красивое здание XIX века, которое совершенно подавляется унылой массой Министерства финансов, расположенного на той же набережной. (Прим. авт.)] расположенного на набережной Рапе. Он мог, таким образом, ходить на работу пешком и возвращаться домой тем же манером, что давало существенную экономию для бюджета.
Очень характерно для подобного типа – заботиться только о себе, не думая о том, что молодая жена обречена на соседство с вокзалом, наиболее благоприятным для реализации парижских грез, ведь именно оттуда отправляются в солнечные страны, где приятно жить, – на Лазурный Берег, Итальянскую Ривьеру, в Венецию и другие места, способные удовлетворить влюбленное в красоту воображение, тогда как Виолен этих радостей была лишена, но зато ей приходилось вдыхать тошнотворные испарения…
По улице в поисках клиента медленно проезжало такси. Морозини остановил его и, взглянув на часы, велел отвезти себя на улицу Альфреда де Виньи: он обещал вернуться к обеду, и для нотариуса уже не оставалось времени. С ним можно будет повидаться ближе к вечеру.
По дороге он вернулся в мыслях к чете Достель и оценил собственное поведение. Поначалу ему несомненно льстила роль галантного кавалера, готового ринуться на поиски ради удовольствия очаровательной женщины, которой достался невозможный муж, но теперь, перед лицом собственной совести, он вынужден был признать, что никакая сила не смогла бы удержать его от охоты за столь необычными драгоценностями. Он был уверен, что когда-то уже видел их, возможно, на другом портрете. Но когда и где? Время создания и происхождение их не вызывали сомнений: шестнадцатый век и, несомненно, Флоренция. Однако его память, обычно безотказная, не желала двигаться дальше – возможно, потому, что была утомлена делом, которое и привело его в Париж нынешней весной по просьбе комиссара Ланглуа. Альдо познакомился с ним в прошлом году, когда велось следствие о краже «Регентши»,[3 - См. роман «Жемчужина императора». (Прим. авт.)] обнаружившее тайную деятельность видной персоны высшего парижского общества, скончавшейся при забавных обстоятельствах, которым был обязан своей славой президент Феликс Фор. Замешанная в преступлении дама полусвета обладала весьма сомнительной репутацией и была, несомненно, связана с воровским миром. Вскоре выяснилось, что жилище этого элегантного, красноречивого, образованного, богатого и вхожего в лучшие дома холостяка превратилось в огромную шкатулку для коллекции драгоценностей, доставленных сюда из самых разных стран Европы, причем все они – без единого исключения – в один прекрасный день или прекрасную ночь исчезли из мест своего привычного обитания. Некоторые из них – отнюдь не самые заурядные! – стали проблемой для главы Сыскной полиции, воззвавшего к глубоким познаниям своего бывшего подозреваемого, Альдо Морозини, с которым он поддерживал теперь наилучшие отношения. И князь-антиквар действительно сумел опознать многие украшения, давно покинувшие футляры августейших особ или давних друзей. Однако все эти разыскания потребовали довольно напряженной работы мозга. В этом-то и была, вероятно, причина неожиданного провала в памяти.
Добравшись до места, Морозини расплатился с таксистом, добавив по обыкновению щедрые чаевые, и устремился в особняк своей двоюродной бабушки, маркизы де Сомьер, где он обычно останавливался, когда приезжал в Париж. Дом находился между дворцом и парком Монсо, куда выходили фасады внушительных зданий, построенных во времена Второй империи. Особняк предназначался для одной из прекрасных львиц, цариц парижской разгульной жизни, в которую влюбился дядюшка мадам де Сомьер. Он женился на этой женщине к ужасу семьи и на свое счастье, поскольку у нее было состояние, тогда как азартные игры и ставки на бегах совершенно его разорили. Но зато он был красавец-мужчина, и она прониклась к нему настоящей страстью. Изгнанная из хорошего общества пара жила в мире и довольстве – ей не хватало лишь ребенка, который освятил бы столь удачный союз. Поэтому баронесса де Фошроль, овдовев, сделала своей единственной наследницей юную Амели, племянницу мужа, которую случайно встретила на прогулке. Ну и скандал разразился в семействе! Однако Амели, уже бывшая замужем за маркизом де Сомьер, сочла это забавным: пожертвовав деньги благотворительным организациям, она с благословения своего супруга оставила за собой дом с окнами в парк, где и поселилась после свадьбы сына, которому предоставила в полное распоряжение фамильный особняк в предместье Сен-Жермен. С той поры она жила здесь, наслаждаясь полной свободой в обществе старых слуг и кузины, которая была гораздо моложе ее и служила ей компаньонкой, камеристкой, чтицей, конфиденткой, рабыней. Можно было бы даже сказать, что Мари-Анжелин дю План-Крепен отдала маркизе свою душу, если бы она не была столь благочестивой особой. Они много путешествовали, а в промежутках приятно проводили время в Париже, часто вмешиваясь – к величайшему своему удовольствию, но порой и в крайней тревоге – в бурные похождения князя-антиквара, что вносило в их существование изрядную толику перца.
Со своей стороны, Альдо Морозини безраздельно обожал – невзирая на чрезмерное изобилие позументов, кисточек, помпонов, галунов, пуфиков, ковров, гобеленов и прочей пышности, которую так любила первая хозяйка особняка! – как сам дом, так и его обитательниц.
– Дамы мои у себя? – спросил он старого дворецкого, который принял у него шляпу и перчатки. – Надеюсь, я не опоздал?
– Нет, госпожа княгиня еще не вернулась…
– Это означает, что она вышла?
– Хм… да. За покупками, полагаю…
Вместо ответа Альдо расхохотался. Не будучи расточительной от природы – швейцарское происхождение обязывает! – его жена Лиза любила Париж почти так же, как Венецию, которая была ее великой страстью еще до того, как она познакомилась с будущим мужем… Дважды в год она приезжала сюда ради коллекций самых знаменитых модельеров, а также ради небольших лавочек, картинных галерей, мастерских художников и аукционов, ибо она разбиралась в древностях лишь немного меньше своего супруга, у которого два года проработала секретарем.[4 - См. роман «Голубая звезда». (Прим. авт.)] Как говорил Альдо, у нее был нюх охотничьей собаки, и она нередко раскапывала вещи, достойные выставочного зала в венецианском дворце Морозини, куда устремлялись коллекционеры и любители редкостей со всего мира.
Прекрасно зная, где отыскать «своих дам» в это время суток, Альдо направился прямо в зимний сад, к большому павильону с японскими витражами, предназначенный архитектором для сбора цветов и чаепития. В саду, примыкавшем непосредственно к дому, царил приятный хаос – олеандры соседствовали с бамбуком, рододендроны с пальмами, юкка с неизбежными аспидистрами, – и мадам де Сомьер проводила здесь гораздо больше времени, чем в салонах, которые она находила невыносимо скучными… Пробираясь сквозь заросли, Альдо услышал недовольный голос, что нисколько его не взволновало: маркиза и План-Крепен обожали устраивать ораторские поединки по самым разнообразным поводам, начиная от своих читательских пристрастий и кончая хитросплетениями европейской политики, не упуская также из виду новости, пришедшие по почте, и сплетни, собранные на ранней мессе в церкви Святого Августина, ревностной прихожанкой которой была Мари-Анжелин. Ее патронесса, со своей стороны, отличалась некоторой склонностью к вольтерьянству и ограничивала свои отношения с Господом воскресной службой в одиннадцать часов, куда отправлялась разряженная в пух и прах, как и полагается благородной даме, желающей нанести визит более титулованному знакомому.
В этот день спор, похоже, разгорелся из-за приглашения, относительно которого возникли разногласия. В данный момент свою точку зрения излагала мадам де Сомьер:
– Вы случаем не заболели, План-Крепен? Неужели я, в моем-то возрасте, обязана тащиться к дикарям?
– Вечные преувеличения! Ведь прошлым летом мы не считали, будто миссис Ван Бюрен только что выскочила из ирокезского типи? Я припоминаю, как мы говорили, что находим ее любезной в общении, и не могу понять, отчего присланное ею приглашение заставляет нас лезть на стену? – воскликнула компаньонка, которая обращалась к маркизе только в первом лице множественного числа, что сначала раздражало старую даму, но затем стало для нее привычным и даже приятным.
– Любезной в общении? Где вы набрались таких слов? Насколько мне известно, царствование Людовика XIV давно закончилось?
– У нас просто плохое настроение… и плохая память! Гораздо легче придираться к моим словам, нежели чем признать, что я права.
– В чем?
Решив, что слышал достаточно, Морозини вошел в сад и увидел то, что ожидал увидеть: тетушку Амели, восседавшую в своем большом белом ротанговом кресле на подушках из китайского шелка с вышитыми розами перед небольшим столиком, где лежала свежая почта – будучи большой любительницей эпистолярного жанра, маркиза состояла в переписке с доброй половиной Европы, – и Мари-Анжелин, которая мерила большими шагами мраморный пол, прикрытый легкими циновками, потрясая посланием на толстой кремовой бумаге.
– Ну, о чем идет спор сегодня? – спросил Морозини, целуя свою двоюродную бабушку. – Обсуждаете одну из сентенций Екклесиаста?
Маркиза ответила ему добродушной улыбкой.
– Хочешь уверить, будто не подслушивал, скверный мальчишка? Вот и не заставляй меня повторять. В письме, которым План-Крепен размахивает, словно зулус дротиком, содержится приглашение от миссис Ван Бюрен провести сезон на ее вилле в Ньюпорте.
– А вы знаете, что эта вилла – настоящий дворец, чем-то напоминающий Версаль?
Она сверкнула на него темными глазами, зрачки которых по-прежнему блистали свежим цветом молодой травы. В свои восемьдесят лет она сохранила прямую осанку высокой, худой, аристократической фигуры, ее длинную шею поддерживал кружевной воротник на китовом усе, великолепно подходивший к платью и служивший опорой для целой коллекции золотых и жемчужных ожерелий со вставками из янтаря, розовых кораллов, аметистов, аквамаринов и опалов, которыми она поигрывала с неподражаемым изяществом, равно как висевшим на отдельной цепочке лорнетом. Следуя моде, по-прежнему дорогой ее сердцу, она зачесывала в высокий валик белоснежные волосы с вкраплениями рыжих прядок и в своем «княжеском» одеянии походила, в зависимости от освещения, либо на Сару Бернар, либо на королеву Александру Английскую. Она обладала умом, не уступавшим в быстроте взгляду, крепкими зубами, великодушным сердцем, и Альдо ее боготворил.
Гораздо менее живописной, но такой же прямой, как жердь, была Мари-Анжелин дю План-Крепен, которую маркиза часто называла своим церковным сторожем. Старая дева – хотя ей исполнилось только тридцать восемь лет, она явно оставила мысли о замужестве – густыми завитками палевых волос напоминала желтого барашка, но все остальное было у нее острым: и нос, и кости, и ум. Она отличалась почти энциклопедическими познаниями и разнообразными талантами, благодаря которым стала одним из самых ценных и эффективных помощников Морозини.
При виде Альдо ее лицо вспыхнуло от удовольствия.
– Ну как? – спросила она. – Вы видели портрет? Что вы о нем думаете?
– Портрет заслуживает всяческой похвалы. Почему вы не сказали мне, что это работа Болдини?
– Я хотела сделать вам приятный сюрприз, поскольку опасалась, что владелец вам совсем не понравится.
– Не самый выдающийся образчик человеческой породы, его жена, право, заслуживает лучшего!
– Это и мое мнение, – вздохнула мадам де Сомьер. – Подумать только, ведь ее выдали за этого скрягу под предлогом, будто он занимает высокое положение в обществе! Ваши кузены Меркантуры совершенно лишены чувства реальности, План-Крепен.
– Они всегда пытаются поймать дьявола за хвост, мы все это хорошо знаем. Им казалось, что глава департамента непременно должен стать министром. Если бы вы видели Виолен до замужества! Она была само очарование.
– Она и сейчас очаровательна.
– Да, но так замкнулась в себе! И так скверно одевается!
Маркиза едва не задохнулась от негодования:
– Не такому помятому сморчку, как вы, План-Крепен, судить о женской элегантности! Можно подумать, будто вы одеваетесь хорошо!
– Мне нечего показать. В отличие от нее!
Альдо, обняв старую деву за плечи, осмотрел ее с головы до ног.
– Я в этом совсем не уверен! Надо сказать Лизе, чтобы она в ближайшее же время занялась вами. У нее дар превращать куколку в бабочку и наоборот…
– Каждому свой стиль, – провозгласила мадемуазель, покраснев так, что физиономия обрела цвет зрелого перца. – И всему свое время. Мы говорили о портрете мадам д’Остель и о драгоценностях, в которых она позировала.
– Именно это и следует выяснить, – вмешалась мадам де Сомьер. – Откуда они взялись и где они, ведь нотариус клянется, что никогда их не видел?
Альдо уселся в одно из ротанговых кресел, заботливо разгладив складку на брюках, вынул сигарету из золотого портсигара с выгравированным фамильным гербом и стал задумчиво постукивать ею по блестящей крышке.
– Откуда они взялись? Полагаю, ими владели Медичи. Так подсказывают мне стиль и эпоха, но я никак не могу привязать их к определенному лицу, хотя убежден, что они мне знакомы. По крайней мере, крест…
Двоюродная бабушка с удивлением взглянула на него:
– Где же твоя несравненная память?
– Быть может, взяла отпуск… Или я просто старею, – вздохнул Альдо, бросив взгляд на висевшее рядом зеркало, в котором отразились серебристые нити на висках. – Как бы там ни было, вспомнить я пока не могу…
– Ладно, оставим вопрос о конкретном лице! Медичи, это уже кое-что. Где драгоценности могут быть сейчас?
– Откуда мне знать? Возможно, мадам д’Остель спрятала их… Но где, только Господу ведомо. Или же подарила кому-нибудь? Или тайно продала?
– Ни за что не поверю! – воскликнула Мари-Анжелин. – Племянника она, конечно, не любила, но к жене его относилась с большой нежностью. Именно поэтому и завещала свои драгоценности Виолен…
– Поскольку они составляют гарнитур, мадам д’Остель, наверное, пыталась предотвратить их продажу мужем. А он уже хотел это сделать в том случае, если я не отыщу остальное. Он сразу заявил мне, что хочет выставить унаследованные женой драгоценности на аукцион.
– Ты будешь искать их?
– Ну да, тетя Амели! При условии, что он не притронется к вещицам, которые получила его несчастная молодая жена. Эти драгоценности ей очень дороги. Так что после обеда я собираюсь повидаться с нотариусом и что-нибудь выяснить. А кстати, раз уж речь зашла об обеде, вы можете мне сказать, чем занимается моя жена? – добавил он, бросив взгляд на наручные часы.
– Я здесь, здесь! Уже иду, – послышался веселый голос, сопровождаемый стуком высоких каблучков по паркету соседней комнаты.
И Лиза Морозини появилась в зимнем саду, где была встречена тремя блаженными улыбками, приветствующими радость жизни, воплощенную в ней. Свежее дыхание парижской весны ворвалось вместе с высокой молодой женщиной, необыкновенно элегантной в строгом сером костюме, который выглядел так просто именно потому, что стоил очень дорого в ателье любимой портнихи Жанны Ланвен. На ее золотисто-рыжих волосах сидела крохотная шляпка из белого фетра с острым как нож зеленым пером – в тон перчаткам и сумочке из кожи ящерицы; задорный носик уже украсился несколькими веснушками, которые, впрочем, меркли в непосредственной близости от великолепных бездонных глаз редкого фиолетового оттенка. В руках она держала большой букет из желтых тюльпанов и белых лилий, который тут же вручила Мари-Анжелин.
– Я нашла их у Лашома, – сказала она, – и, как мне помнится, вы обожаете эти цвета!
– Еще бы она их не любила, – насмешливо бросила маркиза. – Ведь это же цвета Папы! Но они все равно восхитительны!
Покраснев от радости, Мари-Анжелин взяла букет и поставила его в вазу, а Лиза поцеловала старую даму, прежде чем повернуться к мужу, который обнял ее с такой страстью, что едва не поцарапался о перо на шляпке.
– Все такая же опасная с этими твоими финтифлюшками на голове, – нежно проворчал он и ловко снял украшение, мешавшее поцеловать жену так, как ему хотелось: иными словами, отнюдь не по-семейному, что чрезвычайно нравилось тетушке Амели.
– Не люблю, когда ты опаздываешь, – добавил он, выпустив жену из объятий. – Это глупо, но я все время боюсь, как бы с тобой чего не случилось!
– Так ведь я всегда опаздываю, дорогой!
– Вот почему я живу с чувством постоянной тревоги, – вздохнул он. – И я не могу понять, как изумительная Мина Ван Зельтен, образцовая секретарша, словно проглотившая настенные часы, став Лизой Кледерманн, преобразилась в ужасное существо, начисто лишенное малейшего понятия о времени.
– Ладно! Я постараюсь почаще воскрешать Мину. А сегодня перестань ворчать! У меня для тебя подарок! Я ведь не только к Лашому заглянула.
– Неужели ты посетила блошиный рынок в этом наряде?
– Кто говорит о блошином рынке? Я отправилась в Нейи, чтобы повидаться с доктором Анри Артманом…
– Ты больна? – мгновенно всполошился Альдо.
– Вовсе нет: беременна! Я же сказала, что у меня для тебя подарок. Так вот, в сентябре ты получишь еще одного маленького Морозини!
Обе дамы встретили новость радостными восклицаниями, и только Альдо пробормотал:
– Ты уверена?
– Абсолютно! Винить можешь только самого себя: это нам принес карнавал. Ты помнишь бал у Брандолини?
Конечно же, он помнил великолепный Морской бал, на котором Лиза, наряженная сиреной с морской звездой из коралла и жемчужными нитями в длинных, распущенных по плечам волосах, почти весь вечер танцевала – поочередно! – с двумя мускулистыми тритонами, которым в конце концов удалось привести в ярость ее мужа, наряженного самим собой, то есть во фрак с домино цвета морской волны, расшитого водорослями из рубинов. Засим последовала памятная семейная сцена, окончившаяся пылким примирением, ибо Лиза в тот вечер была воистину неотразима.
– Почему же я должен винить одного себя? – обиженно сказал он. – Мне кажется, некоторая доля ответственности лежит и на тебе!
– Нет, нет и нет! Ты это сделал нарочно! И не поленился уведомить меня, чтобы я ни о чем не беспокоилась в течение нескольких месяцев, потому что буду сильно занята.
– Я это сказал?
– Конечно! Правда, красноречие твое несколько пострадало из-за всего того, что ты выпил, но сама цель была обозначена очень четко, – заключила Лиза со смехом.
Она уселась рядом с маркизой, а муж спросил ее:
– Но почему Артман? Он же специалист по кишечным заболеваниям…
– …и президент общества Гинекологии и Акушерства. Вдобавок я очень люблю его, и потом, если бы я пошла на консультацию к доктору Ди Марко, вся Венеция узнала бы новость на следующий день. Я воспользовалась этим небольшим путешествием, чтобы прояснить зародившиеся у меня подозрения.
– Чудесно! – воскликнул Альдо и наконец улыбнулся. – Я так счастлив, сердце мое… Но ты уверена, что будет только один ребенок?
Лиза рассмеялась. Она сама задавалась этим вопросом, поскольку предыдущая беременность привела к рождению близнецов Антонио и Амелии, детей совершенно восхитительных, кто будет спорить, но в свои два с половиной года поставивших на уши весь дом с того самого момента, как они научились передвигаться самостоятельно. Изобретательность этих неотличимых друг от друга ангелочков с лазурными глазами и густыми темными кудрями оказалась необыкновенной и равнялась лишь их обаянию и искренности, поскольку им даже в голову не приходило утаивать какую-либо из своих проделок, которыми сами они весьма гордились. При этом они так нежно любили родителей, что применять по отношению к ним строгие меры было свыше сил человеческих. Короче, прелестные и абсолютно невыносимые дети, так что возможное появление второго дуэта заставило Морозини призадуматься.
– Ручаться нельзя, – сказала Лиза, – но Артман считает такой исход маловероятным.
– Это успокаивает! И что мы теперь будем делать?
– Я предлагаю пока что сесть за стол, – сказала мадам де Сомьер. – Уже поздно, а Евлалия будет дуться на нас три дня, если мы не воздадим должное ее гастрономическим талантам!
Обед прошел очень весело. Выпили за здоровье того или той, кто появится на свет. Альдо сиял от радости. В свое время он очень жалел, что был единственным ребенком, как, впрочем, и Лиза, поэтому ему очень нравилась мысль о создании многочисленного семейства и перспектива своего грядущего превращения в патриарха. Он почти забыл о загадочных драгоценностях мадам д’Остель, и вернула его на ристалище Мари-Анжелин, которая спросила, что он собирается предпринять после визита к мэтру Бернардо, если тот не сообщит ему ничего нового.
– Действительно, – воскликнула Лиза, – ты же сегодня утром виделся с этими людьми? Было интересно?
– Более чем! В картине есть что-то загадочное. Великолепные драгоценности, запечатленные кистью Болдини, но никто, похоже, не знает, откуда они взялись. Что касается меня, я точно знаю, что где-то видел их, но не могу вспомнить где. Я старею, счастье мое! Тревожный симптом! – добавил он с принужденной улыбкой. – И все же мне хочется это выяснить: тем самым я мог бы оказать услугу бедной молодой женщине, которая рискует лишиться наследства, весьма скромного, но для нее очень дорогого!
В глазах Лизы зажегся лукавый огонек:
– Красивая загадка и несчастная молодая страдалица! Все, что ты так любишь! Тогда отправляйся к Болдини и расспроси его. Раз он изобразил эти обольстительные камушки, значит, где-то их видел.
– Я уже думал об этом. Надеюсь, он по-прежнему живет в Париже?
– И не собирается уезжать! – подтвердила маркиза. – И даже намерен жениться!
– В его-то восемьдесят лет? – спросил Альдо, едва не задохнувшись от изумления. – Вы уверены?
– Газета «Фигаро» уверена! А почему бы и нет? Для счастья любой возраст хорош.
– Кстати, – вмешалась Лиза, – что представляют собой эти драгоценности?
– Крест и пара серег. Я попробую нарисовать их, – сказал Морозини. – Ангелина, у вас наверняка найдется листок бумаги и карандаш? Ведь вы рисуете не хуже Дюрера!
Комплимент доставил удовольствие – особенно вкупе с именем художника, произнесенным на итальянский манер, что очень нравилось старой деве.
– У меня есть кое-что получше!
Она вышла и через минуту вернулась, протянув Альдо великолепный – в цвете! – рисунок.
– Почему же вы сразу мне его не показали? – удивленно спросил Альдо.
– Я хотела, чтобы вы увидели драгоценности на портрете. И познакомились с бедной Виолен!
– Какое романтическое имя, – кисло произнесла Лиза. – Оно ей действительно подходит?
– В общем, да, – нехотя ответил ее муж. – Гораздо больше, чем ревность такой дивной женщине, как ты! Ну-ка, посмотри!
В сфере, имеющей отношение к историческим камням, молодая женщина обладала познаниями почти столь же обширными, как ее супруг. Впрочем, она буквально купалась в драгоценностях с детства, поскольку ее отец, банкир из Цюриха Морис Кледерманн, владел одной из самых крупных коллекций в Европе. Внимательно изучив рисунок, она рассмеялась:
– Ты прав, Альдо, либо ты стареешь, либо слишком много работаешь!
– Неужели ты их узнала? Где они? Быть может, у твоего отца?
– Я знаю не больше тебя, где они сейчас, но вот где мы их видели, могу тебе сказать: у нас!
– У нас?
– Вот именно! Разумеется, не в доме Морозини, но в Венеции. В герцогском дворце! Ну, вспоминай же! Портрет Бьянки Капелло, который Флоренция преподнесла дожу Никколо да Понте, желая отблагодарить его за роскошные драгоценности, подаренные по случаю ее свадьбы с великим герцогом Франческо Медичи. Это произошло вскоре после пожара, почти уничтожившего Дворец дожей вместе с самыми прекрасными картинами Тициана. И Медичи, узнав, что Тинторетто и Веронезе трудятся не покладая рук, чтобы вновь украсить его, приказал изобразить свою Бьянку в этих драгоценностях, желая внести свой вклад в реставрацию.
– Ты совершенно права! – вскричал Альдо, ударив кулаком правой руки в ладонь левой. – Никколо да Понте пошел на большую жертву, подарив Флоренции этот гарнитур, ведь ему так нужны были деньги. Одновременно он провозгласил «Любимой дочерью Светлейшей республики» ту самую женщину, которую в течение многих лет преследовали как шлюху и убийцу. Но дипломатические отношения дороже, не так ли? На сей раз, сердце мое, приключение становится по-настоящему захватывающим. Всем пока!
Не дожидаясь кофе и даже ни с кем не попрощавшись, Альдо ринулся за шляпой, перчатками и первым такси, которое попадется ему на глаза. Изумленные женщины молча взирали на это стремительное бегство. Первой придя в себя после долгой паузы, Лиза произнесла:
– Я спрашиваю себя, не лучше ли мне было промолчать! Я сама подала ему сигнал к охоте!
– Неважно, каким образом это произошло, – сказала мадам де Сомьер, – он все равно обнаружил бы этот секрет! Вы всего лишь ускорили ход дела, моя милая!
– А по-моему, это потрясающе! – с воодушевлением вскричала План-Крепен и в экстазе молитвенно сложила руки. – Нам вновь предстоит пережить одно из захватывающих приключений, столь благодетельных для ума…
– …и столь пагубных для всеобщего спокойствия! – закончила фразу старая дама.
– Кто может пожелать спокойствия, когда речь идет…
– Обо мне, например, – жалобно сказала Лиза. – Когда я носила близнецов, то не меньше шести раз оказывалась на грани самоубийства, пока Альдо и наш дорогой Адальбер скакали во всех направлениях, разыскивая два зеленых камушка, испарившихся из Иерусалима! В этом не было ничего захватывающего!
– О, я об этом не забыла, – вздохнула Мари-Анжелин. – Как мне хотелось тогда, чтобы и мы остались там! Но пришлось уехать! – добавила она, выразительно взглянув на маркизу.
Мадам де Сомьер, ухватив свою трость за хрустальный набалдашник, концом ее ткнула свою чтицу в плечо:
– Довольно бредить, План-Крепен! Даже Альдо способен угомониться. Особенно зная, что наша Лиза находится в положении, которое в прежние времена называли интересным!
– Это вы грезите, тетя Амели! Держу пари, что это увлекает его куда меньше, чем побрякушки Бьянки Капелло!
– Разумеется, нет! – со смехом отозвалась маркиза. – И пари с вами заключать не буду, потому что боюсь проиграть. И все же этот мужчина без всякого сомнения обожает вас.
– Если бы я в этом хоть на секунду усомнилась, пальцем не пошевелила бы, чтобы подарить ему еще одного наследника, – сказала Лиза, наливая себе вторую чашку кофе. – Но, боюсь, не удастся мне потолстеть! По крайней мере, сейчас! Хотя два лишних килограмма у меня уже есть! – с грустью заключила она.
Глава II
Странная история
Посетив нотариуса, Морозини не узнал ровным счетом ничего нового. Мэтр Бернардо принял его с изысканной любезностью крючкотворов старой школы, которые с давних пор привыкли безошибочно определять социальный статус своих посетителей. Даже не имей Альдо княжеского титула, мэтр сразу понял бы, с кем имеет дело. Тем более что фамилия Морозини кое-что ему говорила.
Обменявшись с гостем протокольными приветствиями у дверей, он подтвердил, что никогда не держал в руках и даже не видел пресловутый гарнитур.
– Хотя я много раз пытался это сделать, – вздохнул мэтр Бернардо, разводя холеные руки в знак разочарования, – но стоило мне заговорить об этом с мадам д’Остель, как она заявляла, что столь дорогие драгоценности следует скрывать от людей, что она покажет их мне в нужное время, что торопиться нам некуда… И все это с очень странной, я бы сказал, насмешливой улыбкой, которая, по правде говоря, мне весьма не нравилась. В общем, я ничего не сумел вытянуть из нее. А теперь она умерла, и больше никто не знает, где же эти камни!
– А слуги-наследники?
– Нет, что вы! Я с ними поработал, как выражаются в полиции. Это славные, простые люди, очень удрученные истериками господина Достеля. «Что могли бы мы сделать с подобными вещами? – сказал мне Проспер, муж. – Да нас бы убили, если бы мы оставили их себе!»
– В общем-то, он прав, но если бы драгоценности перешли к мадам Виолен д’Остель, опасность угрожала бы уже ей.
– В любом случае баронесса сначала вручила бы их мне. Нет, поверьте, когда Проспер и его жена клянутся, что никогда их не видели, они говорят чистую правду. Я в этом абсолютно убежден.
– Это еще более удивительно! Ведь баронесса должна была надеть их, перед тем как позировать Болдини?
– Конечно. Но обычно она хранила их в футляре. В таких вещицах среди бела дня не показываются. Даже в автомобиле это небезопасно.
– Хорошо! Оставим это пока! Прямо от вас я пойду к художнику и расспрошу его. Это мой давний друг. Но ответьте мне еще на один вопрос. Знаете ли вы, откуда или от кого достался этот гарнитур мадам д’Остель?
– Да. Она сказала мне, что драгоценности ей подарил один поклонник в те времена, когда она пела на европейских оперных сценах.
– Поразительная щедрость! Она когда-нибудь выступала в Америке?
– Нет. Она боялась моря, после того как едва не погибла во время шторма, хотя пересекала всего лишь Па-де-Кале. Что уж говорить об Атлантике!
– Мне говорили, что она была итальянкой?
– Да. Из Феррары.
– Как и Болдини! Очень занятно! Но я, наверное, отнял у вас слишком много времени, мэтр?
– Вовсе нет! Говорить с вами – одно удовольствие! Если я правильно понял, вы собираетесь заняться поисками?
– А что бы вы сделали на моем месте? Я люблю подобные загадки, – с улыбкой произнес Морозини.
– В таком случае, искренне желаю вам решить ее… и если бы я посмел…
– Продолжайте…
– Нет, это бесполезно! Простите меня. Если вы найдете эти драгоценности, газеты только об этом и будут писать…
– …если сумеют получить информацию! Не беспокойтесь! Если удача мне улыбнется, я сразу же дам вам знать. Взамен прошу вас присмотреть за Эвраром Достелем! Он обещал не продавать ничего из маленького наследства своей жены, пока не получит известия от меня, но я ему совершенно не доверяю!
– Я тоже! А вот она – трогательное создание. Я сделаю все, что в моих силах…
Великий художник жил по адресу бульвар Бертье, 41, в розовом доме, верхний этаж которого занимала мастерская. Подобно соседним, этот квартал, возведенный на месте бывших городских укреплений, приютил целую колонию людей искусства. Морозини уже бывал здесь, но на этот раз подумал, что сегодня ему не избежать железной дороги, на этот раз расположенной поблизости ветки Париж – Сен-Лазар, периодически выплевывающей в окружающее пространство тучи угольной пыли… Болдини провел в этом квартале несколько десятилетий своей жизни, и самые красивые женщины мира приходили позировать в комнату со стеклянной крышей, откуда можно было увидеть только небо.
Будучи завсегдатаем, Морозини поднялся на крыльцо, позвонил в дверь и стал ждать. Через какое-то время одно из окон распахнулось, из него высунулась голова мужчины в фуражке и в круглых очках на длинном носу. Ворчливый голос осведомился:
– Кто там?
Затем, когда Альдо снял шляпу и отступил на шаг от стены, художник воскликнул:
– О! Какой приятный сюрприз! Морозини?
– Да, мэтр. Это я!
– Подождите! Я сейчас спущусь и открою вам! Служанка ушла за покупками.
Через несколько секунд дверь открылась и на пороге появился маленький коренастый человек, уже очень пожилой и с первого взгляда походивший на бульдога, но, присмотревшись внимательнее, можно было обнаружить, невзирая на морщины и поредевшие усы, прежний гордый профиль, насмешливый рот, прямой нос и глаза… Вот глаза действительно утратили свой ярко-карий цвет и поблекли. Но сейчас лицо художника лучилось от радости. Обняв гостя с подлинно итальянским пылом, он воскликнул:
– Поистине, это сердце мое узнало вас, ибо зрение мое, увы, потеряло былую остроту. Быть может, это произошло потому, что я думал о вас…
– Какая неожиданная честь! Неужели вы обладаете еще и даром двойного зрения?
– Мне хватило бы одного, но только хорошего! Я почему-то надеялся, что вы придете, а по какой причине, скажу позже. Вы давненько ко мне не заглядывали!
– Должно быть, года три-четыре. Я очень хотел навестить вас в прошлом году, но…
– Вы были слишком заняты. Газеты сообщили мне о ваших столкновениях с русскими, о жемчужине Наполеона и обо всем прочем.
В квартире на первом этаже, где обитал художник, комнат было немного: гостиная и спальня, но весь ансамбль радовал глаз. Помимо картин и рисунков, развешанных на всех стенах, здесь было много цветов, главным образом роз, чей аромат проникал повсюду. Однако памятный Альдо беспорядок заметно уменьшился.
– Похоже, у вас превосходная служанка! – сказал Альдо.
– Неплохая, но цветы – дело рук Эмилии. Она украсила мои последние дни, а поскольку вы не знаете, кто такая Эмилия, я расскажу вам о ней: примерно три года назад ко мне пришла взять интервью молодая журналистка из туринской «Газзетта дель Пополо», и я оставил ее при себе. О, не подумайте ничего дурного. Просто мы сразу прониклись самыми нежными чувствами друг к другу…
– Как мне сказали, вы подумываете жениться на ней?
– Да. Это выглядит смешно, не так ли?
– Будь это кто-нибудь другой, быть может! Но только не вы! У необыкновенного человека – необыкновенная жизнь.
Они вошли в спальню художника, где тот охотно проводил время, когда не работал в мастерской. Это была красивая комната в английском духе, где кровать – очень красивая, в стиле ампир, не слишком большая, с восхитительным голубым покрывалом – не навязывала своего присутствия. Зато на белом мраморном камине бросался в глаза великолепный бюст кардинала. Это была работа Бернини, создавшего нарочито высокомерный образ, в котором ничто не напоминало о христианском смирении. Кардинал из рода Медичи походил на мушкетера, по ошибке надевшего не ту шляпу! Альдо рассматривал его с удовольствием, равно как и яркий портрет молодой женщины в белом муслиновом платье, висевший напротив кровати.
– Ваша нареченная мирится с такими свиданиями в ее отсутствие? – спросил Морозини, взяв рюмку с отменным коньяком, которую художник налил по собственной инициативе. (Это был любимый коньяк Морозини, а Болдини обладал прямо-таки несокрушимой памятью.) – Она не ревнует?
– Не больше, чем ревновала бы моя дочь. Видите ли, Морозини, поначалу я думал удочерить ее, но в Ферраре у меня осталась семья, и это усложняло дело. Выйдя за меня замуж, она станет моей наследницей, и я обеспечу ее на всю оставшуюся жизнь. Такой же способ выразить любовь, как и все прочие…
– Отнюдь не самый плохой! Это очень похоже на вас. Сверх того, я убежден, что она вас любит, ведь обаяние ваше остается по-прежнему неотразимым.
Это был не комплимент, а констатация факта. Всю свою жизнь Джованни Болдини обожал женщин – и лошадей! – которые нередко отвечали ему взаимностью, настолько силен был исходивший от него магнетизм.
– Она так мила, что позволяет мне в это верить, – улыбнулся художник, – но я этим не злоупотребляю. Эмилия окружила меня нежным вниманием, что бесконечно ценно для меня сейчас, когда силы мои тают.
– Ваши силы тают? Бросьте! Вы умрете стоя! Какая красавица вдохновляет вас в этот момент?
– Я сейчас портретов не пишу. Зрение мое слабеет, и работаю я теперь только углем. – Внезапно сменив тон, он вдруг спросил в упор: – Почему вы никогда не заказывали мне портрет вашей жены?
Морозини покраснел.
– Я бы никогда не осмелился. Самые знатные дамы осаждают вас своими мольбами, и есть такие, которые просят написать их еще раз. Сколько вы сделали портретов Луизы Казати?
Болдини скупо улыбнулся:
– Несколько… если считать и копии! Я не устоял перед искушением и переделал для самого себя ее портрет девятьсот девятого года.
– Тот самый, где она, одетая в черное, держит за бриллиантовый ошейник черную борзую, и на этом фоне выделяются только ее белые длинные перчатки, букет пармских фиалок и само лицо! Ей было тогда двадцать пять лет… и она была изумительна. Но если вы хотите получить Лизу, это еще не поздно сделать, при условии, что вы поторопитесь! Она сейчас в Париже…
– И вы не взяли ее с собой? – подскочил художник. – Приведите ее немедленно!
– Боже мой! Я не ожидал такого взрыва энтузиазма. Правда, я всегда знал вас как человека безудержного, но пока, дорогой мэтр, соблаговолите потерпеть и разрешите мне поговорить с вами о другом портрете.
– Каком?
– Баронессы д’Остель!
Внезапно Болдини расхохотался, и в смехе этом прозвучала юношеская веселость. Его прекрасный басовитый голос неожиданно стал звонким.
– Я не думал, что сумею так позабавить вас, друг мой! – с некоторым удивлением произнес Морозини. – Вы знаете, что она умерла?
Художник, слегка успокоившись, снял очки, чтобы вытереть глаза, и налил в рюмку гостя вторую порцию чудесного «Наполеона».
– Действительно, это совсем не забавно, а смеюсь я от радости, что сбылась моя надежда привлечь внимание какого-нибудь эксперта к написанному мною. И что этим экспертом оказались вы! Это настоящее счастье! И еще утешение!
– Почему?
– Я скажу вам потом. О чем вы хотели узнать?
– О том, что ваша модель сделала с драгоценностями, в которых позировала. Я имею в виду не ожерелье, а крест и серьги Бьянки Капелло!
– Вы их опознали? Браво! Впрочем, поскольку это вы, я не удивляюсь.
– Опознал их не я, а Лиза. Она вспомнила портрет, который находится в Венеции. Но, если я правильно понял, драгоценности эти вам знакомы?
– Да. Я видел их до того, как стал писать портрет.
– Тогда вы должны знать, каким образом они стали собственностью мадам д’Остель?
Улыбка Болдини на мгновение превратилась в ухмылку фавна.
– Но они никогда не были ее собственностью, – мягко сказал он.
– Как?
– Вы слышали. Эти драгоценности никогда ей не принадлежали. По правде говоря, она впервые увидела их на портрете. Впрочем, они ей страшно понравились.
Альдо встал, чтобы получше рассмотреть ухмылку кардинала Бернини. Обернулся он, сдвинув брови.
– Вы смеетесь надо мной, мэтр?
– Вовсе нет! Добавлю, что на вашем месте я реагировал бы точно так же. Мы оба итальянцы, и Феррара не так далеко от Венеции. А теперь оставьте Медичи в покое и присядьте! У вас слишком высокий рост, и у меня начинается головокружение! Вот, так будет лучше! – добавил он, когда Морозини исполнил его просьбу. – Я хочу рассказать вам одну историю, и, надеюсь, она вас заинтересует…
– При такой-то преамбуле? В этом нет никаких сомнений. Продолжайте!
– Ну, так я начну с Олимпии Кавальканти, иначе говоря, мадам д’Остель. Она из Феррары, как и я, и детьми мы жили с ней на одной улице. Когда мы встретились много лет спустя, она стала знаменитой, я тоже. Она была необыкновенно красива, знаете ли…
– Это видно по ее портрету. Когда вы его написали?
– Примерно три года назад. Добавлю, что я давно хотел написать ее – мы были тогда довольно близки! – но ей вечно не хватало времени, а потом мы потеряли друг друга из вида. До того вечера, когда она пришла ко мне с просьбой сделать, наконец, ее портрет. Признаюсь вам, я заколебался…
– Потому что она постарела, а вы любите только молодых?
– Пожалуй, да, впрочем, она сохранила многое от былой красоты, и перед ее яркой личностью моя кисть все же не устояла. Особенно когда она сказала мне, что хочет быть изображенной в великолепных драгоценностях, которых не могла иметь в лучшие свои времена. Я подумал сначала, что она желает остаться после смерти в роскошном облике, идеализированном благодаря магии чудесных камней.
– И это оказалось не так?
– Да, не так. Я это не сразу понял, но в конечном счете она призналась мне, что у нее есть племянник-наследник, которого она терпеть не может еще и потому, что он, женившись на очаровательной молодой женщине, сделал ее несчастной. Поэтому она решила завещать ему свой портрет и свои драгоценности при условии, что последние перейдут в собственность жены. В сущности, она желала привести в ярость этого скаредного мозгляка. Вот ее слова: «Знаю, что Виолен будет очень рада носить то, что я оставлю ей на самом деле, а он, надеюсь, лопнет от злости или же его хватит удар. Гарпагон невинное дитя по сравнению с ним, и он перевернет небо и землю, чтобы узнать, куда подевался бесценный гарнитур». Вот тогда я и согласился писать ее…
– Но ведь она рисковала усугубить трудности Виолен?
– Нет, поскольку в том случае, если она уйдет из жизни, не оставив детей, драгоценности перейдут в собственность одной из благотворительных организаций.
– Иными словами, она не имеет права распоряжаться ими по своему усмотрению? Следовательно, мсье Достель солгал мне… и, возможно, нотариус тоже! Продолжайте!
– Я согласился, но в некотором роде сменил прицел. Ведь я намеревался запечатлеть на своем полотне украшение из рубинов и алмазов, как меня и просили, но мне пришла в голову мысль, что я получил возможность реализовать давнишнюю мечту, наведя молнии Правосудия на след убийцы.
– Я не принадлежу к судейскому сословию, и молнии Правосудия, как вы выражаетесь, мне недоступны.
– Да, но вы, без всякого сомнения, обладаете самым тонким нюхом во всем, что имеет отношение к знаменитым камням. Если бы вы не зашли ко мне, я бы сам написал вам… Вот почему вместо никому не ведомого гарнитура я изобразил Олимпию в прославленных драгоценностях Флорентийской колдуньи!
– Во Флоренции сказали бы, что она скорее Венецианская колдунья, – заметил Морозини и после паузы добавил: – Иными словами, вы видели их с такого близкого расстояния, что смогли в точности воспроизвести их на картине, но вы не знаете, где они, поскольку упомянули об убийце. О том, кто завладел ими, как я полагаю.
– Ваши предположения верны, и теперь я должен перейти к другой истории, гораздо более мрачной…
Послышался звук открывшейся и тут же захлопнутой входной двери. Художник осекся и заговорил гораздо тише:
– Если это Этьенетта, горничная, мы можем продолжать. Если же Эмилия, побеседуем в другое время. Ни за что на свете я не хочу впутывать ее в эту историю! Она мне слишком дорога, а дело может оказаться опасным…
Это была Эмилия. Через мгновение она появилась в алом костюме, подчеркивавшем ее красивую фигуру, в светло-сером шарфе в тон перчаткам и в маленькой круглой фетровой шляпке на густых темных волосах, к которым явно не прикасались преступные ножницы парикмахера. Как истинный обожатель женщин, Болдини ненавидел круглую стрижку «под мальчика», лишавшую их самого прекрасного из всех украшений. Вдобавок такая прическа совершенно не подходила бы к овальному лицу счастливой мадонны, каким обладала вновь пришедшая, чей встревоженный взгляд тут же обратился на склонившегося перед ней гостя.
– Князь Морозини, дорогая Эмилия, – представил его художник. – Кажется, я говорил вам о нем не меньше десяти раз?
Молодая женщина быстро положила на столик перевязанную розовой ленточкой коробку из кондитерской и протянула Альдо руку в перчатке, которую не стала снимать, чтобы не создавать излишней суматохи.
– Как минимум! – подтвердила она с улыбкой, по-детски трогательной и простодушной. – Очень рада познакомиться с вами, князь! Я отнесу это Этьенетте и попрошу ее приготовить чай, – добавила она, вновь взяв коробку с пирожными и окинув ее оценивающим взглядом хозяйки дома, которая не ожидала гостей и опасается, что угощения не хватит на всех. Болдини засмеялся:
– Этьенетта еще не вернулась, и я совсем не хочу пить чай. Не беспокойтесь так, Эмилия! Все у нас хорошо!
– Тогда я вас оставлю?
– Нет, это я оставлю вас, – сказал Морозини, одарив ее самой ослепительной из своих улыбок. – Мне нужно идти. Что же касается дела, о котором мы говорили, – продолжил он, обращаясь к Болдини, – нам стоило бы обсудить его без спешки. Завтра, если вы свободны, дорогой мэтр? Мы могли бы пообедать вместе, к примеру, в «Ритце»?
Глаза художника сверкнули прежним блеском за стеклами очков. Было видно, что он очень рад приглашению.
– Прекрасная мысль! Я не был там уже несколько месяцев!
– Может быть, вы предпочитаете «Максим»?
– О нет! В полдень так скучновато, а вечером для меня слишком поздно! Что вы хотите, я становлюсь чем-то вроде старой развалины, которую правительства разных стран украшают орденами, но никуда больше не приглашают! Вы придете с княгиней? – добавил он, не желая отказываться от своих намерений.
– Деловой обед не допускает женского присутствия, – мягко возразил Альдо. – Вы увидитесь с ней позднее.
Радость, осветившая лицо художника, померкла, словно под набежавшим облачком:
– Позднее? Боюсь, друг мой, как бы это не оказалось слишком поздно для меня! Возможно, мне лучше и не встречаться с ней? Мучительно сознавать, что я уже не способен передать на полотне ее красоту! Эта разновидность бессилия даже хуже, чем все остальные, и появляется она тоже с возрастом…
В голосе художника звучала настоящая боль, поразившая Морозини. Неужели Болдини так постарел? Или так болен? Бесконечно грустно было слышать, как он говорит о бессилии, ведь его сексуальные аппетиты были хорошо известны, а его модели – за редчайшим исключением! – были уверены, что он непременно попытается затащить их в постель. Неужели веселого фавна так тяготил возраст или он использовал это сравнение с целью показать, как его больше тревожит упадок неистового таланта?
– Ну-ну, – сказал Морозини художнику, который провожал его до двери. – Когда готовишься жениться на столь красивой женщине, черным мыслям предаваться грешно. Вам достаточно простого карандаша, чтобы на бумаге возникли невероятные отблески красоты! Вы – как феникс, который всегда возрождается из пепла. До завтра…
Высматривая такси, Альдо подумал, что в отношении любого другого это был бы явный перебор, но Болдини родился, как и он сам, под солнечным небом Италии, где люди с неподражаемой грацией преувеличивают все события повседневности. Не худший способ поднять жизненный тонус, и в данном случае наградой ему стала улыбка художника.
Он убедился, что полностью достиг своей цели, на следующий день, когда Болдини, опираясь на трость с янтарным набалдашником, торжественно вошел в холл «Ритца» на Вандомской площади. Альдо едва узнал его. Из вчерашнего кокона в фуражке и шерстяной кофте явилась на свет великолепная серо-черная бабочка, в одеянии которой была продумана каждая деталь – и безупречно сшитый костюм, и серая продолговатая жемчужина на черном шелковом галстуке, и ослепительно белый воротничок с загнутыми краями, и бутоньерка с розеткой ордена Почетного легиона, а также знаками отличия кавалера итальянской Короны, и изящные золотые запонки. Даже лихо закрученные тонкие усики обрели прежний победоносный вид. Словом, подлинное возрождение!
Эта героическая попытка совершенства внешнего облика была вознаграждена удивленными и вместе с тем радостными приветствиями – великий художник уже давно не бывал в свете! – многих посетителей ресторана и приемом, которым почтил его прославленный Оливье Дабеска, всемогущий метрдотель «Ритца». Встретив обоих мужчин у порога, он проводил их к одному из лучших столиков с видом на сад.
– Ваш визит для нас честь, увы, слишком редкая, мэтр, но тем большее удовольствие видеть вас снова!
– Я теперь почти не выхожу, дорогой Оливье, и только по настоянию князя Морозини выполз из своей норы. Но признаюсь, что я счастлив оказаться вновь в этом прекрасном заведении и воздать должное его кухне.
– К примеру, нашему фаршированному морскому языку под соусом ампир?
Художник расхохотался и словно обрел утраченную юность:
– Ну и память у вас! – вскричал он, окинув элегантный и украшенный цветами зал прежним взглядом победителя.
– Не только у Оливье прекрасная память, – сказал Морозини, беря предложенное ему меню, – я заметил двух или трех красивых женщин, которые глядят на вас с явным вожделением. Не сомневайтесь, они знают, кто вы такой…
Ошибиться в этом было невозможно. С появлением художника многие изящные дамы явно оживились. Начались оживленные перешептывания, прекрасные глаза заблистали при мысли о магических портретах, тайной которых обладал этот человек. Женщины представляли себя на месте герцогини Мальборо, княгини Бибеско или принцессы Анастасии Греческой, мужчины не без зависти вспоминали величественное изображение Верди и совершенно потрясающее – Робера де Монтескью.
– Вам нужно лишь выбрать, если вы сами не против, – шепнул Альдо, радуясь этому маленькому триумфу художника, но тот с улыбкой отверг предложение:
– Если я еще способен создать великую картину, позировать мне будет ваша жена или вы оба? Напомните мне, чтобы я показал вам «Прогулку в лесу», где запечатлены супруги Лидиг. Я очень люблю это полотно, которое пришлось переделывать после их развода, поскольку ни один из них не пожелал сохранить изображение другого…
– И вы считаете это ободряющим примером? Рисуйте Лизу, если хотите, но я на это не пойду!
– Маловерный!
Наслаждаясь икрой и знаменитым морским языком под соусом ампир, Морозини предоставил своему визави возможность вновь погрузиться в столь приятную для него атмосферу, поскольку знал, что тема для разговора у них всегда найдется. За тушеной бараниной побеседовали о лошадях, которых мэтр любил едва ли не меньше женщин, и лишь когда подали кофе вместе с выдержанным арманьяком в низких хрустальных бокалах, Альдо решил приступить к главному сюжету.
– Быть может, теперь вы расскажете мне о драгоценностях Колдуньи? – вздохнул он. – Мне не терпится узнать, где и когда вы их видели?
Болдини поднес к длинному носу бокал с темно-золотистым напитком, ноздри его дрогнули, и он закрыл глаза, чтобы полнее ощутить божественный аромат.
– Много лет назад я отправился на Сицилию по приглашению князя Ганджи и провел несколько дней в его изумительном дворце в Палермо. Вы хорошо знаете Палермо, князь?
– Более или менее! Сицилия, подобно Венеции, представляет собой замкнутый мир, враждебный нам, северянам. Однако к Палермо я питаю слабость. Этот город, насыщенный запахами буйной растительности, ухитряется быть средневековым и одновременно мавританским на острове, где всегда преобладало греческое искусство. У меня сохранилось ощущение, будто я попал в сказку «Тысячи и одной ночи», по недоразумению ожившей на другом берегу.
– У вас острый глаз, и вы совершенно правы. В этих фантастических дворцах, окруженных сказочными арабскими садами, течет очень странная жизнь и порой происходят события невероятные. В качестве примера я избрал костюмированный бал, устроенный одним дворянином на изумительной вилле Багерия по случаю помолвки с молодой флорентийкой, идеально красивой девушкой, которую звали Бьянка Буэнавентури. Темой бала был Ренессанс, и мне редко удавалось видеть столь прекрасное празднество. Сады с фонтанами и водопадами, освещенными тысячами маленьких огней, создавали атмосферу тайны, подчеркивали пышность костюмов, источали ароматы, где запах роз и апельсиновых деревьев смешивался с запахом мирта и всех растений Востока. Это была гигантская благоухающая курильница под темно-голубым небом, усеянным сверкающими звездами, или огромный букет цветов. По саду непринужденно прогуливались люди в роскошных одеяниях, которые, надев их, словно бы сменили кожу. Невидимые музыканты негромко наигрывали на скрипках и арфах нежные мелодии, пришедшие из глубины веков, и у всех возникло впечатление, будто мы принимаем участие в неком балете, поставленном бесплотным режиссером, который звуком рожка заставил нас устремиться в украшенный зеленью зал, где ужину должна была предшествовать церемония вручения кольца невесте. Ее никто еще не видел, и я признаюсь вам, что, когда она вошла, у меня пресеклось дыхание!
– У вас? Художника, создавшего портреты незабываемых женщин?
– Это слишком сильно сказано. Незабываемыми я бы их не назвал – за редчайшими исключениями. Но ту женщину я не забуду никогда. Она была в изумительном платье шестнадцатого века из белого атласа, переливающегося золотом, из широкого ворота, словно цветок из вазы, поднималась лебединая шея, чистое лицо обрамляли густые золотистые волосы, под тяжестью которых голова слегка клонилась назад, что делало еще более прекрасными ее глаза, самые темные и самые бархатные из всех, какие я когда-либо видел. Настолько они были великолепны, что почти затмевали драгоценности: длинный крест на простой шелковой ленте, покоившийся на почти полностью открытой груди! И серьги, которые мне незачем описывать, потому что вы уже видели их вчера.
– Эти драгоценности принадлежали ей? Вы сказали, что ее звали Буэнавентури – как юношу, который похитил Бьянку Капелло из Венеции и был впоследствии убит?
– Они действительно принадлежали ей, но лишь с того самого вечера: накануне праздника жених Дарио Павиньяно собственноручно украсил ими свою невесту, а в момент обручения просто надел на палец кольцо с огромным рубином, которым вы также могли восхититься. Но не спрашивайте меня, каким образом оказался у него этот гарнитур. Была ли это семейная реликвия или он купил эти драгоценности? Он был очень богат…
– Я склонен принять семейную версию. Или же они были куплены тайно… Впрочем, на Сицилии возможно все. Несомненно, это самая таинственная и самая непредсказуемая часть нашего королевства. Неважно, каким образом они стали собственностью новой маркизы Павиньяно…
– Если бы это было так, я никогда не позволил бы себе украсить ими шею Олимпии д’Остель. И вы еще не услышали конец этой истории. После обмена кольцами и ужина празднество продолжало идти своим чередом, не теряя своей гармонии и веселья. Каждый сознавал, что видит подлинно счастливую пару, которая через месяц скрепит свой союз священными узами брака. Они идеально подходили друг к другу, хотя Павиньяно был старше невесты на два десятка лет. Но он отличался изумительной красотой, и не было никаких сомнений, что оба они горячо любят друг друга. Затем начался бал, который продлился до рассвета, ибо все присутствующие предавались развлечениям, не помышляя о сне.
– Но что-то прервало веселье?
– О да! Жуткая драма.
Болдини поставил на стол хрустальный бокал, который согревал в своих ладонях, и Альдо увидел, как его руки судорожно дрогнули. Художник потупился и заговорил глухим голосом:
– Танцы продолжались около часа, когда жуткий крик пронзил атмосферу этой сладостной ночи и положил конец празднеству: одна влюбленная парочка, искавшая уединения возле фонтана посреди круглой площадки, окруженной густыми зарослями тиса, внезапно обнаружила невесту, лежавшую в луже крови. Ей перерезали горло, и, разумеется, на ней не было уже ни креста, ни сережек, которыми некогда владела Strega.[5 - Колдунья (итал.).] Лишь обручальное кольцо с рубином осталось на пальце…
– Какой ужас! – выдохнул Морозини вместе с сигаретным дымом. – Убийцу нашли?
– Да и нет. В этом преступлении обвинили Павиньяно.
– Но это же бессмысленно! Человек обожает свою невесту, устраивает в ее честь одно из таких празднеств, которые можно увидеть лишь раз в жизни, дарит ей королевские драгоценности и, находясь на вершине счастья, убивает, чтобы забрать то, что сам вручил? Быть может, несчастный помешался?
– Никто не смог бы сказать, поскольку обнаружить его не удалось. Он исчез, не оставив никаких следов, словно был вознесен на небо или же поглощен бездной. Больше его никто никогда не видел.
– Но ведь было же расследование, суд, наконец?
– Расследование тайное, суд без обвиняемого. Никто из тех, кто присутствовал на празднестве, не желал быть замешанным в это чудовищное дело. Кроме того, у девушки не оказалось родных, а Павиньяно не оставил наследника, так что некому было тормошить полицию с целью завладеть имуществом… на которое государство наложило секвестр. Да и потом, вы же знаете, какой силой обладает мафия на Сицилии. Газетам заткнули рот и передали дело в архив, после того как Павиньяно был заочно приговорен к смерти!
– И вы промолчали, подобно всем остальным? Это не похоже на вас!
– Не совсем так, поскольку я изобразил на картине пропавшие драгоценности. Вследствие чего стал получать письма с угрозами, как, наверное, и другие участники бала. И все-таки мне удалось увидеть еще раз гарнитур Бьянки Капелло, – добавил художник, не отрывая взгляда от собеседника, чтобы оценить его реакцию.
Она оказалась именно такой, как он ожидал. Прикрыв глаза и с наслаждением потягивая арманьяк, Морозини едва не поперхнулся коньяком, закашлялся, побагровел, поспешно схватил стакан с водой, которая постепенно вернула ему нормальный цвет лица. Болдини не удержался от смеха:
– Простите! Я не ожидал такого эффекта.
– Уж если говорить об эффектах, вы умеете их преподносить! Великое искусство! Где же вы снова увидели драгоценности?
– В Лондоне, в конце двадцать первого года. Не знаю, известно ли вам это, но я скрывался там в самом начале войны, пока не выбрал в качестве окончательного убежища Ниццу. В Англии у меня осталось несколько друзей, и в День святого Сильвестра один из них предложил мне пойти в «Ковент-Гарден», где Тереза Солари должна была петь Тоску. Признаюсь вам, я был в восторге: я всегда обожал Солари и особенно в этой, просто созданной для нее, роли. Но в тот вечер она превзошла саму себя полнотой и силой чувств, не доступной прежде даже ей…
– Подождите! Ведь именно тогда она и разбилась?
– Не разбилась, а была убита. Некая преступная рука открыла люк под матами, на которые она приземлялась, после того как в соответствии с ролью кончала с собой, бросившись с крепостной стены замка Святого Ангела. В нужный момент маты убрали, и несчастная провалилась в подвал театра.
– Да, это так. Пресса писала, что убийца хотел завладеть ее драгоценностями. Как все великие певицы, она надела одно из собственных украшений…
– Да, но нигде не было сказано, что речь идет о гарнитуре Бьянки Капелло. Мне хватило беглого взгляда, чтобы узнать его, и во время представления я не сводил с него бинокля. Вам не стоит объяснять, как тяжело мне было видеть эти кровавые камни на груди такой великой певицы.
– Убийцу схватили?
– Насколько я знаю, нет, хотя полицейский, который вел это дело, был отнюдь не новичок! Весьма странная птица, скажу вам! В своем неизменном широкополом плаще грязно-желтоватого цвета он походил на летучую мышь.
– Главный суперинтендант Гордон Уоррен. Я прав? – с широкой улыбкой осведомился Морозини.
– Вы его знаете?
– Ваше описание изумительно. Мы с моим другом Видаль-Пеликорном прозвали его Птеродактилем. Как видите, вы недалеко ушли от нас. После первого знакомства… скажем так, весьма неприятного, он стал нашим лучшим другом. Но меня удивляет, что он закрыл следствие, не добившись результата. Наряду со своим французским коллегой комиссаром Ланглуа это один из наиболее цепких и упорных полицейских из тех, что мне известны. Настоящий профессионал, которому поручают вести самые деликатные дела.
– Я не говорил, что он прекратил расследование, а сомневаться в его профессиональных качествах было бы дурным вкусом. Но когда я вернулся во Францию, следствие застряло на мертвой точке… или же английская полиция просто не сочла нужным информировать такого иностранца, как я? В любом случае, большой симпатии ко мне никто не испытывал.
В этом Морозини ничуть не сомневался. Пристальный взгляд желтых глаз Уоррена во время бурного начала их отношений забыть было невозможно. Согласно критериям суперинтенданта, великий Болдини с его итальянской болтливостью и одновременно несколько пренебрежительным высокомерием подпадал под категорию сомнительных иностранцев, не заслуживающих доверия. Вместе с тем имело смысл наведаться в Лондон, чтобы поговорить с Птеродактилем по душам, и Альдо уже начал обдумывать эту интересную мысль, когда обнаружил, что внимание художника переключилось с него на пару, которую Оливье Дабеска с трагической миной провожал к одному из столиков в центре зала, после того как мужчина властным жестом отверг предложение разместиться в глубине. Несомненно, он желал, чтобы весь ресторан любовался его спутницей. И она поистине того заслуживала! Восхитительная молодая блондинка с темными глазами, цвет которых колебался между синим, темно-зеленым и черным, одетая в превосходный черный костюм с норковым манто, чье авторство не вызывало сомнений – стиль одного из великих кутюрье угадывался за версту, и Морозини не мог решить только, был ли это Жан Пату или Люсьен Лелон. Зато он уверенно определил руку Каролины Ребу в крохотной шляпке с черной вуалеткой, элегантно сидевшей на светлых, артистически уложенных волосах. Лишь она была способна создать этот шедевр неустойчивого равновесия, весьма напоминавший модели, которые безумно нравились Лизе.
Ее спутника никак нельзя было назвать обаятельным красавцем: в свои пятьдесят с лишком он выделялся лишь кичливостью манер, которую венецианец инстинктивно ненавидел, зная по опыту, что те, кто имеет право на высокомерие, крайне редко демонстрируют его, считая это проявлением дурного тона. Однако незнакомец был очень богат, о чем безошибочно свидетельствовали как жемчуга молодой женщины, так и его собственная коллекция золотых украшений: помимо толстой, как якорный канат, цепочки от часов, пересекавшей жилет, браслета на запястье и перстней на каждом втором пальце, из того же металла были громадная булавка на галстуке с огромным алмазом посредине, портсигар и зажигалка. Последние два предмета он выложил на стол, что явно мешало официанту, но, поскольку ему очень нравилось поигрывать ими, никто не посмел бы просветить его на сей счет: в этом храме хорошего вкуса клиент был, по определению, всегда прав.
Внешние данные незнакомца, по-видимому, не играли большой роли для нежно поглядывающей на него спутницы. Жесткое лицо с кожей в красных прожилках, весьма заметный двойной подбородок, маленькие глазки неопределенного цвета, глубоко сидящие в орбитах под нависающими над ними клочковатыми седыми бровями, отнюдь не красили его. Среднего роста, он был словно выломан одним ударом резца из шероховатого камня, напоминающего гранит. Из его широченных плеч выпирала шея, более короткая, чем высокий жесткий воротник, заставлявший вздергивать вверх голову. В довершение всего он носил длинные монгольские усы, не скрывавшие, а скорее подчеркивавшие безжалостные складки в углах рта и выражение тупого упрямства. Однако Болдини с неослабным вниманием вглядывался именно в этого человека. Поначалу Морозини это позабавило.
– Вы избрали не ту цель, дорогой мэтр. Этот мерзкий тип не заслуживает вашего интереса, а вот его спутница…
– Всего лишь красивая женщина, – откликнулся художник с неожиданной резкостью. – Вы поняли бы это лучше, если бы узнали, что ее спутник замешан в двух драмах, о которых я вам только что рассказал… Мне хотелось бы еще выпить. Вы не возражаете?
– Напротив! Я последую вашему примеру.
Жестом подозвав официанта, Альдо сделал заказ, исполненный почти мгновенно. И пока Болдини отпивал золотистый напиток, не сводя глаз с незнакомца, он осторожно предположил:
– Не означает ли это, что сей господин присутствовал…
– …на вечере в Багерии и в «Ковент-Гардене». Такую рожу забыть невозможно, поверьте мне, – добавил художник с внезапной нервозностью.
– В таком случае, вы должны знать, кто он.
– Один из американских толстосумов, столь же богатых, сколь плохо воспитанных. Этот родом из Нью-Йорка или Чикаго, я точно не помню. Он управляет там настоящей империей, которая занимается строительством небоскребов – такой своеобразный фасад – и другими, гораздо менее афишируемыми делами. Добавлю, что по происхождению он сицилиец. Зовут его, кажется, Риччи? Да, да, я припоминаю: Алоизий Ч. Риччи.
– Риччи? А он случайно не из Флоренции?
– Ну, в нем нет ничего от Боттичелли или Верроккьо!
– Меня поразила его фамилия. Неужели вы забыли, что один из Риччи сыграл решающую роль в жизни Бьянки Капелло?
И, поскольку Болдини явно ничего об этом не знал, Морозини продолжил:
– Так звали убийцу ее первого мужа, того самого Пьетро Буэнавентури, который похитил ее из Венеции и привез во Флоренцию. Он был сбиром Франческо Медичи, который сделал ее великой герцогиней. А теперь позвольте мне сказать вам, что у нас набирается слишком много совпадений. Нам не хватает только представителей рода Капелло и Медичи, чтобы получить полный набор.
На сей раз художник не сумел скрыть изумления. Его глаза за тонкими стеклами очков в золотой оправе расширились, и он стал еще пристальнее вглядываться в американца. Морозини спросил:
– Что вам еще известно о нем?
– Кроме его неумеренной склонности к блондинкам, которых он, как я слышал, довольно часто меняет, мне нечего вам сообщить.
– Это уже неплохо. Остальное я постараюсь выяснить в другом месте.
Оторвав наконец взгляд от американца, Болдини вздрогнул, словно его внезапно разбудили:
– Вы полагаете, что этот человек мог сыграть какую-то роль в этих двух убийствах? Вы говорите серьезно?
– Очень серьезно! Я бы предпочел, чтобы он коллекционировал драгоценности, а не хорошеньких женщин, но ведь одно другому не мешает, а вы, как мне кажется, не слишком интересовались этим типом.
– Вынужден согласиться и признаю, что почти забыл о нем. Мои воспоминания ожили, только когда я вновь увидел его. Не сочтите меня нескромным, но где вы надеетесь отыскать решение проблемы?
– В Лондоне. Меня вдруг охватило страстное желание снова побывать в Скотленд-Ярде и повидаться с его лучшей ищейкой. Пока же, я думаю, нам предстоит завязать новое знакомство, – добавил он, понизив голос.
Действительно, перебросившись несколькими словами с метрдотелем, Алоизий Ч. Риччи извлек – с медвежьей грацией! – свою тушу из изящного кресла в стиле Людовика XV и направился к столику двух друзей. По этому случаю он украсил физиономию улыбкой во все зубы, разумеется, золотые. Блестящий образчик американского стоматологического искусства, которое не сделало его более привлекательным… Слегка наклонив корпус, он заговорил по-итальянски:
– Мне сразу показалось, что это великий Болдини, и я решил пригласить его за свой столик, однако упрямый осел-метрдотель пытался внушить мне, будто вы не согласитесь!
Захваченный врасплох художник не нашелся с ответом, и Альдо сделал это за него, чтобы дать ему время прийти в себя:
– Этот упрямый осел, как вы изволили выразиться, не только один из самых деликатных и любезных людей в Париже, но также человек, который прекрасно знает тех, с кем имеет дело! В отличие от вас, осмелюсь предположить? Заметьте, он был совершенно прав, предупредив, что ваше приглашение не будет принято.
Публичная отповедь, очевидно, не слишком понравилась американцу, глаза которого злобно вспыхнули. Тем не менее это не помешало ему отодвинуть стул и усесться за стол, не дожидаясь приглашения.
– А вы тут при чем? Вас это совершенно не касается. Впрочем, мне все равно. Синьор Болдини, – начал он, однако Морозини тут же парировал, решив не давать спуску этому типу, который все больше и больше ему не нравился:
– Его следует называть мэтр! Или маэстро, если это вам больше по нраву!
– Мэтр, раз вы настаиваете, но теперь попрошу меня не перебивать! Я бы хотел, мэтр, чтобы вы написали портрет сопровождающей меня молодой особы. Полагаю, в ней есть все, чтобы соблазнить вашу кисть?
– Конечно, она очень красива, но…
– Сейчас вы имеете лишь слабое представление о ее прелестях, скрытых повседневной одеждой. В декольтированном платье она великолепна! Плечи, грудь…
Художник жестом сухо прервал его.
– Нисколько не сомневаюсь, однако позволю себе отказать вам. Я больше не пишу портретов!
– Да что вы? Почему?
– Я немолод, сударь, – сказал Болдини с величайшим достоинством. – Мои глаза и пальцы тоже. Полагаю, на этом мы можем закончить разговор?
Такого Риччи не ожидал. Он явно не привык, чтобы ему перечили.
– Даже не самое лучшее полотно вашей работы стало бы жемчужиной моей коллекции! Я люблю продлевать отношения с женщиной, заказывая ее портрет. Своеобразный способ не расставаться с ней никогда. И я готов заплатить дорого, очень дорого!
– Этот довод для меня значения не имеет. Хотя я не так богат, как вы, мне вполне достаточно того, что есть. Но, чтобы смягчить свой отказ, могу дать вам совет: прогуляйтесь по Монпарнасу! В Париже полно талантливых художников! Начав с «Клозери де Лила»[6 - Одно из самых известных парижских кафе, где собирались представители артистического мира.(Прим. пер.)] и закончив Куполом,[7 - Разговорное название Французской Академии. (Прим. пер.)] вы встретите их не меньше дюжины. Вот хотя бы этот гениальный японец, которого зовут Фуджита…
– Это меня не интересует! – перебил художника Риччи. – Либо вы, либо никто!
– Значит, никто! Обидно за вашу молодую даму!
Злобный огонек блеснул из-под тяжелых век дельца.
– Лучше бы вы прямо сказали, что не хотите, ведь эта девушка не герцогиня и не модная кокотка…
– Вздор! Я писал не только знатных дам или звезд. И давайте завершим на этом наш спор! Я полностью отказался от портретов… если только речь не идет о лошадях!
Но от Алоизия Ч. Риччи избавиться было не так-то просто. Плотно утвердившись на стуле и опершись локтями о стол, он вознамерился дискутировать дальше, однако Альдо решил, что пришла пора отвадить его:
– Вам не приходит в голову, что вы досаждаете мэтру Болдини? – произнес он ледяным тоном. – Когда мэтр отказывает, это окончательно и бесповоротно.
– А вы не хотите заткнуться? Кто вы, собственно, такой?
– Князь Морозини из Венеции.
В свирепом взгляде американца злоба сменилась изумлением:
– Тот Морозини, что по части драгоценностей?
– Он самый.
– О! Это все меняет, и вы меня очень интересуете! Не знаю, известно ли это вам, но я коллекционирую и женщин, и украшения. Преимущественно знаменитые! Мне кажется, одно гармонирует с другим, а вы как думаете?
– Я думаю, что ваша прекрасная спутница слишком долго пребывает в одиночестве!
– Она привыкла…
– Зато я не привык. Я не терплю, когда женщину заставляют ждать.
С этими словами он посмотрел на часы, встал со своего места и обошел столик кругом, чтобы помочь подняться Болдини:
– Весьма сожалею, – сказал он, – но нам предстоит важная встреча, и условленный час приближается. Простите, мэтр, что я тороплю вас…
– Не стоит извиняться! – сказал художник с широкой улыбкой, в которой сквозило явное облегчение. – Не будь вас, я бы забыл обо всем.
– Я не люблю, когда меня выпроваживают, – проскрипел Риччи, получив в ответ дерзкую усмешку Альдо и его язвительный совет:
– В таком случае следует научиться уходить с достоинством.
– И еще я не люблю поучений!
– Так не доводите дело до них! Надеюсь, мы больше не увидимся, мсье!
– Ну, это дело другое!
Непрошеный гость наконец поднялся с места и вернулся к своему столику, где молодая женщина, не смея приступить к трапезе без него, томилась перед тарелкой с половиной лангусты, которой, к счастью, не грозила опасность остыть.
– Боюсь, – сказал Болдини, – как бы бедняжке не пришлось расплатиться за наш двойной отказ.
Однако Риччи просто занял свое место и, не удостоив спутницу даже взглядом, принялся пожирать свою порцию с жадностью изголодавшегося человека.
Тем временем Альдо увлек в сторону метрдотеля:
– Этот Риччи, вы его знаете?
– Да и нет, Ваше превосходительство! Он клиент отеля.
– Это означает, что вы с вашим легендарным тактом ничего мне не расскажете, – вздохнул Морозини.
– Себя не переделаешь. Впрочем, я могу высказать осторожное предположение: многие здесь сожалеют, что этот господин с упорством, достойным лучшего применения, останавливается в нашем отеле. У нас есть много американских клиентов, которыми мы очень дорожим, поскольку это достойные люди и с ними приятно общаться, но этот!..
– Почему ваша служба бронирования не откажет ему? На мой взгляд, нет ничего проще, надо просто сказать, что все номера заняты!
От вздоха Дабеска могла бы обвалиться Вандомская колонна.
– Мы сотни раз так говорили!
– И что же?
– А то, что на нас сразу наваливались посол Соединенных Штатов, Кэ д’Орсэ и порой даже Елисейский дворец.[8 - На Кэ д'Орсэ находится Министерство иностранных дел. Елисейский дворец – резиденция президента республики. (Прим. пер.)] Он вроде бы известный меценат и поэтому персона «в высшей степени grata»![9 - Автор обыгрывает латинское выражение persona non grata – нежелательная персона. (Прим. пер.)]
Тут Морозини расхохотался:
– Я всегда говорил, что республики чрезмерно неразборчивы в связях! Кстати, где он живет, когда не бывает в Париже?
– В Нью-Йорке на Пятой авеню, но главным образом в Ньюпорте, где он, как говорят, построил точную копию флорентийского дворца Питти.
– Включая сады Боболи? – с изумлением спросил Альдо.
– Не знаю. Но он вполне на это способен.
Бережно усадив великого художника в такси и обещав ему зайти вместе с Лизой до ее отъезда в Венецию, Морозини решил вернуться на улицу Альфреда де Виньи пешком. Стояла восхитительная погода, и от небольшого цветочного рынка на площади Мадлен исходил такой сильный аромат сирени, что проходивший мимо автобус не мог заглушить его своими миазмами. Морозини заглянул туда ненадолго, а затем стал неспеша подниматься по бульвару Малерба, размышляя над тем, что узнал от Болдини. История оказалась такой захватывающей, что ему страстно захотелось выяснить всю ее подноготную, но он спрашивал себя, как к этому отнесется его жена. После погони за «Регентшей» и незабываемого путешествия в Индию он обещал больше не расставаться с ней, за исключением тех случаев, когда она едет в Цюрих погостить у отца или в Вену к бабушке, или когда он сам посещает какой-либо аукцион на территории Италии. Сейчас он несколько сожалел об этой рожденной спонтанно, под воздействием сильнейшего волнения, опрометчивой клятве, которую при его профессии было весьма трудно держать. Тем более при беременной жене – ее полагалось беречь по определению. Однако после визита к Болдини и сегодняшнего захватывающего обеда он чувствовал, как нарастает в нем лихорадочное возбуждение, которое рождалось каждый раз, когда перед ним возникал след, горячий или остывший, замечательной драгоценности. И Бог свидетель, этот гарнитур заслуживал такого эпитета! Как и все, что имело отношение к Медичи. Эти меценаты, выползшие на свет из-под маленькой банковской стойки, обладали природным чутьем и почти визионерским вкусом: они сводили с ума Флоренцию и всю Европу своими роскошными празднествами, произведениями искусства и политическими интригами, которые подарили церкви двух пап, а Франции двух королев! Во всем этом ощущался изрядный запашок серы, чему немало способствовала и женщина, прозванная Колдуньей… Альдо отчетливо сознавал, что ему будет почти невозможно устоять перед мольбой, с которой взывала из глубины веков эта прекрасная дама.
Он понимал также, что грядущее приключение лишится изрядной доли перца без его друга Адальбера Видаль-Пеликорна, которого Лиза именовала «больше, чем братом»…
Приехав в Париж по вызову комиссара Ланглуа, Морозини мог теперь никуда не спешить, поскольку Лиза и багаж уже находились у тетушки Амели. Поэтому он решил пройти через парк Монсо на улицу Жоффруа, где жил археолог, который не подавал о себе вестей в течение нескольких месяцев. Это, впрочем, ничего не означало: хотя Адальбер обладал довольно бойким пером, он не любил писать письма, ненавидел почтовые открытки и одобрял только телеграммы – в случае крайней необходимости. Иными словами, Альдо никогда толком не знал, где пребывает отсутствующий друг. Лишь Теобальд, незаменимый камердинер-повар-секретарь Адальбера, был в курсе его перемещений. Да и то не всегда: случалось, что Адальбер, уехав в Египет или в какую-нибудь другую страну Ближнего Востока, совершал прыжок в несколько сотен, порой и тысяч километров, повинуясь первому побуждению и никого об этом не предупредив. Правда, этот человек занимался отнюдь не одной только египтологией и оказывал множество мелких услуг Франции, не имевших никакого отношения к расшифровке иероглифов, но походивших на них своей полной загадочностью для большинства смертных. Вот почему Морозини почти не удивился, когда за полированной дверью элегантной квартиры обнаружил лишь фигуру в неизменном полосатом жилете – почтительного и безупречного Теобальда. О нет! Господина Адальбера нет в Париже! Уже два месяца как отправился в Долину фараонов, возможно, там и находится сейчас, однако верный слуга не может ручаться в этом господину князю. При других обстоятельствах Морозини был бы только слегка разочарован, но теперь он внезапно почувствовал глубокое сожаление… Словно ему предстояло идти в бой, лишившись панциря или лучшего оружия! Да и веселья прежнего, конечно, не будет!
Глава III
Туманы Темзы
– Рискуя прослыть тупицей, я все же хочу, чтобы мне объяснили, кто такая Бьянка Капелло! – заявила маркиза, выпив последний глоток шампанского и поставив на стол пустой бокал. – Вот уже два дня эта особа разгуливает по моему дому, и никто даже и не думает представить ее мне! – добавила она жалобно.
– Неужели мы не знаем Бьянку Капелло? – вознегодовала шокированная Мари-Анжелин.
– Ну и что? Почему я должна ее знать? Вы вообразили, План-Крепен, будто я веду учет всех потаскух Франции, Наварры и даже других стран, поскольку одна из них завещала мне этот особняк? У меня нет ваших энциклопедических познаний! И я вовсе не Пико делла Мирандола в юбке! – воскликнула мадам де Сомьер, слегка разгорячившись.
– Как можно поминать Пико делла Мирандола и не знать Бьянку Капелло? – вздохнула старая дева, возведя глаза к небу.
– Они же не были супругами, насколько я знаю? И если судить по крохам, подобранным мною то здесь то там, они даже не были современниками! Эпоха Ренессанса обнимает несколько столетий, так что не говорите глупостей! И налейте мне еще немного шампанского!
От Альдо не ускользнул печальный взгляд, брошенный старой дамой на пустой бокал, и он поторопился наполнить его вновь. Было пять часов вечера, и тетушка Амели, которая ненавидела чай – этот отвар! – отмечала по-своему британский five o’clock, совершая возлияния в честь «Дом Периньон».
– Спасибо, мой мальчик! Ты возьмешь на себя труд просветить меня?
– Пусть лучше это сделает Лиза, – ответил он, с нежностью взглянув на жену. – Она знает Венецию и ее призраки гораздо лучше меня, и если дом Морозини будет когда-нибудь уничтожен неким катаклизмом, она будет иметь большой успех в роли лектора и гида!
– Но ведь я ненавижу лекции! – вздохнула молодая женщина. – Либо лектор невыносимо скучен, либо тема! Кстати, от еще одной порции шампанского я бы тоже не отказалась.
– Порядочные лекторы пьют только воду!
– И зря. Быть может, их бы слушали с большим интересом, однако, чтобы доставить удовольствие тете Амели, я приступаю: в ночь на двадцать девятое ноября тысяча пятьсот шестьдесят третьего года…
– Ты даже точную дату знаешь? – с искренним восхищением произнес Альдо.
– Если ты будешь прерывать меня, мы не управимся и за неделю! Итак, я повторяю: в ночь на двадцать девятое ноября тысяча пятьсот шестьдесят третьего года двое влюбленных бежали из Венеции на лодке, которая обычно доставляла в город провизию. Оба совершенно обессилели от страха, ибо в случае поимки их, скорее всего, ожидала неминуемая смерть, по крайней мере юношу, сына флорентийского нотариуса и скромного служащего банка Сальвиати, где он проходил обучение. Девушка же принадлежала к одному из самых могущественных патрицианских семейств Гримальди-Капелло. Она считалась также самой красивой девственницей Венеции, и ее уже обручили с сыном дожа Приули. Ей было шестнадцать лет, и ее звали Бьянка.
– Полагаю, юноша тоже был хорош собой? – промурлыкала тетушка Амели.
– Достаточно, чтобы соблазнить ослепительное создание, предмет грез доброй половины мужчин. Ибо она была еще и богата: обстоятельство, не ускользнувшее от внимания похитителя, Пьетро Буэнавентури, который подучил ее захватить с собой драгоценности и немного золота, да и сам залез в кассу своего нанимателя с целью покрыть первые расходы. В общем, так рисковать – а риск был огромен! – можно было только по очень веской причине! Но предприятие завершилось успешно: они высадились на берег недалеко от Падуи, где наняли лошадей, чтобы добраться до Флоренции… где Бьянка пережила первое разочарование: семья Буэнавентури занимала на площади Сен-Марко узкое высокое здание с двумя окнами на втором этаже, сравнивать которое с дворцом ее отца было бы просто смехотворно. Но любовь их была крепка…
Альдо расхохотался:
– Ах, как мне нравится этот поэтический оборот и эта изящная лаконичность! Тебе следовало бы писать, сердце мое! Предвещаю тебе триумфальный успех.
– Рассказывай сам или помолчи! – парировала Лиза и тут же вернулась к своему рассказу: – Бьянка между тем смертельно скучала, ибо всех развлечений у нее было – разглядывать прохожих из окна и изредка под густой вуалью посещать службу в монастыре Сан-Марко, где, впрочем, один из священников благословил ее брак с Пьетро в часовне, божественно расписанной великим Фра Анжелико. Покидать дом она не могла, ибо в Венеции бегство ее привело к ужасной драме: были обнаружены лодочники, нанятые Пьетро. Их подвергли пытке, а затем казнили вместе с женами. Дядя юноши, старый Буэнавентури, у которого он жил, также попал в руки палачей и вскоре умер, прикованный цепью к стене каземата. Совет Десяти послал самых ловких своих сбиров во Флоренцию с целью схватить виновных и доставить в Венецию, где им пришлось бы дорого заплатить за свое преступление.
Пьетро до смерти перепугался и, чтобы обезопасить себя, а также своих родных – весьма недовольных этим безумным браком, за который больше всего укоряла его мать, – решил добиться покровительства Франческо Медичи, сына и наследника великого герцога Козимо I. Расчет был довольно подлым, ибо все знали, что Франческо обожает женщин и готов ринуться на завоевание любой красотки. Если Бьянка понравится ему, не только молодой чете будет обеспечена защита, но и Пьетро получит существенные выгоды, ведь будущий правитель Флоренции славился своей щедростью…
– Фу! Какой мерзкий тип! – проворчала маркиза.
– Согласна с вами, Пьетро был абсолютным ничтожеством, если не считать внешности. Однако он добился полного успеха. Франческо Медичи принял его весьма радушно и даже с некоторым нетерпением: те редкие люди, которым удавалось рассмотреть юную затворницу с пьяцца Сан-Марко, рассказывали о ней чудеса. И, поскольку прежде всего нужно было устроить так, чтобы герцог увидел Бьянку, решили, что в условленный момент молодая женщина выглянет из окна, чтобы подышать свежим воздухом. Риск казался минимальным: Франческо распорядился, что его вооруженные слуги уже с вечера взяли под охрану дом. В назначенное время он стал прогуливаться под окнами Бьянки и смог разглядеть ее во всем блеске расцветшей красоты, ибо она только что произвела на свет дочь. Франческо загорелся мгновенно, ведь Бьянка действительно была очень красива со своими темными глазами, контрастирующими со светлыми волосами, а черты ее лица отличались необыкновенной тонкостью и чистотой. Герцог полюбил ее страстно и стал думать лишь о том, кто мог бы устроить ему встречу с ней…
Лиза на секунду умолкла, чтобы смочить губы искристым вином, отхлебнула глоток и продолжила:
– Эту приятную обязанность взяла на себя одна знатная дама, маркиза де Мондрагон. Она завязала знакомство с Бьянкой и увлекла в свой дом, где по счастливой случайности часто бывал Франческо. Встреча состоялась, и молодая женщина легко ответила взаимностью на чувства герцога. Надо сказать, что в свои двадцать три года Франческо был весьма соблазнителен, хотя симпатий особых не вызывал. От матери, Элеоноры Толедской, он унаследовал элегантную внешность, правильные черты лица и, главное, красивые глаза, зато от отца, страшного Козимо I, – тяжелый характер, природную жестокость, доходившую порой до настоящего зверства, неистовую гордыню и ярко выраженное пристрастие к слабому полу. К несчастью, сын был лишен как отцовского холодного и ясного ума, так и вкуса к политике. Как бы там ни было, между ним и Бьянкой молния ударила дважды, с той и другой стороны, а через несколько дней, когда муж своевременно отлучился в деревню, Франческо явился в дом на пьяцца Сан-Марко и овладел своей красавицей. Вскоре их связь стала публичной. Тогда в дело вмешался Козимо I: его ничуть не тревожило, что сын обзавелся очередной любовницей, но пробираться к ней приходилось через ночной город, что было небезопасно. К тому же он хотел женить Франческо на эрцгерцогине Иоганне Австрийской.
– И в заключение он посоветовал разорвать связь? – вмешалась маркиза, слушавшая историю Бьянки с упоением. – Это классика!
– Медичи никогда не отличались пристрастием к классике, – возразила Лиза. – Козимо приказал сыну отправляться на свадьбу с герцогиней, а любовницу поселить в небольшом дворце на Виа-Маджо, на правом берегу Арно, что было гораздо ближе к дворцу Питти, тогдашней резиденции великого герцога. Так и произошло: законная жена Иоганна Австрийская почти сразу забеременела, а для четы Буэнавентури началась роскошная жизнь. Бьянка стала фрейлиной, а Пьетро – камергером, на которого пролился такой денежный дождь, что в народе его прозвали Пьетро Золотые Рога. У него оказалась толстая кожа, и он не обиделся, напротив, обратил данное обстоятельство себе на пользу, постоянно требуя новых финансовых вливаний и доходных должностей. Он неустанно жаловался жене и чуть ли не самому герцогу на то, сколько мук терпит из-за их связи. Эти стенания так утомили Франческо, что в один прекрасный вечер, во время пирушки с друзьями, он заявил, что назойливый жалобщик, того и гляди, потребует у него наследственное право на верховную власть в Тоскане. Слова герцога не ускользнули от внимания Роберто Риччи, который нередко принимал участие в кутежах Пьетро, и он предложил покончить с вымогателем на условиях полной безнаказанности. Это ему обещали, и в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое августа тысяча пятьсот семьдесят второго года означенный вымогатель был убит несколькими ударами кинжала около своего дома, куда его отнесли, когда рассвело, чтобы подготовить к вечному упокоению. Бьянка, вся в черном, держа за руку маленькую девочку, отправилась к великому герцогу с мольбой покарать убийц мужа. Козимо принял ее тепло и заверил, что будет сделано все, дабы она получила полное удовлетворение, после чего… прикрыл дело. Впрочем, Бьянка, подав столь прекрасный пример супружеской верности, проявила хороший вкус и нашла в себе мужество не настаивать на обвинении. Она поспешила забыть Пьетро и целиком сосредоточилась на новых устремлениях, главным из которых было стать великой герцогиней Тосканы: Пьетро отошел в лучший мир, а здоровье герцогини Иоганны оставляло желать лучшего. И в этом не было ничего удивительного, ибо после свадьбы одна беременность сменялась у нее другой.
Заброшенная, оскорбленная, раздавленная наглой роскошью своей соперницы, несчастная уже не могла чувствовать себя в безопасности за циклопическими стенами дворца. Особенно после смерти Козимо I, который сделал ее великой герцогиней. Она лишилась могущественного заступника, и Франческо не скрывал, как ему не терпится избавиться от нее. Ведь она уже исполнила свою миссию, даровав супругу семерых детей, из которых девочке по имени Мария предстояло стать в один прекрасный день королевой Франции, супругой Генриха IV.
В начале тысяча пятьсот семьдесят восьмого года, ожидая восьмого ребенка, Иоганна была в столь жалком состоянии, что не могла передвигаться самостоятельно. Ее переносили из одной комнаты в другую или в сад, где она могла любоваться фонтанами, в специально сделанном для нее кресле. И вот однажды утром, когда она попросила отнести ее в сад с целью посмотреть на новые каскады и лужайки, несшие кресло лакеи выпустили его из рук на самой середине большой лестницы. Иоганна покатилась вниз по мраморным ступенькам, дробившим ей кости. Через несколько часов у нее произошел выкидыш, и она скончалась в ужасных мучениях. Дорога оказалась свободной перед Бьянкой, и Франческо уже заявил о своем намерении жениться на ней. Именно тогда Венеция произвела один из тех невероятных поворотов, тайной которых владел Дворец дожей. Приговорив к смерти, опозорив и презрев Бьянку, Светлейшая республика решила простить ее и провозгласить своей Любимой дочерью. Она даже послала во Флоренцию ее отца, которому предстояло освятить примирение, но…
– А! Имеется все-таки «но»! Я начала подозревать, что все было слишком уж хорошо в этом худшем из миров, – пробурчала мадам де Сомьер.
– В историях такого рода они есть всегда, – улыбнулась Лиза. – Человек, восставший против любовников, был грозным противником, поскольку речь шла о родном брате Франческо, кардинале Фердинандо Медичи. Во время объявления о помолвке он устроил великому герцогу ужасную сцену, заявив, что мул, даже увешанный золотом, не может превратиться в чистокровную лошадь, что прощение Венеции ничего не меняет и что ни Флоренция, ни Австрия никогда не согласятся с этим чудовищным браком. И кардинал уехал в Рим, чтобы не освящать своим присутствием скандальную церемонию. Атмосфера во Флоренции накалялась и становилась невыносимой для Бьянки, которую горожане ненавидели за гордость и бесстыдную роскошь. Дошло до того, что любые неприятности и беды, случившиеся в Тоскане, тут же приписывались ей. И называли ее не иначе как Strega – Колдунья!
Великий герцог знал об этом, однако, несмотря на угрозы и аресты, фаворитка не могла выйти на улицу: стоило ей появиться, как в нее летели камни. Шквал ненависти был таким мощным, что Франческо занемог, и ему пришлось провести несколько дней на острове Эльба. Он ясно понимал, что от этого брачного союза следует отказаться, но ничего не мог с собой поделать. И двенадцатого октября тысяча пятьсот семьдесят девятого года звон колоколов и пушечные выстрелы возвестили о торжественном событии, но толпившийся на улицах народ безмолвствовал, а по пути следования свадебного кортежа поспешно стирали оскорбительные надписи на стенах домов. Перед лицом столь единодушного и явного осуждения герцогская чета решила покинуть дворец Питти и обосноваться за городом, на великолепной вилле Поджо-а-Каейяно, столь дорогой сердцу Лоренцо Великолепного. Франческо, окончательно забросив государственные дела, предался своей давней страсти – алхимии. Он добился некоторых успехов, но недовольство его правлением все возрастало, чему немало способствовали агенты кардинала.
Бьянка страшно перепугалась, узнав, что архиепископ Флоренции с кафедры собора Дуомо обрушился на недостойного правителя и Колдунью, которая царствует, скрываясь от всех, словно прокаженная. Пытаясь отвести угрозу, она сама написала Фердинандо и заявила, что ничего так не желает, как примирения двух братьев. Кардинал вернулся во Флоренцию. Произошел обмен куртуазными визитами, состоялись разнообразные празднества и даже охота, которую очень любил кардинал. Наконец Фердинандо принял в своем дворце герцогскую чету. После ужина супруги вышли прогуляться к маленькому озеру, чтобы насладиться красотой необыкновенной ночи, а на следующий день оба слегли с сильнейшей лихорадкой, приковавшей их к постели. Все закончилось за несколько дней. Первым умер Франческо, затем наступила очередь Бьянки, которая успела написать мужу последнее признание в любви. Венецианские сенаторы воспользовались ситуацией и в один голос объявили, что кардинал отравил «любимую дочь» Республики, но Флоренция, безмерно обрадованная обеими смертями, не обратила никакого внимания на подобные «мелочи». Была устроена иллюминация. Фердинандо, скинув сутану, принял верховную власть и похоронил брата с величайшей пышностью, однако Колдунье в христианском погребении отказал. Ее зарыли ночью, втайне от всех, на каком-то пустыре…
Трое слушателей встретили конец рассказа овацией. Лиза поблагодарила, приложив руку к сердцу, и залпом допила шампанское.
– Не знал, что тебе так близка флорентийская культура, – сказал Альдо. – Я думал, тебя интересует только Венеция.
– И ее уроженцы тоже. А Бьянка была одной из самых красивых женщин Венеции.
– Как бы там ни было, я не знал, чем закончилась эта история. И тело ее так и не нашли?
– Думаю, нет. Впрочем, зачем было его искать? Как ты догадываешься, сбиры Фердинандо не стали хоронить ее вместе с драгоценностями.
– Должно быть, они были великолепными! – вскричала Мари-Анжелин, которая не открывала рта во время рассказа Лизы, что было совсем на нее не похоже. – Известно, что с ними сталось?
Ей пришлось подождать ответа. Старый Киприан, который долго терпел, воспользовался паузой и, провозгласив сакраментальное: «Госпожа маркиза, кушать подано!» – добавил sotto voce:[10 - Тихо (итал.).]
– Если кнели перетомятся, придется объясняться с Евлалией! У нее собачье настроение!
Направляясь к столу, Альдо хлопнул дворецкого по плечу:
– Хотите, я с ней поговорю?
– Она обожает Ваше превосходительство, но слепа и глуха, когда одно из ее блюд в опасности! Быть может, если удастся быстро справиться с супом…
Между тем суп оказался очень горячим. С риском обжечься его героически уничтожили за три минуты. Все лица приобрели прекрасный пурпурный цвет, когда появились рыбные кнели по-мантуански, которые раздулись лишь чуть больше, чем следовало. Тем не менее дегустация началась – разумеется, в полном молчании. Только когда Киприан подал телячье рагу со шпинатом, разговор возобновился. Первой открыла огонь План-Крепен:
– Так что же с этими драгоценностями?
Она смотрела на Морозини, и тот сразу понял, к кому относится вопрос.
– Боюсь вас разочаровать, но я ничего о них не знаю. Медичи были так богаты и у них было столько драгоценностей, что очень легко запутаться. Однако мы можем поразмышлять вместе. В первую очередь я собираюсь подправить несколько демонический образ Фердинандо, созданный моей дорогой супругой. После смерти его брата и Бьянки было произведено нечто вроде вскрытия, и во внутренних органах не обнаружили никаких следов яда…
– Ты действительно веришь, что врачи осмелились бы уведомить об этом великого герцога? – возмутилась Лиза. – Только безумцы или самоубийцы могли бы пойти на такое! Но жертвы в последний раз принимали пищу в его доме…
– Избавься от предубеждения, что это жестокий человек! После Лоренцо Великолепного он был лучшим и мудрейшим правителем Флоренции, блистающей и процветающей при нем в мире и спокойствии.
– Однако сутану свою он скинул, как говорит Лиза, – вмешалась Мари-Анжелин, для которой было священным все, что имеет отношение к религии.
– Сутану он носил чисто символически, и была это не сутана даже, а подрясник. Он стал кардиналом в возрасте четырнадцати лет, как это часто практиковалось в наших княжеских семействах, но никогда не получал рукоположения. Между тем Церковь многим обязана ему, в частности в деле распространения веры, но, как истый Медичи, он любил искусство и был страстным коллекционером античных древностей… Это по его приказу в Риме возвели Виллу Медичи, а уже в качестве суверена он создал порт в Ливорно и сильный флот, способный противостоять турецким пиратам. Он поддерживал очень теплые отношения с Екатериной Медичи, и именно она, можно сказать, выдала за него свою племянницу Кристину, дочь Карла II Лотарингского, который вынужден был отказаться от союза с испанцами. Позднее Фердинандо соединил узами брака свою племянницу Марию и Генриха IV. А теперь перейдем к драгоценностям, – поспешно добавил он, увидев, как его жена и Мари-Анжелин порываются заговорить одновременно.
Обе столь же синхронно закрыли рты. Альдо продолжал:
– У Фердинандо было восемь детей от Кристины Лотарингской, двое из которых возобновили старый союз с Австрией, так что в сокровищницу Габсбургов попало множество украшений, однако я с трудом представляю, что великий герцог предлагает в качестве презента драгоценности, принадлежавшие злополучной шлюхе. Зато он вполне мог включить их в огромную коллекцию своей племянницы Марии. Это было логичнее, поскольку, за исключением пресловутого креста, ее собственный отец подарил их второй супруге. Кроме того, Фердинандо выказал необыкновенную щедрость по отношению к ней. Подумайте сами, ведь галера Марии, на которой она отправилась во Францию, была вызолочена от носа до кормы, украшавший ее французский герб состоял из алмазов и сапфиров, а тосканский блистал рубинами, изумрудами и сапфирами…
– Ну и наворотили! – вздохнула мадам де Сомьер, вяло тыкая вилкой в шпинат, который она не любила.
– Я согласен с вами, и, может быть, вся эта ювелирная мишура несколько осыпалась по ходу плавания, но, если вернуться к тому, что нас занимает, гарнитур Бьянки, скорее всего, попал во Францию вместе с невестой Генриха IV. Мне очень хочется пойти в Лувр, чтобы получше рассмотреть серию больших полотен Рубенса, посвященных Марии Медичи. Я припоминаю, что на одной из них королева изображена с крестом, очень сходным по стилю…
– В таком случае он должен быть среди других драгоценностей Короны, – констатировала маркиза, а затем добавила: – Слушай, а ведь ты не рассказал нам, что удалось тебе узнать от Болдини.
– Да, верно, – произнес Альдо, и лицо его омрачилось. – Ужасная история, я сам пока не знаю, что думать о ней.
– Так расскажи нам! У нас весь вечер впереди.
Он исполнил эту просьбу за десертом, когда подали торт с клубникой. Рассказ был детально точен, он не упустил даже короткую стычку с Риччи, но когда закончил, словно тень набежала на лоб и прекрасные фиалковые глаза его жены. Он не сразу заметил это, поскольку Мари-Анжелин уже бурно радовалась при мысли, что у этого американца есть дворец в Ньюпорте, куда миссис Ван Бюрен пригласила «нашу дорогую маркизу» и, разумеется, ее саму. Помянутая ею маркиза поспешила охладить ее энтузиазм:
– Спокойнее, План-Крепен! Вы еще туда не попали. Меня не слишком соблазняет это приглашение, но если оно дает вам возможность сунуть ваш острый нос в дела подозрительного персонажа и начать охоту…
– Подозрительного, но очень интересного! И если бы Альдо захотел присмотреться к нему поближе…
– Так и есть! Она должна была это сказать, – вскричала мадам де Сомьер, хлопнув ладонью по столу. – Да вы хоть взгляните на Лизу, дуреха! Можете быть уверены, именно этого она и ожидала!
Альдо пристально взглянул на жену, и глаза его засветились нежностью:
– Ты встревожена, сердце мое? Это правда?
– Правда! Я убеждена, что ты уже устремился, пусть даже мысленно, по следу этих проклятых драгоценностей, а эта история мне не нравится. Эти убитые женщины…
– Пока я просто намереваюсь посетить Лондон и, в частности, Скотленд-Ярд.
– Ты хочешь увидеться с Уорреном?
– Да. Его мнение для меня очень важно. И ты могла бы поехать со мной. Это недалеко, и ты бы могла бы пробежаться по магазинам вместе с Мэри. Должно быть, она уже вернулась из Индии, поскольку ее свадьба с Дугласом Макинтайром состоится через два месяца в Шотландии.[11 - См. роман «Жемчужина императора». (Прим. авт.)]
– Мэри в Капуртале, где пишет портрет принцессы Бринда, а Дуглас сейчас в пешаварской миссии. Что до свадьбы, она будет через месяц, но только в Дели, во дворце вице-короля. Я получила от нее письмо незадолго до того, как мы уехали из Венеции!
– И ты мне ничего не сказала?
– У тебя всегда столько всяких дел! Ты ринулся в Париж, как молния, и я догнала тебя лишь через несколько дней… Поэтому у меня все вылетело из головы. Ну, а в Лондон ты поедешь один. Я предпочитаю подождать тебя здесь, если только речь не идет о нескольких месяцах! Не задерживайся надолго, иначе я вернусь домой.
Альдо присел на корточки перед женой и взял ее руки в свои:
– Мы ведь дали клятву не расставаться? Поедем со мной в Англию и вместе вернемся домой!
– Нет, дорогой мой! Мне есть о ком позаботиться, и потом, я слишком хорошо тебя знаю! Если ты почуешь след, тебя ничто не остановит, и ты окажешься по ту сторону Атлантики, сам того не заметив.
– Ты так сурово меня судишь? – произнес Альдо с такой глубокой обидой, что Лиза расхохоталась:
– Да не сужу я тебя сурово и вообще не сужу. Просто я должна считаться с тем фактом, что у твоей жены нет права на собственные капризы. Это оборотная сторона медали.
– Тогда я не поеду, – заявил Морозини, поднявшись на ноги.
– Нет, ты поедешь, иначе ты будешь постоянно ломать голову о том, куда же подевались подарки дожа! А мне нужен покой. Хотя бы на несколько месяцев. Так что поезжай в Лондон, и посмотрим, что из этого выйдет!
– Да, но мне не хочется оставлять тебя сейчас. Ты будешь терзаться, а для ребенка это вредно.
– Ну, не до такой же степени! Если хочешь, я скажу тебе, что меня беспокоит больше всего: ты пускаешься один в эту авантюру, а я уверена, что без приключений это дело не обойдется. Если бы Адальбер был с тобой, я была бы куда спокойнее.
– Да, но Адальбер в очередной раз исчез, и никто не знает, где он.
Тетушка Амели, которая вместе с Мари-Анжелин деликатно отдалилась от супружеской четы, вновь выдвинулась на авансцену и покровительственно обняла Лизу за плечи:
– Дети мои, вы напрасно стремитесь предугадать все события! Посмотрим для начала, что привезет нам Альдо от суперинтенданта. Лиза, вы можете оставаться здесь, сколько пожелаете. И распорядитесь привезти близнецов, если скучаете по ним. Что касается Видаль-Пеликорна, должен же он в конце концов появиться? План-Крепен возьмет на себя приятный труд наблюдать за тем, что происходит на улице Жоффруа. Когда он вернется, мы пошлем его к тебе, мой мальчик. Главное, чтобы мы знали, где находишься ты сам.
Лиза повернулась и нежно прикоснулась губами к напудренной щеке старой дамы.
– Вы всегда знаете, что нужно сказать, тетя Амели. С вами все становится проще…
– К тому же, – медовым голоском пропела Мари-Анжелин, разливая кофе, – в случае нужды есть еще я…
Обретя такое утешение, Альдо на следующее утро сел в скорый поезд до Кале на Северном вокзале.
«Что хорошо в англичанах, так это ощущение, будто у них никогда ничего не меняется, – думал Морозини спустя два дня, проходя через решетчатые ворота Скотленд-Ярда. – Это позволяет полностью отрешиться от времени и не замечать, как подступает старость».
Это было верно как в отношении солидного здания с круглой башней из темного дартмурского гранита, словно бросающего вызов векам, так и в отношении часовых в яйцевидных касках с ремнями под подбородком и отменяющих все физические различия, в отношении длины усов, бесконечных серых коридоров и, возможно, постового сержанта, которому Альдо адресовал просьбу о встрече с главным суперинтендантом Уорреном. Действительно, сержант оказался тем самым. Услышав фамилию, он слегка оживился, и на лице его появилось слабое подобие улыбки:
– Давненько мы вас не видели, сэр! – сдержанно сказал он и, сняв трубку внутреннего телефона, поднес ее к уху. Затем, обменявшись парой слов с невидимым собеседником, произнес: «Вас ожидают».
– Тот же этаж, тот же кабинет?
– Конечно, сэр!
Не удостоив вниманием лифт, Морозини стал подниматься по лестнице. В большом здании царила незаметная, но оживленная деятельность. В резиденции полиции Ее Величества двери не хлопали так, как в здании их французских коллег, но атмосфера была тяжелее из-за табачного дыма от трубок – каждый знает, что трубка способствует мыслительному процессу, – и сигарет. Дежурный, который сам не курил, открыл перед посетителем обитую дверь, и тот смог убедиться, что кабинет, где работал его друг, остался таким же – с коричневыми, почти черными ящиками для бумаг, зелеными матовыми лампами, черным потертым кожаным креслом и неудобными стульями. Единственное изменение – и нешуточное! – появилось в облике самого Гордона Уоррена. Все воспоминания, которые сохранил о нем Альдо, были серого цвета. Однако сегодня он был одет в превосходно сшитый, как обычно, темно-синий костюм – и при этом еще с васильком в петличке. Но неизменный плащ также присутствовал: он висел на вешалке, подобно свернутому флагу.
– Рад видеть вас, Морозини, – сказал Уоррен, поднявшись навстречу гостю. – Надеюсь, это чисто дружеский визит?
Внешне он совершенно не изменился: длинный, тощий, лысый, желтоглазый и тонкогубый. Его костистая, но сильная рука весело стиснула аристократические пальцы посетителя. Тон был спокойным, однако мелькнувшая в глазах искорка и слегка дрогнувшая верхняя губа выдавали радость, которой вскоре предстояло померкнуть, как с большим сожалением предвидел Альдо.
– Я приехал сюда из Парижа с единственной целью – повидаться с вами, – сказал он. – Признаюсь, что у меня есть к вам пара вопросов, но я мог бы написать. И не устоял перед искушением. Однако скажите сначала, как вы поживаете?
– Полагаю, хорошо. Никогда не задаю себе такого вопроса. Но зато хочу узнать новости о Лизе. Впрочем, если вы были в Париже, то свежих вестей у вас нет?
«Чертов полицейский! – подумал Морозини, – Значит, ты стремишься выведать, что я делал во Франции?» Впрочем, скрывать здесь было нечего, и он ответил сразу:
– Она воспользовалась моей поездкой, чтобы обойти всех модельеров, следовательно, пребывает в хорошей форме. Что до меня, со мной пожелал проконсультироваться ваш коллега Лаглуа в связи с довольно мутным делом…
– Любопытная коллекция этого виконта, избравшего для себя смерть прямо как у президента, верно?
– Положительно, от вас ничего нельзя скрыть, – со смехом произнес Альдо. – Нам удалось вернуть некоторые драгоценности их законным владельцам.
– Если вы думаете, что кто-то из них англичанин, это не так.
– Я знаю и не стал бы ради этого бросать вызов ворчливому Па-де-Кале. Привела меня сюда история куда более давняя, восходящая к тем временам, когда мы еще не были знакомы. Вы помните трагическую смерть певицы Терезы Солари?
– Убитой в «Ковент-Гардене» в декабре двадцать первого? Забыть такое нелегко. Очень красивая была женщина, голос необыкновенный… но каким образом вы заинтересовались этим делом? В связи с драгоценностями, которые были украдены у мертвой?
– Естественно. Они также были необыкновенными, вернее, по-прежнему необыкновенны, поскольку я полагаю, что их можно где-то найти. У вас нет каких-нибудь соображений на сей счет?
– Никаких. В газетах такая информация не затерялась бы… Но каким образом эта история дошла до вас? Ведь в те времена ваша репутация была еще совсем свежей?
– Она и сейчас не такая старая. Меня просветил художник Болдини. Это настоящая волшебная сказка, но ее стоит послушать, и я пришел сюда не для того, чтобы утаивать от вас хоть что-нибудь.
Со своей привычной точностью Морозини набросал портрет мадам д’Остель, не особенно вдаваясь в детали и избегая лирических отступлений, зная, что Уоррен их не выносит. Тот слушал его с напряженным вниманием и попутно что-то заносил в блокнот.
– Драгоценности Медичи! Черт возьми! – вздохнул он, когда Альдо завершил рассказ. – Ваш Болдини мне этого не сказал. А кстати говоря, почему?
– Думаю, ему показалось, что это вас не заинтересует… и что вы опасаетесь, как бы он не влез слишком глубоко в ваше расследование.
– Он был не так уж не прав. Припоминаю, что он несколько раздражал меня своими комментариями, в общем-то, скорее забавными. Кроме того, он следовал за мной буквально по пятам и явно считал, что следствие топчется на месте.
– И это тоже правда, хотя талантам вашим он воздал должное. Но ему кажется, что расследование попросту забросили.
Уоррен выпустил из пальцев карандаш, положил локти на письменный стол и устремил на Альдо тяжелый, как камень, взгляд.
– Мы никогда не бросаем расследование, если нет результата. Дело все еще не закрыто… хотя убийцу мы нашли.
– Вы схватили его? Кто это был?
– О! Простой исполнитель, некий Бобби Расти, который устроился на работу в театр машинистом сцены за несколько недель до представления. Свидетели видели, как он убегал из «Ковент-Гардена» сразу после того, как было обнаружено тело. И сел в машину, ожидавшую его поблизости от театра…
– И вам удалось найти его спустя какое-то время?
– Это сделала бригада речников, выловивших его труп около Уоппинга спустя примерно месяц после преступления. Он был попросту зарезан.
– Иными словами, он был лишь подручным, а настоящего убийцу вы не вычислили?
– Нет. Вот почему дело не закрыто. У вас есть какие-то предположения? – спросил полицейский с деланым безразличием, сосредоточив все внимание на карандаше, который затачивал перочинным ножом с таким тщанием, как если бы от этого зависела судьба мира. В свою очередь, Морозини стал пристально изучать свои ногти.
– Быть может! – небрежно бросил он. – Заметьте, это всего лишь предположение, но я отчего-то верю в совпадения. И есть такие, которые заставляют задуматься. Знаете ли вы некоего Риччи? Алоизия Риччи, если быть точным?
– Американского миллиардера? Я знаю то, что знают все: мерзкий тип с итальянскими корнями и огромным богатством сомнительного происхождения. Как он замешан в этом деле?
– Возможно, никак не замешан, однако выяснилось, что он был гостем Павиньяно на одной весьма примечательной свадьбе и присутствовал на трагическом представлении «Тоски».
Круглые глаза Птеродактиля оторвались от карандаша и сверкнули желтым огнем.
– Каким образом вы узнали?
– От Болдини, разумеется!
– Ах этот! Мне надо было не скрываться от его проклятий, а подвергнуть строжайшему допросу! Он рассказал вам все или же мне следует выяснить у него какие-то подробности?
– Кроме того, что он получил тогда письмо с угрозами, вынудившее его вернуться во Францию и избавить вас от своего присутствия, я искренне полагаю, что вы знаете все. Естественно, у него не было никаких причин рисковать своей шкурой из-за прекрасной певицы, которую все равно было не воскресить. Однако у него возникла мысль украсить портрет покойной мадам д’Остель драгоценностями Венецианской колдуньи в надежде, что кто-нибудь вроде меня заинтересуется ими и попытается их разыскать. Кстати, должен сказать, что, перед тем как броситься на вокзал и устремиться к вам, я пообедал в «Ритце» вместе с Болдини, а за соседним столиком оказался Риччи с одной из своих пассий.
За этим последовал детально точный пересказ разговора Болдини и Альдо с миллиардером, который, впрочем, не слишком впечатлил Уоррена: тот вновь принялся изучать кончик своего карандаша.
– Не вижу здесь ничего, что подтверждало бы гипотезу о его виновности, – сказал он по завершении рассказа. – Болдини отказался писать портрет его девицы, а вы не пожелали провести расследование, важное для него как коллекционера. Только и всего.
– Тем не менее этот персонаж заслуживает некоторого внимания. Хотя бы в силу того, как он воспринимает отказ. Я обнаружил это сегодня утром на своем столике для завтрака, – добавил он, вынув из кармана телеграмму и бросив ее на письменный стол. – Мне сообщают, что позавчерашней ночью дом художника едва не сгорел, и лишь благодаря присутствию духа одного из соседей, любителя подышать свежим воздухом, пожар удалось быстро потушить. Это был явный поджог. Тоже совпадение?
Ничего не ответив, суперинтендант дважды перечитал подписанный Лизой текст телеграммы и, прервав молчание, взревел таким зычным голосом, что ему позавидовал бы командующий парадом гвардейцев:
– Пойнтер!
Боковая дверь тут же отворилась, и Альдо смог убедиться, что инспектор Джим Пойнтер также совсем не изменился: все та же гренадерская стать и длинная физиономия с выступающими вперед передними зубами, поразительно напоминающими заячьи резцы. Судя по всему, он был рад вновь встретиться с Альдо, однако суперинтендант не дал ему времени выразить это.
– Принесите мне досье Терезы Солари! Декабрь двадцать первого года! – распорядился Уоррен.
– О, я не забыл! Приятно видеть вас, сэр! – успел произнести инспектор и мгновенно исчез.
– Мне тоже! – сказал Морозини захлопнувшейся двери, тогда как через главный вход в кабинет прошествовал дежурный с подносом для чая. Действительно, уже пробило пять часов, и священный напиток начал свою циркуляцию в здании Скотленд-Ярда, как и во всей остальной Англии. Альдо ненавидел чай и отдал бы все что угодно за чашку хорошего кофе, но в Соединенном Королевстве к этому божественному нектару относились с прискорбным небрежением и осмеливались подавать под этим названием – исключая отель «Ритц» с его швейцарскими корнями – отвратительную бурду, которая, как подозревал венецианец, происходила по прямой линии от древесных отваров, изготовленных друидами. Однако на подносе стояли две чашки – зримый знак уважения Скотленд-Ярда к посетителю, который был другом патрона. Поэтому Альдо покорно выпил предложенную ему сладенькую водичку с молоком.
Со своей стороны, инспектор Пойнтер обнаружил замечательное проворство: письменный стол Уоррена еще хранил тепло от горячей чашки, когда на него легла запрошенная папка, которую, впрочем, полицейский не стал открывать. Толщина ее указывала на изрядное количество бумаг, и, догадываясь, что Уоррен хочет просмотреть их в одиночестве, Морозини поднялся с кресла и откланялся, предварительно сообщив о своем намерении заглянуть завтра, если суперинтендант не возражает.
– А может быть, вы согласитесь отужинать со мной? – предложил он.
– Так ведь мы все равно увидимся сегодня вечером!
– Где?
– Разумеется, у Видаль-Пеликорна.
Он произносил Пеликорн очень забавным образом, но Морозини был настолько удивлен, что даже не улыбнулся:
– Адальбер? Он здесь?
– Кажется, уже неделю. О, так вы этого не знали! Боюсь, я совершил промах.
– Нет. Я только что приехал, и ему это неизвестно. Сам же я считал, что он все еще в верховьях Нила, но вы сообщили мне приятную новость. Я бегу к нему прямо сейчас! И, разумеется, увидимся вечером!
Счастливый, словно школьник перед встречей с лучшим другом, Альдо с радостью покинул резиденцию полиции метрополии, поймал такси и назвал адрес Адальбера в Челси. Ибо после дела о Розе Йорков, которое надолго задержало их обоих в Лондоне, археолог снял в артистическом квартале очаровательный домик эпохи Стюартов, принадлежавший прежде художнику Данте Габриэлю Россетти. И так полюбил это жилище, что решил сохранить его за собой, что позволяло время от времени наезжать сюда с целью проследить, как идут дела у коллег-соперников из Британского музея. После того как была обнаружена могила Тутанхамона, он совершенно потерял покой и сгорал от желания каким-то образом обставить их. И Морозини, пока его автомобиль пробивался сквозь забитые в конце дня машинами улицы Сити, думал, что должно было произойти нечто чрезвычайное, раз Адальбер покинул Египет и прилетел в Лондон, минуя Париж. Главное, не прихватив по пути верного Теобальда – единственного человека, способного обеспечить ему комфорт и уют, которых он был лишен на раскопках.
Однако, когда Альдо позвонил в дверь из полированного дуба, сверкающую, как ее медные ручки, открыл ему все тот же Теобальд в широком белом фартуке. Несказанно удивились они оба.
– Ваше… хм… превосходительство? – заикаясь, пролепетал Теобальд.
– Вы? Но что вы тут делаете?
– Господин князь видит сам: я служу!
– Почему вы меня не предупредили о своем отъезде? Как давно вы здесь?
– Три дня, Ваше превосходительство, три дня! Мой господин вызвал меня телеграммой. Я уложил дорожную сумку, закрыл дом на улице Жоффруа и уехал.
– Так почему вы мне ничего не сказали? Вы же знали, что я разыскиваю вашего господина?
– Что там такое, Теобальд?
Появление Адальбера с трогательным букетом роз и ландышей избавило слугу от тягостной необходимости отвечать на этот непростой вопрос, однако господин его, вместо того чтобы просиять при виде друга, не выказал ни малейшей радости, напротив, взгляд его голубых глаз, на которые падала непокорная светлая прядь, странным образом омрачился.
– Ты? Но как ты сюда попал?
– А ты как думаешь? Уж, конечно, не пешком пришел! – выпалил Альдо, несколько ошарашенный подобным приемом. Хотя они с Адальбером никогда не были склонны к пылким объятиям при встрече, у него впервые появилось неприятное ощущение, что он явился некстати.
– Прости меня! Я хотел сказать, каким образом ты оказался в Лондоне?
Теобальд скромно удалился на кухню, оставив Адальбера хозяином положения в тесном пространстве прихожей. Чувствительный к подобным тонкостям, Альдо начал закипать:
– Ты же в Лондоне, разве нет? И, насколько я знаю, мне никто не запрещал посещать Англию! В любом случае, ты мог бы пригласить меня войти и предложить мне стул и даже стаканчик вина! Так принято у друзей.
Очевидно смущенный, Видаль-Пеликорн слегка посторонился, и Морозини смог наконец покинуть пределы прихожей и войти в гостиную – как всегда, уютная, с бархатными гардинами бледно-желтого цвета, ковром в тон занавескам, чиппендейловской мебелью и большими честерфилдскими креслами, она гораздо больше напоминала «комнату для жизни»,[12 - Буквальный перевод английского названия «living-room». (Прим. пер.)] чем гостиную. Как и при первом своем визите, Морозини увидел круглый стол, накрытый сейчас на три персоны и придвинутый к камину из белого мрамора, где горело несколько поленьев, источавших запах сосны, гораздо более приятный, чем обычный запах торфа. Во всех больших египетских вазах стояли цветы, а букет, который держал в руках Адальбер, явно предназначался для сосуда, расположенного в центре стола.
– Превосходно! – иронически произнес Альдо. – Похоже, ты ждал меня? Я всегда восхищался силой твоего предвидения…
– Почему ты так решил? – угрюмо осведомился Адальбер.
– Этот стол! Совсем как в первый мой приезд. Три прибора: для Уоррена, тебя и меня.
– С чего ты взял, что должен прийти Уоррен?
– Я только что от него. Он сказал мне об этом, простодушно предположив, будто мы собираемся поужинать вместе.
– А! Так ты виделся с ним? Визит дружеский или деловой?
Видаль-Пеликорн принялся тщательно обрезать стебли цветов, что позволило ему не смотреть на друга.
– И то и другое, – ответил Морозини, – но, судя по всему, тебе на это в высшей степени наплевать, поэтому я не стану досаждать тебе скучными подробностями. И мешать твоим артистическим порывам, которые меня несколько удивляют: тебе следовало бы предупредить, что ты сменил специальность и занимаешься теперь обрезкой цветов.
– Я имею право расставлять цветы в своем доме, – огрызнулся Адальбер, который вместо стебля откусил секатором кончик ногтя.
– Конечно же, у тебя есть все права, милейший! Даже право принимать меня подобным образом. Раньше ты отличался большей любезностью. И поскольку я явно тебе мешаю…
– Ты никогда мне не мешаешь! Точнее, очень редко! Признаю, что сегодня вечером… Ах, я не подумал! Наверное, ты хотел поселиться у меня?
– Полагая, что ты в Египте? Я не имею привычки оккупировать жилище, которое мне не принадлежит. Не беспокойся, вещи свои я оставил в «Ритце», а о том, что ты в Лондоне, мне сообщил Уоррен. Сверх того, он оплошал, бедняга. Предположил, что я буду ужинать у тебя вместе с ним.
– Но зачем ты все-таки приехал? У тебя неприятности?
– С чего ты взял, что у меня неприятности, требующие вмешательства полиции Ее Величества?
– Тогда что ты делаешь в Лондоне?
– А вот это тебя не касается, голубчик! У каждого есть свои маленькие тайны. Я мог бы спросить тебя о том же, так ведь ты не намерен отвечать, поэтому мне остается раскланяться и удалиться! Кстати говоря, я и представить не мог, что у Птеродактиля столь романтические вкусы, – добавил он, ткнув пальцем в букет. – Розы и ландыши! Какая у него, в сущности, нежная душа…
Альдо издевался, но внутри у него все кипело. Столь холодный прием со стороны друга разочаровал его тем больше, что предшествовала ему радость, испытанная им при мысли, что удастся восстановить тандем для охоты за драгоценностями Колдуньи. Морозини не понимал, что происходит. До сегодняшнего дня их союз представлял собой отлаженный, хорошо смазанный механизм – впервые в него попало что-то, напоминающее песчинку и заставившее его скрипеть. Быть может, он даже сломался?
Не желая задерживаться на столь огорчительном выводе, Альдо двинулся в прихожую. Адальбер шел следом.
– Слушай, – сказал он, – мне очень жаль, что я вынужден был так тебя принять, но у меня чрезвычайно важное дело и совсем нет времени для тебя. Ты должен понять! Мы увидимся позже, и тогда я все тебе объясню…
– Ты ничего мне не объяснишь, потому что тогда времени не будет уже у меня, – бросил Морозини, который почти задыхался, стараясь сдержать гнев. – Желаю тебе приятно провести вечер!
– Но скажи хоть, как поживают Лиза и дети?
– Превосходно! Всего хорошего!
Принимая шляпу и перчатки из рук Теобальда, Морозини встретился с ним взглядом, и взгляд этот, исполненный глубокой грусти, пытавшийся что-то передать ему, напомнил ему о не столь давних событиях. У Теобальда был точно такой же взгляд, когда во время обратного путешествия после изнурительной погони за изумрудами Пророка Адальбер обручился с фальшивой Хилари Доусон, и на улице Жоффруа заговорили о браке, который в глазах образцового слуги означал конец существования – конечно, полного всяческих неожиданностей, но очень гармоничного в деталях повседневной жизни. Один лишь факт, что ему придется готовить для англичанки с безнадежно испорченным вкусом, вызывал у него дрожь. И Альдо словно озарило: эту цветочную оргию, недовольный вид Адальбера и явное стремление избавиться от него можно было объяснить лишь одним – Адальбер ждал в гости женщину. Однако что-то здесь не сходилось: зачем в таком случае понадобился Уоррен? Срочных дел у Альдо не было, и он решил прояснить этот вопрос.
Вернувшись на набережную Чейн-Уок, он спокойным шагом двинулся вдоль Темзы словно бы в поисках такси, увидел впереди несколько деревьев, прошел мимо них, чтобы его уже не было видно из окон дома, повернул назад и спрятался за самым толстым стволом, чтобы оттуда наблюдать за происходящим. Уже стемнело, когда он заметил приближение Уоррена в смокинге под широким плащом. Затем, после некоторой паузы, которая показалась ему бесконечной, появился черный длинный «Роллс-Ройс» с шофером за рулем: из него вышла молодая женщина, закутанная в шиншилловое манто. Весной и в такую теплую погоду – экая мерзлячка! При свете фонаря Альдо сумел разглядеть ее великолепные темные волосы, над которыми вздымался белый султан, прикрепленный к узкой головной ленте с множеством мелких алмазов. Другими алмазами сверкали ее серьги, но она принадлежала к тому типу женщин, которые не нуждаются в украшениях, чтобы подчеркнуть свою красоту. В холодных лучах уличного светильника она показалась ему восхитительной – одновременно у него возникло впечатление, что он ее где-то видел. Несомненно, она походила на египетскую принцессу, но напоминала еще кого-то, чье имя он сейчас не мог вспомнить.
Когда прекрасная незнакомка вошла в дом, Альдо с трудом одолел искушение переговорить с шофером. Хотя тот должен был дорожить службой у явно богатой дамы, к любому человеку можно найти подход, однако он плохо видел себя в этой роли и, подумав, что Уоррен, возможно, согласится удовлетворить его любопытство, он постоял еще несколько секунд, разглядывая освещенные окна, а затем стал высматривать такси, чтобы вернуться в отель. Чувствовал он себя еще хуже, чем когда выходил из дома Адальбера: ему было ясно, что тот влюбился в даму в шиншилловом манто, но разве это повод почти вышвырнуть вон своего лучшего друга?
Альдо сознавал, что означенный лучший друг в свое время не проявил большого энтузиазма в Стамбуле, когда увидел, как из «Восточного экспресса» выходит сияющий Адальбер, держа под руку белокурую англичанку, которую якобы звали Хилари Доусон. Он выказал любезность, поскольку это было его второй натурой, но не стал скрывать ни своего недовольства, ни даже подозрений,[13 - См. роман «Изумруды Пророка». (Прим. авт.)] целиком оправдавшихся впоследствии, это верно, но ведь сейчас не было никаких оснований предполагать, что эта красивая женщина окажется столь же ядовитой, как лже-Хилари. Более того, совершенно очевидно, что в данном случае явно не возникнет денежных проблем…
Усевшись в пропахшее запахом остывшей трубки такси, он вопросил свою совесть и признал, что был не прав. С какой стати вздумалось ему управлять переживаниями Адальбера? А ведь тот вынужден был терпеть все перипетии его собственной личной жизни в то время, когда он поддался чарам Алельки Солманской,[14 - См. роман «Голубая звезда». (Прим. авт.)] а позже Видаль-Пеликорн покорно принял известие о его свадьбе с Лизой, хотя сам испытывал к девушке нежные чувства. Незнакомка же была очень красива! С ее претензиями походить на египетскую принцессу она обладала всем, чтобы обольстить археолога. И цветочная оргия, устроенная Адальбером, безошибочно свидетельствовала об этом. Поразмыслив как следует, Альдо пришел к выводу, что больше всего ранит его в этой истории присутствие Уоррена. Какую роль играл Птеродактиль в любовных приключениях Видаль-Пеликорна? Дуэньи? Это смехотворно. Конфидента? Вот где оказалось больное место… Или же у дамы была проблема, требующая совета, быть может, даже тайной помощи полиции, и этим все объясняется гораздо лучше, нежели романом, порожденным его южным воображением?
Когда он дошел до этого пункта, такси остановилось перед отелем «Ритц», но, прежде чем швейцар в ливрее успел открыть дверцу, Морозини приказал шоферу:
– Едем обратно на Чейн-Уок!
– Если вы потом захотите вернуться сюда, вам лучше обратиться к одному из моих коллег, сэр. Я заканчиваю через полчаса.
– В таком случае…
Альдо расплатился и вышел из машины, едва не наступив на ногу швейцару, который услышал этот разговор:
– Вызвать другое такси, сэр?
– Не сейчас, спасибо!
Привыкнув к капризам клиентов, швейцар не настаивал. Альдо вошел в холл отеля и направился прямиком в бар. Только что он придумал более удобный способ реализовать свою идею, но для этого ему требовалась порция лучшего коньяка, чтобы взбодриться, и телефонный справочник… Обретя и то и другое, он отыскал номер «Уайт Хорс», паба на улице Стренд, куда любил заглядывать один из его старых знакомых. И попросил подозвать к телефону Гарри Финча.[15 - См. роман «Роза Йорков». (Прим. авт.)] К счастью, тот оказался на месте.
– Вы меня помните? Князь Морозини!
– Такого клиента, как вы, забыть нелегко, сэр. Я вам нужен?
– Прямо сейчас, если вы свободны. Приезжайте ко мне в «Ритц»!
Через несколько минут Гарри Финч остановил такси перед роскошным зданием отеля.
– Как приятно вновь увидеть Вашу светлость! – вскричал он с неподдельной радостью.
– Оставьте в покое Светлость! У меня нет прав на этот титул. С меня вполне хватит обращения «сэр».
– Как вам угодно. Ну, так куда мы отправимся сегодня вечером? Уайт-Чепл, Лайм-Хаус? – предложил Финч таким тоном, словно это были блюда из меню.
– В Челси, если вы не против. Точнее, на Чейн-Уок.
– Ого, ваши вкусы переменились!
– Что вы хотите, нельзя же все время посещать низкопробные заведения. В конце концов, это утомляет!
– Я не критикую ваш выбор. В аристократических кварталах тоже можно повеселиться…
Такси Финча лихо сорвалось с места, оставив у Морозини впечатление, будто даже мотор рокочет от радости. Он и сам был очень доволен тем, что вновь работает с Гарри Финчем, который в свое время оказался очень ценным и – что было еще важнее – неболтливым помощником. Завидев дом Адальбера, перед которым все так же стоял «Роллс-Ройс», он приказал остановиться на таком расстоянии, чтобы можно было разглядеть входную дверь.
– А теперь подождем! – сказал он, когда Финч нашел идеальное место для парковки.
– До каких пор?
– Пока машина не тронется с места. Мы поедем за ней. Я хочу знать, куда она направится.
– Не отвечайте, если вам неохота, но ведь именно здесь вы поселились на время процесса Фэррэлса, наделавшего столько шума? И с вами еще жил один француз… с невозможной фамилией, но очень симпатичный.
– Он и сейчас здесь живет, так что вопрос вполне уместный. Я опасаюсь, что он попал в довольно опасную историю.
– Но с деньгами у него полный порядок! Какая тачка! Я вас правильно понял: вы хотите защитить его?
– Именно так!
Ждать пришлось около часа. Часы на Биг-Бен пробили полночь, когда входная дверь открылась и на крыльцо вышел Адальбер, проводивший своих гостей до машины. При виде молодой женщины Финч восхищенно присвистнул и воскликнул:
– Понятно, отчего вы всполошились! Ничего не скажешь, красотка хоть куда! И все, что надо, у нее имеется! Послушайте, тот мужчина, что сел в машину рядом с ней, это случаем не лучшая ищейка Скотленд-Ярда? Суперинтендант Уоррен?
– Да, он!
– Ну, если уж следить за машиной, где находится он, нужно принять меры предосторожности. Ему эта музыка знакома!
– Принимайте ваши меры, дорогой Финч, принимайте! Все, что я хочу на сегодняшний вечер, это узнать, где дама живет и, если возможно, кто она такая.
– Ну, с этим проблем не будет.
Прежде чем тронуться с места, Финч отпустил «Роллс-Ройс» на некоторое расстояние и лишь потом двинулся следом. Через несколько минут он сказал:
– Похоже, она везет его в Ярд? Неужто Уоррен будет еще работать?
– Удивляться нечему! Сколько я его знаю, он живет совершенно не так, как все.
Действительно, Уоррен вернулся в свой кабинет. Оба наблюдателя увидели, как автомобиль замер перед постовым и суперинтендант вышел. «Роллс-Ройс» направился дальше. Невозмутимый Финч поехал за ним.
Так они добрались до Ридженс-Парк, где прекрасная машина остановилась перед одним из самых роскошных домов. Водитель Альдо тихо произнес:
– Скажите пожалуйста, она ни в чем себе не отказывает! Это особняк Гановер-Лодж, который совсем недавно принадлежал адмиралу Битти! Что будем делать теперь?
– Ничего. Вы просто отвезете меня в «Ритц». Но если сумеете выяснить, кто теперь живет в этом доме, окажете мне большую услугу.
– О, особых сложностей здесь нет. Имея такой адрес и номер «Роллса» в придачу, можно добиться всего.
– В таком случае полагаюсь на вас, дорогой Финч! Мне уже давно стало ясно, что вам цены нет.
Через несколько минут Морозини поднялся к себе в номер с намерением лечь спать, тогда как Гарри Финч, безмерно гордый собой и королевским образом вознагражденный за свои труды, вновь помчался по улицам ночного Лондона.
На следующий день на столе для завтрака Альдо обнаружил конверт с лежащей внутри карточкой, на которой было написано рукой его помощника:
«Это княгиня Оболенская, но не принимайте ее за русскую. Она самая настоящая американка, хоть и обзавелась титулом».
Глава IV
Жаклин
Через два часа Морозини, которого по пятам преследовал испуганный дежурный, ворвался в кабинет суперинтенданта Уоррена. Полицейский, поглощавший в этот момент один из тех пузырящихся напитков, которые будто бы помогают справиться с похмельем, поперхнулся, задохнулся, раскашлялся, побагровел и обрел естественный цвет лица только после того, как нежданный посетитель раза три сильно хлопнул его по спине.
– Я распорядился… чтобы… меня… не тревожили, – с бесконечной мукой проговорил Уоррен.
– Он ничего не хотел слушать, – пролепетал молодой инспектор. – Я сделал все, что мог!
– Знаю, Крофтон! Южный шторм непредсказуем! Возвращайтесь на свой пост! А вы, – добавил он гораздо менее добродушным тоном, – что вы здесь делаете? Обычно сюда не являются запросто, по первому побуждению!
– Тысяча извинений, но нынешней ночью я совсем не спал и сегодня утром хочу знать, кто такая княгиня Оболенская, с которой вы ужинали вчера вечером?
Как знаток, Уоррен искренне восхитился, отчего глаза его стали круглыми:
– Какая жалость, что вы итальянец!
– Прошу прощения, венецианец!
– А есть разница?
– Огромная! Так вы сказали? Если бы я не был…
– Я бы немедленно зачислил вас в свой штат!
– Это не ответ, и я должен напомнить вам, что ваше время бесценно. Итак, повторяю: кто…
– Чудовищно богатая американка…
– Это я уже знаю.
– Чего же вам еще нужно? – проворчал Уоррен, явно начинавший злиться.
– Какое отношение она имеет к Адальберу и что делала у него вчера вечером?
– Вы же не думаете, что я вам отвечу? Если ваш друг не соблаговолил сказать вам, я тем более этого не сделаю. Профессиональная тайна! Вы должны понять…
– Полностью с вами согласен, но раз вы играете роль конфидента в данном деле, я хочу знать, какое отношение эта женщина имеет к Адальберу?
Внезапно длинное лицо Уоррена скривилось в иронической ухмылке, и в глазах его под нависшими бровями зажегся огонек:
– Ей-богу, да у вас приступ ревности!
Этого говорить не следовало. Морозини зашелся от ярости:
– Выбирайте выражения! Я не ревную, я крайне раздражен тем, что от меня скрывают факты, быть может, представляющие опасность для моего лучшего друга. За последний год я столько натерпелся от русских аристократов, подлинных или фальшивых, что от них меня уже с души воротит!
– О, полагаю, эта аристократка не вызывает ни у кого сомнений. Даму принимают члены королевской семьи, а некоторые и сами бывают у нее. Среди ее родни имеются представители и нашей аристократии: барон Астор из Хивера и…
– Только не говорите мне, что это одна из Асторов!
– Так и есть! Вы против них что-то имеете?
Альдо ответил не сразу. Он понимал теперь, кого напоминает ему «египетская принцесса»: грозную Аву Астор, одну из самых красивых женщин своего времени, но также самое жестокосердое, властное, тщеславное и назойливое создание из всех человеческих существ. Иными словами, худшая из зануд! Размышляя вслух, он обронил:
– Должно быть, это ее дочь! У нее была склонность к египтологии…
– О ком вы говорите?
– О леди Рибблздейл! Об Аве Астор, если вам больше нравится, первый муж которой утонул на «Титанике».
– Да, это верно. Как вы догадались?
– Она внешне очень напоминает мать. Если она похожа на нее и в нравственном отношении и если, как я опасаюсь, в нее влюблен Видаль-Пеликорн, бедняга ступил на гибельный путь.
– С чего вы взяли, что он в нее влюблен?
– Цветочная оргия, которой он предавался вчера вечером, явно говорит об этом. Вдобавок меня приняли так, словно я булыжник, угодивший в лягушачье болото. Черт возьми! Вы должны это знать, коль скоро разделили ужин с влюбленными голубками?
На сей раз Уоррен не удержался от смеха:
– И вы спрашиваете себя, зачем я там понадобился? Признаю, что в один прекрасный момент задал себе тот же вопрос. Адальбер подпал под власть ее чар, в этом сомневаться не приходится.
– Это дуэт или он вздыхает соло?
– Нет, это не дуэт. Пока нет. У меня такое впечатление. Как бы это сказать? В их отношениях есть нечто… средневековое… именно так: дама и ее рыцарь, который готов на все, чтобы завоевать ее.
– Понимаю! Нужно проползти несколько километров на брюхе, чтобы получить разрешение облобызать ее пальчики. И вы считаете это нормальным?
– Успокойтесь! Все это не так уж опасно. Скажу вам больше: у княгини Алисы…
– Ее зовут Алиса?
– Алиса-Ава-Мюриэль! Думаю, при крещении Ава шла первой, но мать решила остаться единственной в своем роде, поэтому дочь ее всегда называли только Алисой.
– В этом она вся! Простите, что перебил вас. Вы сказали, что у княгини…
– Неприятности, и Видаль-Пеликорн, желая помочь ей, обратился за советом ко мне. На этом я умолкаю, и не спрашивайте меня больше ни о чем: профессиональная тайна!
Морозини не настаивал. Ему пришла в голову мысль, что, если отловить и подвергнуть допросу Теобальда, можно будет узнать больше. Пришла пора заняться собственными проблемами.
– Понимаю. Теперь скажите мне, удалось ли вам что-нибудь обнаружить в досье Терезы?
– Ничего особенного. Убийца, как вы знаете, мертв, и нет никаких оснований связывать его с Риччи. Единственная вина этого американца состоит в том, что он присутствовал в зале на представлении, во время которого разбилась Солари. Мы же не можем инкриминировать ему любовь к «Тоске»?
– Наверное, он без ума от Скапья. Они очень похожи. У него в Англии есть какое-нибудь пристанище?
– Больше того: целое имение в окрестностях Оксфорда, но когда он приезжает в Лондон на день-два, то останавливается в отеле «Савой». Не стану скрывать, что этот тип мне не нравится и я хотел бы подловить его на чем-нибудь, но при нынешнем состоянии дел это невозможно.
– И все-таки, – вздохнул Морозини, – я готов сунуть руку в огонь, что он в этом деле завяз по уши. И возможно даже, именно у него хранится то, что я разыскиваю.
– Трудно доказать! Очевидно, его нельзя связать с преступлением в Багерии, иначе с той ночи драгоценности перешли бы к нему, и, следовательно, Солари не смогла бы появиться в них.
– Логично. Но он мог увидеть их в тот вечер, а потом заняться поисками. Известно, каким образом попали они в шкатулку дивы?
– Кто знает? Ее тогдашний покровитель, миланский банкир, поклялся, что видел их у нее в самом начале их связи. Ее костюмерша и горничная это подтвердили. Мол, речь идет о фамильных драгоценностях.
– Фамильные, да. Но что это за фамилия? Вот в чем вопрос.
– Я так не думаю. Понятно, что вы копаетесь в истории с целью выяснить, кто ими владел и кому передавал, но, по моему личному мнению, главный вопрос в том, у кого они оказались после представления в «Ковент-Гардене».
– Судя по всему, так. Однако, поверьте мне, проделанный ими из Флоренции путь также весьма важен. И одному Господу ведомо, как трудно восстановить их маршрут. Я уверен, что они находились в собственности Марии Медичи, когда та приехала во Францию, чтобы выйти замуж за Генриха IV. Тем не менее их никогда не было среди драгоценностей французской Короны. Это означает, что королева рассталась с ними. Ради кого и по какой причине? Возможно, это произошло в конце ее жизни, когда она испытывала серьезные финансовые затруднения.
– Но их могли и украсть?
– Почему нет? Однако у меня нет возможности выяснить это.
– Еще раз повторю, это не так уж важно!
– Напротив, поскольку потомки временных владельцев, считая их частью наследства, бросаются на поиски, не особенно заботясь о средствах заполучить назад свое достояние. Я могу привести вам пример, имеющий прямое отношение ко мне: покойный сэр Эрик Фэррэлс решил вернуть то, что называл «Голубой звездой», поскольку в семнадцатом веке его протестантский предок расплатился за нее каторжными галерами. А моя мать была убита человеком, который хотел продать драгоценность ему. Конечно, сэр Эрик не сам подсыпал яд, но он был косвенным виновником преступления. Вы сказали, что убийцу Солари нашли в Темзе, куда он угодил не по собственной воле: это обстоятельство указывает на заказчика, и пусть даже вы не нашли ни единого следа, ведущего к Риччи, я почти убежден, что приказ отдал он. Вы говорите, у него есть имение в окрестностях Оксфорда? Где именно?
Уоррен сдвинул брови и стал выравнивать пачку бумаг из досье, постукивая ею о письменный стол.
– Если я вам скажу, вы туда ринетесь и, не исключено, попадете в западню, из которой я буду не в состоянии вас вытащить. Особенно если вас схватят в доме! Вы угодите в тюрьму, потому что перед лицом закона дружба вынуждена отступить…
– Вы считаете меня таким неловким?
– Нет. Я считаю скорее, что вы идете по ложному следу, поскольку Риччи американец. Он живет по ту сторону океана, бывает там чаще, чем у нас, и, если драгоценности у него, он наверняка не стал бы хранить их в Британии.
– Почему нет? Ведь такие ценности довольно трудно вывезти за пределы страны?
Суперинтендант скривил губы в злобной улыбке:
– У него есть связи, а у нас аналог вашего дипломатического чемодана! Сверх того, должен напомнить вам, что он возвел копию вашего дворца Питти, который, как мне кажется, просто создан для драгоценностей великой герцогини Тосканской.
Морозини не ответил. Это выглядело довольно правдоподобно, и в рассуждениях суперинтенданта Уоррена наличествовал здравый смысл, но он не мог избавиться от ощущения, что полицейский хотел таким элегантным способом избавиться от него. Особенно если Адальбер со своей американкой уже задали ему какую-нибудь задачу. Альдо решил сменить тему:
– Вы действительно не хотите сказать мне, что происходит между Видаль-Пеликорном, его княгиней и вами?
– Нет. Весьма сожалею. Если вы ласково попросите его, он вам, наверное, скажет.
– Ласково? Видели бы его вчера вечером: с таким же успехом вы могли бы ласково попросить любимую косточку у бульдога! Что ж, я уже достаточно надоедаю вам! Пора дать вам возможность заняться своими делами.
– Вы уезжаете?
В голосе полицейского прозвучала надежда. Альдо неопределенно пожал плечами. Это всегда помогало ему уклониться от прямого ответа.
– Не то чтобы прямо сейчас, но надолго здесь не задержусь. Моя жена ждет меня в Париже, и ей не терпится вернуться домой.
Лицо Уоррена озарилось широкой улыбкой, выдававшей облегчение.
– Поскольку указанный дом представляет собой дворец на берегу Большого Канала, ее можно понять. Передайте ей, пожалуйста, мой восхищенный привет, вам же я пожелаю счастливого пути!
Выпровоженный – едва ли это слово было преувеличением! – таким образом, Альдо покинул Скотленд-Ярд без намерения возвращаться туда. Он ощущал горечь: вслед за Адальбером Уоррен также дал ему от ворот поворот. Он оказался в одиночестве, и это было очень неприятное ощущение! Даже тягостное – настолько тягостное, что у него возникло сильнейшее желание увидеть Лизу, ее любящую улыбку и фиалковые глаза. Пускай все летит к чертям! Если он не мог больше рассчитывать на Адальбера, ослепленного своей американкой, несомненно, такой же сумасшедшей, как ее мамаша, если Уоррен любезно, но твердо отказал ему в помощи, значит, остается только сесть на пароход до Кале, затем заехать во французскую столицу за женой и отправиться на «Восточном экспрессе» в Венецию. Так называемое «интересное» положение Лизы требовало, чтобы он все свое внимание посвятил ей – нужно отогнать подальше трогательный образ Виолен Достель, которая, разумеется, вскоре лишится скромных драгоценностей, завещанных ей бывшей певицей. Неясное ощущение провала быстро улетучится. Что ж, пожалуй!
Нервной походкой он вошел в холл «Ритца» и сразу направился к стойке для почты, за которой сидел служащий, помогавший клиентам в организации путешествий. Именно в этот момент молодая женщина, сидевшая в глубине холла, в кресле под сенью пальмы, быстро встала, подошла к нему и притронулась к его руке:
– Господин князь, прошу вас…
Круто обернувшись, он с удивлением узнал красивую молодую женщину, которую видел за обедом в парижском «Ритце» в обществе Алоизия Риччи. Но сейчас она выглядела не такой веселой, а в глазах ее застыло тревожное выражение. Было очевидно, что она вот-вот расплачется.
– Вы узнаете меня? – тихо спросила она.
– Увидев один раз, вас забыть трудно, – любезно ответил он. – Это было в Париже, и вы сидели недалеко от столика, где я обедал вместе с Джованни Болдини. А вашим спутником был американец с манерами не слишком приятными, если я не ошибаюсь.
– Вы не ошибаетесь. Умоляю вас, уделите мне немного времени! Мне, мне очень нужна помощь! – добавила она неуверенно. – Я очень долго ждала вас!
– Как долго?
– Со вчерашнего дня. Я только что приехала в Лондон, намереваясь обратиться за помощью к другу… По крайней мере, я считала этого человека другом. Проходя мимо этого отеля, я увидела, как вы вошли сюда. Тогда я вошла следом, сняла номер с целью убедиться, действительно ли вы остановились здесь, и с утра заняла наблюдательный пост в холле.
– Откуда вы приехали?
– Из замка недалеко от Оксфорда, где мне удалось сесть на лондонский поезд. Я почти не говорю по-английски, и это было нелегко, но мне нужно было уехать как можно дальше!
Морозини решил выяснить позднее причину такой спешки и спросил только:
– Вы француженка? Почему вы не сели на поезд, идущий в Дувр?
– Потому что Алоизий первым делом будет искать меня в Париже. Ему в голову не придет, что я решусь остаться в стране, где не знаю никого и ничего.
– Кроме этого друга, в котором вы не слишком уверены, если я вас правильно понял?
Она склонила белокурую голову, увенчанную крохотной шляпкой с изящным бантом в тон шоколадно-коричневому костюму, который украшала оторочка белого атласа. Из груди ее вырвался вздох:
– Да. Он ненавязчиво ухаживал за мной и даже дал мне свой адрес на тот случай, если я решусь расстаться с Алоизием, но, когда я приехала к нему, его не было дома, а слуга сказал мне, что он будет отсутствовать несколько дней. Тогда, не зная, куда пойти, я стала бродить по городу, остальное вы знаете!
Остальное Альдо знал, но его гораздо больше интересовали предшествующие события. Окинув взором роскошную анфиладу позолоченных арок из искусственного мрамора, украшавших первый этаж отеля, он посмотрел на часы и решительно взял молодую женщину под руку:
– Пойдемте! Сейчас время ленча, и нам будет гораздо удобнее беседовать за столиком в каком-нибудь тихом уголке.
Она покорно позволила увести себя и не сдержала вздох облегчения, заняв место в кресле с подлокотниками, которое предложил ей Альдо. Приглядевшись к ней повнимательнее, он обнаружил несомненные следы слез, плохо скрытые пудрой, главное же, горестную складку между бровей. Еще более странная вещь: она вела себя как изголодавшееся животное. Бархатный взгляд ее карих глаз не отрывался от хлебцев на соседнем столе, где обедали двое мужчин. Наклонившись к ней, он спросил:
– Вы хотите есть?
Она утвердительно кивнула, не сводя глаз с соседнего столика. И он понял, что его вежливый, почти формальный вопрос, на который часто отвечают лишь улыбкой, приобрел значение почти трагическое для этой женщины, которая действительно страдает от голода. Подозвав метрдотеля и заказав полный, но не слишком тяжелый обед, он попросил сразу принести тарелку с хлебцами и маслом. Все было исполнено мгновенно. Эффект оказался поразительным: не в силах больше терпеть, девушка схватила хлеб и, позабыв даже намазать его маслом, стала торопливо откусывать большие куски, одновременно запивая водой, отчего щеки ее раскраснелись.
– Вы не в этом отеле сняли номер, – ласково сказал Альдо. – Где вы провели ночь?
Она подняла на него глаза, полные слез, потом опустила голову, выронив последний хлебец, и судорожно сжала руки:
– Почему вы так говорите?
– Потому что вы на самом деле изголодались, а в этом отеле подают довольно плотный завтрак. Так где же вы были?
– В зале ожидания на вокзале, недалеко отсюда. Вы понимаете, денег мне хватило лишь на то, чтобы купить билет на поезд и на омнибус до Пиккадилли. Тот, с кем я хотела увидеться, живет неподалеку… Я проходила мимо и увидела, как вы вошли…
– Хорошо! Давайте сначала пообедаем, а уж затем поговорим.
Пока оба – она уже не так поспешно, как хлеб, – поглощали лосося по рецепту маркизы де Севиньи, прославившего здешнюю кухню, он незаметно и не без восхищения рассматривал свою гостью. Несмотря на пережитые ею тяжкие часы, она сумела сохранить опрятный и свежий вид. Конечно, ей помогла в этом туалетная комната на вокзале Чаринг-Кросс, но тем не менее это был настоящий подвиг. Он убедился в этом еще больше, когда она наконец представилась: Жаклин Оже, родом из Дьеппа, двадцать три года, работала манекенщицей у Жана Пату. Три недели назад, во время показа мод на улице Сен-Флорантен, она познакомилась с Риччи, и тот сразу проявил интерес к ней, под предлогом будто она живой портрет его дочери, которая вот уже десять лет как умерла.
– Поначалу, – сказала Жаклин, – он показался мне чудесным. Он вел себя как настоящий отец и заявлял, что мне теперь не нужно тревожиться о будущем, поскольку всю заботу обо мне он возьмет на себя. И сразу приступил к делу! Он скупил для меня половину коллекции, которую я представляла, подарил мне вот эти часы, – добавила она, показав украшенный бриллиантами тоненький браслет на запястье, – велел мне выехать из комнаты на улице Батиньоль и поселиться вместе с ним в «Ритце». Он все готов был сделать для меня, и вы сами были свидетелем, как он пытался заказать мой портрет великому художнику, с которым вы обедали. Отказ привел его в ярость.
– Я вам верю: на следующий день после этой встречи дом Болдини загорелся, и его удалось спасти только чудом…
– Вы думаете, это он устроил пожар?
– Не он лично, а кто-то из его людей. Вы ведь познакомились с его окружением?
– Да. Я знаю секретаря, шофера и камердинера. Признаюсь, они мне совсем не понравились, особенно Агостино, камердинер. Он выглядит как самый настоящий злодей из кино. Тем не менее именно он посоветовал мне бежать и дал денег.
– Не так уж много, если вы не смогли снять номер в приличной гостинице.
– Он сделал, что мог. А что касается пожара в доме художника… Прежде я возмутилась бы, услышав, как вы обвиняете Риччи в причастности к преступлению, но теперь это меня не удивляет. И вы, возможно, правы.
– Что же произошло потом?
– Мы вернулись сюда, но в Лондоне не задержались. У вокзала Виктории ожидала машина, которая отвезла нас в Левингтон-Мэнор, недалеко от Оксфорда, куда Риччи и поместил меня, после того как в некотором роде похитил из дома моделей Жана Пату. Это красивый дом на берегу Темзы, отделенный от остальных огромным парком. Мне там совершенно не нравилось из-за общей атмосферы. Приезжало много мужчин, но ни одной женщины, и я поняла, что фактически это центр деловой активности Риччи в Англии. Некоторые из посетителей были англичанами, именно тогда я и встретила Дэвида Феннера. Он мне сразу приглянулся, и я ему тоже. Я наши отношения не афишировала, но думала, что мой «отец», быть может, благосклонно примет молодого человека, с которым сам связан, в качестве жениха. Между тем мы вернулись в Париж и там увиделись с вами. В тот же вечер мы вновь сели на лондонский поезд, а из Лондона сразу поехали в Левингтон-Мэнор. Дэвид появился там на следующий день, и я должна сказать, что до меня донеслись отзвуки бурного объяснения. Я очень расстроилась, но мне удалось поговорить с ним до его отъезда, и именно тогда он дал мне свою карточку со словами, что если мне понадобится помощь… Остальное вы знаете. Риччи же был взбешен, а когда я попыталась заступиться за Дэвида, разъярился еще больше. Вот тогда-то он со злобой объявил мне, что не хочет даже слышать о нем и надеется, что мне не пришло в голову втюриться в него, потому что он сам хочет сделать меня своей женой. Да, да, добрый отец преобразился в жениха! Он сказал, что любит меня и что мы поженимся сразу после возвращения – очень скорого – в Соединенные Штаты. Напрасно я объясняла ему, что мои чувства к нему – а я действительно к нему хорошо относилась! – не имеют ничего общего с любовью. Он уперся: меня-де ожидает великая судьба, все мне будут завидовать, я получу великолепные драгоценности и в конце концов отвечу ему взаимностью. С этого момента он потребовал, чтобы я называла его Чезаре…
– А, та самая буква Ч, которая следует за Алоизием?
– Да. Насколько я понимаю, это его настоящее имя, второе он взял позже, чтобы больше походить на американца. Я очень старалась не доводить его до крайностей, но совершенно потеряла голову от страха, когда он позавчера объявил мне, что мы уезжаем через день, то есть сегодня, в Саутгемптон, где сядем на пароход. Я ничего ему не ответила, я просто онемела от ужаса. Чтобы успокоиться, я пошла прогуляться в парк. Наверное, подсознательно думала о бегстве. Вот тогда ко мне подошел Агостино. Он сказал, что я должна уехать, потому что в Америке со мной случится несчастье, я же ответила, что ничего другого и не желаю, однако не знаю, как это сделать. Он сообщил, что Чезаре будет отсутствовать до полудня, а потом спросил, умею ли я грести…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/zhuletta-benconi/dragocennosti-medichi/?lfrom=334617187) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
В Древней Греции жителей Беотии считали тупицами. (Прим. пер.)
2
Это красивое здание XIX века, которое совершенно подавляется унылой массой Министерства финансов, расположенного на той же набережной. (Прим. авт.)
3
См. роман «Жемчужина императора». (Прим. авт.)
4
См. роман «Голубая звезда». (Прим. авт.)
5
Колдунья (итал.).
6
Одно из самых известных парижских кафе, где собирались представители артистического мира.(Прим. пер.)
7
Разговорное название Французской Академии. (Прим. пер.)
8
На Кэ д'Орсэ находится Министерство иностранных дел. Елисейский дворец – резиденция президента республики. (Прим. пер.)
9
Автор обыгрывает латинское выражение persona non grata – нежелательная персона. (Прим. пер.)
10
Тихо (итал.).
11
См. роман «Жемчужина императора». (Прим. авт.)
12
Буквальный перевод английского названия «living-room». (Прим. пер.)
13
См. роман «Изумруды Пророка». (Прим. авт.)
14
См. роман «Голубая звезда». (Прим. авт.)
15
См. роман «Роза Йорков». (Прим. авт.)
КУПИТЬ И СКАЧАТЬ ЗА: 119.00 руб.
Сетевая библиотека