Город
Клиффорд Дональд Саймак
Лучшая фантастика по лучшей ценеСеребряная коллекция фантастики
Куда приведет человека развитие цивилизации и безумная жажда власти над природой и себе подобными? Какими будут последствия применения новейших технологий и создания все более разрушительных видов оружия? А что, если когда-либо в будущем обитателям Земли придется все начинать заново? Кто будет в ответе за судьбы мира?
Клиффорд Саймак
Город
Памяти Вихря (он же Нэтэниел)
Предисловие автора
«Город» был написан в результате крушения иллюзий. Возможно, людей, подобно мне утративших иллюзии, не так уж много, но они должны быть. Человечество прошло через войну, не только унесшую миллионы жизней и исковеркавшую миллионы других жизней, но и породившую новое оружие, способное уничтожить уже не армии, а целые народы.
Мало кто из нас ныне задумывается об угрозе ядерного оружия. Мы жили с ней так долго, что она стала одним из факторов нашего существования. Мы свыклись с ней и если подчас вспоминаем об этой угрозе, то лишь как об инструменте международной политики, а не как о реальной опасности. Даже в те дни, когда первые ядерные взрывы расцвели над Японией, основная масса людей не увидела в них ничего, кроме более мощных бомб. Но некоторые, в том числе писатели-фантасты, сразу поняли значение свершившегося. Я убежден, что эти писатели и их произведения, предрекающие миру гибель, служат орудием предостережения для общества – предостережения о том, чем чревато ядерное вооружение.
Меня лично потрясла не столько разрушительная сила нового оружия, сколько очевидный факт, что человек в своей безумной жажде власти не остановится ни перед чем. Похоже, нет предела жестокости, которую люди готовы обрушить на головы своих ближних. Какой бы страшной ни была Вторая мировая война, у меня все же теплилась робкая надежда, что люди сумеют как-то договориться друг с другом и сделать мирную жизнь возможной. Но теперь, осознав безмерность человеческой жестокости, я потерял и эту небольшую надежду.
Сейчас я уже не в силах восстановить в памяти строгую хронологическую последовательность написания рассказов, вошедших в сборник. Какие-то из них были созданы до начала атомной эры, другие – на ее заре. Впрочем, хронология не имеет особого значения. Крушение иллюзий было вызвано войной; Хиросима и Нагасаки лишь довершили и углубили его.
«Город» не был задуман как протест (что толку от протестов?), это был поиск фантастического мира, способного противостоять миру реальному. Возможно, в глубине души мне хотелось создать такой мир, где я сам и другие разуверившиеся люди могли бы хоть ненадолго укрыться от жизни, в которой мы вынуждены жить. Кто-то назвал этот сборник «обвинительным актом человечеству»; такое определение не приходило мне в голову, когда я писал рассказы, но я с ним согласен – и считаю, что у меня были и есть причины предъявить человечеству обвинительный акт. А в то время я думал и не раз говорил друзьям, что населил свою Землю псами и роботами оттого, что потерял веру в человечество и в его способность жить в мире. Приговор, конечно, суровый, и, казалось бы, теперь, по прошествии стольких лет, я мог бы его смягчить, но, честно говоря, не вижу оснований. Наша собственная страна успела за это время ввязаться в две крупные войны, так что будущим историкам придется долго и упорно трудиться, если они захотят найти во второй половине нашего столетия более или менее устойчивый мирный период. Я, конечно, понимаю, что уже тридцать лет страны планеты стараются притерпеться друг к другу (хотя бы из боязни) и тем самым держат на поводке ядерные силы. Но это не такой уж многообещающий признак, как может показаться. Вот если ядерное оружие не будет спущено с поводка еще лет тридцать, тогда можно будет говорить о каких-то надеждах.
В сборнике «Город» я писал об увлечении людей механической цивилизацией. Другие писатели, да и сам я тоже, не оставляют этой темы и по сей день, только называют иначе – технологическим обществом. Нет ничего дурного в технике как таковой, дурно лишь наше бездумное увлечение ею. Мы обожествляем машины; в каком-то смысле мы продали им свои души. Уже в те годы, когда создавались рассказы «Города», я чувствовал, что существуют другие, высшие ценности помимо тех, что несет с собой технический прогресс. Я и поныне в этом уверен. Есть люди, которые ненавидят машины за то, что те поглощают невосполнимые земные ресурсы. Но, на мой взгляд, опасность гораздо шире. Меня больше всего беспокоит то, что под влиянием техники наше общество и мировосприятие теряют человечность.
Действие в преданиях, составляющих сборник (в первых из них), разворачивается на фоне упадка и исчезновения городов. Я был убежден тогда и еще сильнее убежден теперь, что города – анахронизм, от которого нам пора избавляться. В последние годы кризис городов стал еще очевиднее. Типичный современный город – это блестящий центр, окруженный разрастающимися кольцами гетто. Когда-то давно, когда средства связи и транспорт были примитивны и медлительны, в существовании городов был свой смысл. Поначалу люди сбивались в них ради безопасности, позже – чтобы удобнее было вести дела. Теперь города утратили функцию защитного сооружения; большей частью за городом жить даже безопаснее, чем в его стенах. А современные средства связи упразднили необходимость жить по соседству со своим деловым партнером. Для деловых операций совершенно не важно, где находится ваш партнер – на соседней улице или за несколько тысяч миль. Город пережил свое предназначение; поддерживать в нем жизнь накладно, жить неуютно, а дышать нечем.
В этом смысле мои взгляды не изменились за тридцать лет, прошедших после написания сборника. Годы могли смягчить мое представление о будущем, но не изменили его.
Правда, хотя мои представления и составили философскую основу рассказов, я вовсе не уверен в том, что все они сбудутся. Я был бы разочарован, если бы они сбылись, поскольку как тогда, так и теперь полагаю себя отнюдь не предводителем на белом коне, но сочинителем развлекательных историй. Если слишком многое из того, что я насочинял, начнет сбываться в реальности, то я буду считать, что не состоялся как писатель – а, уверяю вас, моим единственным желанием, ради которого я трудился искренне и настойчиво, было стать настоящим рассказчиком.
Как ни странно, из всех моих произведений именно «Город» завоевал самое продолжительное и широкое признание. Если какой-то из моих книг и суждена достаточно долгая жизнь, так это несомненно «Городу». Порой я не в силах сдержать раздражение, ибо уверен, что у меня есть книги и получше, но, похоже, никто этой уверенности со мной не разделяет. А ссориться с читающей публикой мне не к лицу, поскольку ни один писатель не может быть компетентным критиком своих творений. Слишком близко он к ним стоит, чтобы претендовать на объективность.
Одно время я говорил себе, что успех «Города» – всего лишь результат счастливого попадания в «яблочко»: сборник просто вышел в нужный момент и отразил веяния своего времени. Но, к моему непреходящему изумлению, оказалось, что я ошибся. Последующие поколения читателей проявляли такую же преданную приверженность сборнику, как и первые его читатели. Студент колледжа сообщает мне в письме, что пишет работу по «Городу», и задает кучу вопросов, на которые я затрудняюсь ответить. Какой-то читатель присылает письмо с выражением благодарности за доставленное удовольствие. Стало быть, книга по-прежнему живет и питает умы. Как бы ни был я удивлен, я, конечно же, рад. Сознание того, что твоя работа, законченная так много лет назад, до сих пор служит людям, согревает душу.
Я посвятил свою сагу памяти Вихря (он же Нэтэниел). Читатели по сей день спрашивают меня, кто такой Вихрь. Объясняю: Вихрь – это шотландский терьер, проживший с нами пятнадцать лет. Хотя я неправильно выразился: ни единой минуты он не считал, что живет с нами. Скорее мы жили с ним. Он был хорошим другом и преданным товарищем. Мне нравится думать, что в какой-то собачьей Валгалле он по-прежнему гоняется за кроликами (и никак не может их поймать), яростно роет землю, охотясь за сусликами (которые сидят на безопасном расстоянии и посмеиваются над ним), а затем, утомившись от трудов, посапывает на коврике возле пылающего камина.
Писать о своих собственных произведениях – задача и деликатная, и утомительная. Отзываться о своей работе небрежно и непочтительно – значит поставить под сомнение свою писательскую искренность. А любая неловкая фраза может быть воспринята как бахвальство, что не только неприлично, но и не имеет под собою никаких оснований. Все, чего может желать писатель, – это спокойного удовлетворения, знакомого любому работяге, который выполнил свою работу на совесть и не стыдится показать ее людям.
Перечитывая «Город», я не стыжусь своей работы. Какой-то абзац кольнет порою глаз – сейчас я написал бы его совсем иначе. Но это быстро проходит, ведь я понимаю, что сегодня вообще не написал бы такую книгу. Потому что для ее создания необходимо было особое сочетание условий, и пусть даже причины, побудившие меня к созданию этих историй, живы и поныне, а взгляды мои по существу не изменились, но непосредственный творческий импульс канул в прошлое.
От составителя
Перед вами предания, которые рассказывают Псы, когда ярко пылает огонь в очагах и дует северный ветер. Семьи собираются в кружок, и щенки тихо сидят и слушают, а потом рассказчика засыпают вопросами.
– А что такое Человек? – спрашивают они.
Или же:
– Что такое город?
Или:
– Что такое война?
Ни на один из этих вопросов нельзя дать удовлетворительного ответа. Есть предположения, гипотезы, есть много остроумных догадок, но положительных ответов нет.
Сколько сказителей вынуждены были прибегнуть к избитому объяснению: дескать, это все вымысел, на самом деле ни Человека, ни города никогда не существовало. И кто же ищет истины в обыкновенной сказке? Сказка должна быть увлекательной, и все тут.
Возможно, для щенков достаточно такого ответа, но мы не можем им довольствоваться. Потому что и в обыкновенных сказках сокрыто зерно истины.
Предлагаемый цикл из восьми преданий известен в устной передаче уже много столетий. Соотнести его начало с какими-либо исторически известными событиями не представляется возможным, и даже самое тщательное исследование не позволяет выявить те или иные стадии в его развитии. Не подлежит сомнению, что многократный пересказ должен был повлечь за собой стилизацию, однако проследить направление этой стилизации мы не можем.
О древности преданий и о том, что они, как утверждают некоторые авторы, не обязательно складывались Псами, говорит обилие темных мест – слов и выражений (и, что хуже всего, идей), в которых нет, а возможно, никогда и не было никакого смысла. От тысячекратного повторения эти слова и выражения стали привычными, им даже приписывают некий смысл в контексте. Но мы не располагаем средствами, чтобы определить, приближаются ли эти предположительные трактовки хоть в какой-то мере к подлинному значению толкуемых слов.
Настоящее издание цикла не следует понимать как попытку включиться в многочисленные специальные дискуссии о том, существовал ли Человек на самом деле, о загадочном понятии «город», о различных толкованиях слова «война» и обо всех прочих вопросах, которые неизбежно будут сверлить мозг исследователя, вознамерившегося привязать предания к каким-либо историческим явлениям или фундаментальным истинам.
Единственная цель этого издания – представить полный и неискаженный текст преданий в их нынешнем виде. Комментарий к каждой главе призван только познакомить с основными гипотетическими положениями без попытки подвести читателя к тому или иному выводу. Тем, кто хочет более основательно разобраться в преданиях или высказанных по этому предмету точках зрения, мы рекомендуем обратиться к развернутым исследованиям, вышедшим из-под пера куда более компетентных Псов, чем составитель данного сборника.
Обнаруженные недавно фрагменты объемистого, судя по всему, литературного произведения дали пищу для новых попыток приписать авторство хотя бы части преданий не Псам, а мифическому Человеку. Однако пока не доказан сам факт существования Человека, вряд ли есть смысл связывать с ним упомянутую находку.
Особенно знаменательно – или странно, в зависимости от точки зрения – то, что название найденного произведения совпадает с названием одного из преданий представленного здесь цикла. Разумеется, само это слово лишено какого-либо смысла.
Естественно, все упирается в вопрос: жило ли вообще на свете такое существо – Человек? Поскольку на сегодняшний день нет положительных данных, будет разумнее исходить из того, что такого существа не было, что действующий в преданиях Человек – плод вымысла, фольклорный персонаж. Вполне возможно, что на заре культуры Псов возник образ Человека как родового божества, к которому Псы обращались за помощью и утешением.
В противовес такому трезвому взгляду кое-кто склонен видеть в Человеке настоящего бога, пришельца из некой таинственной страны или из другого измерения, который явился в наш мир, чтобы помогать нам, а затем вернулся туда, откуда пришел.
И наконец, есть мнение, что Человек и Пес вместе вышли из животного царства, сотрудничали и дополняли друг друга в становлении единой культуры, но потом, в незапамятные времена, их пути разошлись.
Многое в преданиях вызывает недоумение, но больше всего озадачивает благоговейное отношение к Человеку. Обыкновенному читателю трудно поверить, чтобы речь шла всего лишь о сказительском приеме. Перед нами нечто гораздо большее, нежели зыбкое почтение к родовому божеству; чутье подсказывает, что это благоговение коренится в ныне забытом веровании или ритуалах доисторической поры.
Конечно, теперь трудно рассчитывать на то, что удастся решить хоть один из множества связанных с преданиями спорных вопросов.
Итак, предания перед вами, можете читать их для развлечения, или как исторические свидетельства, или в поисках скрытого смысла. Но широкому читателю настоятельно советуем не принимать их слишком всерьез, иначе вам грозит полное замешательство, если не помешательство.
Комментарий к первому преданию
Из всего цикла первое предание несомненно самое трудное для неискушенного читателя. И не только из-за непривычной лексики: поначалу и ход мыслей, и сами мысли представляются совершенно чуждыми. Возможно, причина та, что ни в этом, ни в следующем предании Псы не участвуют и даже не упоминаются. С первой же страницы на голову читателя обрушивается чрезвычайно странная проблема, и не менее странные персонажи занимаются ее решением. Зато когда одолеешь это предание, все остальные покажутся куда проще.
Через все предание проходит понятие «город». Что такое город и зачем он был нужен, до конца не выяснено, однако преобладает взгляд, что речь шла о небольшом участке земли, на котором обитало и кормилось значительное количество жителей. В тексте можно найти некие доводы, призванные обосновать существование города, однако Разгон, посвятивший всю жизнь изучению цикла, убежден, что мы тут имеем дело просто-напросто с искусной импровизацией древнего сказителя, попыткой сделать немыслимое правдоподобным. Большинство исследователей согласны с Разгоном, что приводимые в тексте доводы не сообразуются с логикой, а кое-кто, в частности Борзый, допускает, что перед нами древняя сатира, смысл которой теперь уже не восстановишь.
Большинство авторитетов в области экономики и социологии полагают организацию типа города немыслимой не только с экономической, но и с социологической и психологической точек зрения. Никакое существо с высокоразвитой нервной системой, необходимой для создания культуры, подчеркивают они, не могло бы выжить в столь тесных рамках. По мнению упомянутых авторитетов, такой опыт привел бы к массовым неврозам, которые в короткий срок погубили бы построившую город цивилизацию.
Борзый считает, что первое предание по сути является самым настоящим мифом, следовательно, ни одну ситуацию, ни одно утверждение нельзя понимать буквально, все предание насыщено символикой, ключ к которой давно утрачен. Но тут озадачивает такой факт: если перед нами и впрямь сугубо мифическая концепция, то почему же она не выражена посредством характерных для мифа символических образов. Обычному читателю трудно усмотреть в сюжете какие-либо признаки, по которым мы узнаем именно миф. Пожалуй, из всего цикла первое предание – самое нескладное, неуклюжее, несуразное, в нем нет и намека на утонченные чувства и возвышенные идеалы, которые украшают изящными штрихами другие части цикла.
Весьма озадачивает язык предания. Обороты вроде классического «пропади он пропадом» не одно столетие ставят в тупик семантиков, и в толковании многих слов и оборотов мы по сей день не продвинулись ни на шаг дальше тех исследователей, которые впервые серьезно занялись публикуемым циклом.
Правда, терминология, связанная непосредственно с Человеком, в общих чертах расшифрована. Множественное число от слова «Человек» – «люди»; собирательное обозначение для всего этого мифического племени – «род людской»; она – женщина, или жена (возможно, некогда эти термины различались по смысловым оттенкам, но теперь их можно считать синонимическими); он – мужчина, или муж; щенки – дети, девочки и мальчики.
Кроме понятия «город» встречаются еще понятия, совершенно несовместимые с нашим укладом, противные самой нашей сути, – мы говорим о войне и убийстве. Убийство – процесс, обычно сопряженный с насилием, путем которого одно живое существо пресекает жизнь другого существа. Война, как явствует из контекста, представляла собой массовое убийство в масштабах, превосходящих всякое воображение.
Борзый в своем труде о настоящем цикле утверждает, что вошедшие в него предания намного древнее, чем принято считать. Он убежден, что такие понятия, как «война» и «убийство», никак не сообразуются с нашей нынешней культурой, что они сопряжены с эпохой дикости, о которой нет письменных свидетельств.
Резон – один из немногих, кто полагает, что предания основаны на подлинных исторических фактах и что род людской действительно существовал, когда Псы еще находились на первобытной стадии, – утверждает, будто первое предание повествует о крахе культуры Человека. По его мнению, дошедший до нас вариант – всего лишь след более обширного сказания, величественного эпоса, который по объему был равен всему нынешнему циклу, а то и превосходил его. Трудно допустить, пишет он, чтобы такое грандиозное событие, как гибель могущественной машинной цивилизации, могло быть втиснуто сказителями той поры в столь тесные рамки. На самом деле, говорит Резон, перед нами лишь одно из многих преданий, посвященных этому предмету, и похоже, что до нас дошло далеко не самое значительное.
I. Город
Грэмп Стивенс сидел в шезлонге и смотрел на работающую косилку, чувствуя, как ласковое солнце прогревает его кости. Косилка дошла до края лужайки, поквохтала, словно довольная курица, аккуратно развернулась и покатила в обратную сторону. Мешок для скошенной травы заметно набух.
Внезапно косилка стала и возбужденно защелкала. Тотчас откинулась крышка сбоку, и высунулась крановидная рука. Кривые стальные пальцы пошарили в траве, торжествующе подняли камень, бросили его в маленький ящик и вернулись под крышку. Косилка лязгнула, потом тихо загудела и пошла дальше окашивать ряд.
Грэмп проводил ее недовольным ворчанием.
В один прекрасный день, сказал он себе, эта штуковина, пропади она пропадом, возьмет да свихнется из-за какой-нибудь промашки.
Он откинулся на спину и перевел взгляд на выбеленное солнцем небо. В далекой выси мчался куда-то вертолет. В эту минуту в доме ожило радио, и над лужайкой раскатилась дикая какофония. Грэмп вздрогнул и сжался в комок.
У юного Чарли, пропади он пропадом, очередной сеанс твича…
Косилка прогудела рядом с шезлонгом, и Грэмп метнул в нее злобный взгляд.
– Автоматика, – сообщил он небу. – Кругом одна сплошная автоматика. Скоро дойдет до того, что подзовешь машину, пошепчешь ей на ухо – и она помчится выполнять приказание.
Сквозь какофонию из окна пробился нарочито звонкий голос его дочери:
– Папа!
Грэмп поежился:
– Да, Бетти.
– Папа, ты уж будь любезен, отодвинься, когда косилка дойдет до тебя. Не пытайся ее переупрямить. Это ведь всего-навсего машина. Прошлый раз ты сидел как вкопанный, она то с одной, то с другой стороны заходила, а ты хоть бы пошевельнулся.
Он промолчал и несколько раз клюнул носом – пусть подумает, что он задремал, и оставит его в покое.
– Папа, – повторил пронзительный голос. – Ты меня слышишь?
Не помогла уловка…
– Слышу, слышу. Я как раз хотел отодвинуться.
Грэмп медленно поднялся, тяжело опираясь на трость. Пусть видит, какой он старый и дряхлый, может, совестно станет. Да только надо меру соблюдать. Если она поймет, что он вполне может обходиться без трости, ему сразу найдется работенка. Если же он переиграет, она опять напустит на него этого дурацкого врача.
Ворча себе под нос, он передвинул шезлонг на выкошенный участок. Косилка поравнялась с ним и злорадно фыркнула.
– Ты у меня когда-нибудь дождешься, – сказал ей Грэмп. – Врежу так, что все шестеренки полетят.
Косилка погудела в ответ и невозмутимо покатила дальше.
Только он хотел сесть, как в дальнем конце заросшей улицы что-то заскрежетало и закряхтело.
Грэмп поспешил выпрямиться и прислушался.
Опять… На этот раз более явственно – гулкое чихание норовистого мотора, лязг разболтанных металлических частей.
– Автомобиль! – завопил Грэмп. – Автомобиль, чтоб мне было пусто!
Он сорвался с места, но тут же вспомнил о своей немощности и сбавил ход.
– Небось Уле Джонсон, – говорил он себе, ковыляя к воротам. – Только у этого психа и остался еще автомобиль. Не желает с ним расставаться, чертов упрямец.
Это был Уле.
Грэмп подоспел к воротам как раз в ту минуту, когда из-за угла, подпрыгивая на ухабах, выехал древний, весь в ржавчине, разбитый рыдван. Из перегревшегося радиатора со свистом вырывался пар, а выхлопная труба, потерявшая глушитель лет пять или больше назад, извергала клубы синего дыма.
Уле важно восседал за рулем. Весь внимание, он старался обойти самые глубокие выбоины, но не так-то просто было высмотреть их сквозь завладевший улицей густой бурьян.
Грэмп помахал тростью:
– Привет, Уле!
Поравнявшись с ним, Уле дернул ручной тормоз, машина поперхнулась, лязгнула всеми частями, кашлянула и замолкла, издав напоследок сиплый вздох.
– Чем заправляешь? – спросил Грэмп.
– Всего помаленьку, – ответил Уле. – Керосин, спиртец, солярка – нашел остатки в старой бочке.
Грэмп восхищенно смотрел на бренную конструкцию.
– Да… было время, сам держал машину, сто миль в час развивала.
– И эта бегает, – отозвался Уле. – Было бы только горючее да запасные части. Года три-четыре назад я еще бензин доставал, теперь-то его давно уже не видно. Кончили производить небось. Дескать, для чего бензин, когда есть атомная энергия.
– Во-во, – подхватил Грэмп. – И ничего не возразишь. Да только атомная, она ведь ничем не пахнет, а для меня нет на свете ничего слаще, чем запах бензина. Со всеми этими вертолетами и прочими премудростями путешествия совсем романтики лишились.
Он покосился на громоздящиеся на заднем сиденье корзины и ящики:
– Овощишками нагрузился?
– Ага, – подтвердил Уле. – Молочная кукуруза, молодая картошечка, три-четыре корзины помидоров. На продажу везу.
Грэмп покачал головой:
– Пустая затея, Уле. Никто не возьмет. Теперь все вбили себе в голову, что для стола одна только гидропоника годится. Гигиенично, мол, и вкус потоньше.
– А я так гроша ломаного не дал бы за ту дрянь, что они в своих банках выращивают, – воинственно объявил Уле. – В рот взять противно! Я Марте всегда так говорю: чтобы в еде настоящее свойство было, ее надо в земле выращивать.
Он опустил руку и повернул ключ зажигания.
– Не знаю даже, стоит ли пытаться ехать в город, – продолжал он. – Вон ведь как дороги запустили, то есть никакого глазу нет. Вспомни нашу автостраду двадцать лет назад: гладкая, ровная, чуть что – новый бетон клали, зимой непрестанно снег счищали. Ничего не жалели, большие деньги тратили, чтобы только движение не прерывалось. А теперь начисто о ней забыли. Бетон весь потрескался, местами и вовсе повыкрошился. Куманика растет. Сегодня на пути сюда пришлось выходить из машины и распиливать дерево, прямо поперек шоссе лежало.
– Да уж чего хорошего, – кивнул Грэмп.
Мотор вдруг ожил, прокашлялся, закряхтел, откуда-то снизу вырвалось густое облако синего дыма, затем машина рывком стронулась с места и запрыгала по ухабам.
Грэмп проковылял обратно к шезлонгу и обнаружил, что полотно насквозь мокрое. Автоматическая косилка кончила подстригать газон и теперь, размотав шланг, поливала лужайку.
Бормоча ругательства, Грэмп зашел за дом и опустился на скамейку около заднего крыльца. Он не любил здесь сидеть, но ведь больше нигде нет спасения от этой механической уродины… Взять хоть этот вид: сплошь пустые, заброшенные дома, все палисадники бурьяном поросли.
Правда, одно преимущество есть: можно внушить себе, что ты туг на ухо, и забыть о каскадах твича, изрыгаемых приемником.
Из-за дома донесся чей-то голос:
– Билл! Билл, ты где?
Грэмп повернул голову:
– Здесь я, Марк, здесь. Прячусь от этой чертовой косилки.
Из-за угла появился Марк Бейли, он пыхал сигаретой, которая грозила подпалить его косматые баки.
– Что-то ты рано сегодня, – заметил Грэмп.
– Сегодня не придется нам сыграть, – ответил Марк. Он доковылял до скамейки, сел рядом с Грэмпом и добавил: – Уезжаем…
Грэмп стремительно обернулся:
– Уезжаете?
– Ага. Перебираемся за город. Люсинда наконец уломала Герба. Всю голову ему продолбила: дескать, там такие чудесные участки, и все переезжают, зачем же нам от людей отставать.
Грэмп судорожно сглотнул:
– А в какое место?
– Не знаю точно, – ответил Марк. – Еще не бывал там. Где-то на севере. На каком-то озере, что ли. Десять акров отмерили. Люсинда на сотню замахнулась, но тут Герб уперся, мол, хватит и десяти. И то, столько лет городским палисадником обходились.
– Бетти тоже на Джонни наседает, – сообщил Грэмп. – Но он стоит насмерть. Не могу, говорит, и все тут. Дескать, на что это будет похоже, если он, секретарь Торговой палаты, и вдруг бросит город.
– И что это на людей нашло, – продолжал Марк. – Прямо помешательство какое-то.
– Уж это точно, – подтвердил Грэмп. – Помешались на деревне все как один. Вон, посмотри…
Он взмахнул рукой, показывая на ряды заброшенных домов:
– Давно ли тут все цвело, что ни дом – загляденье. И какие славные соседи были. Хозяйки бегали друг к другу за кулинарными рецептами. А мужчины выйдут траву подстригать – глядишь, косилки уже забыты, а они стоят все вместе, языки чешут. Дружно жили, чего там. А теперь – сам видишь…
Марк заторопился:
– Ну, мне пора, Билл. Я ведь только для того и заглянул, чтобы сказать тебе, что мы снимаемся. Люсинда велела мне вещи укладывать. Заметит, что меня нет, сразу надуется.
Грэмп тяжело поднялся и протянул ему руку:
– Забежишь еще? Сыграем разок напоследок?
Марк покачал головой:
– Нет, Билл, боюсь, уже не смогу забежать.
Они неловко обменялись рукопожатием.
– Да-а, там уж я не поиграю, – уныло произнес Марк.
– А я? – сказал Грэмп. – Мне без тебя тоже не с кем…
– Ну всего, Билл.
– Всего, – отозвался Грэмп.
Марк, прихрамывая, скрылся за углом, и Грэмп, проводив друга взглядом, почувствовал, как безжалостная рука одиночества коснулась его ледяными пальцами. Страшное одиночество… Одиночество старости, отжившей свой век. Да-да, так оно и есть – пора на свалку. Его место в другой эпохе, он превысил свой срок, зажился на свете.
С туманом в глазах он нащупал прислоненную к скамейке трость и поплелся к покосившейся калитке, за которой простиралась безлюдная улица.
Годы текли слишком быстро. Годы, которые принесли с собой семейные самолеты и вертолеты, предоставив забытым автомашинам ржаветь, дорогам – приходить в негодность. Годы, которые с развитием гидропоники положили конец земледелию. Годы, которые свели на нет хозяйственное значение ферм и сделали землю дешевой. Годы, которые изгнали горожан в сельскую местность, где добрая усадьба стоила меньше жалкого городского участка. Годы, которые внесли переворот в строительство, так что семьи преспокойно бросали старое жилье и переходили в новые, по индивидуальным проектам, дома стоимостью вдвое меньше довоенных, а не понравилось что-нибудь или тесно показалось – за небольшую плату переделают, перекроят по своему вкусу.
Грэмп фыркнул. Дома, которые можно перестраивать каждый год, словно мебель переставил… Что это за жизнь?
Он медленно брел по пыльной тропинке. Всего несколько лет назад тут была оживленная улица – а теперь? Улица призраков, сказал он себе, маленьких, неуловимых призраков, шелестящих в ночи. Призраки резвящихся детей, призраки опрокинутых тележек и трехколесных велосипедов. Призраки судачащих домохозяек. Призраки приветственных возгласов. Призраки пылающих каминов и коптящих в зимнюю ночь дымоходов…
Облачка пыли вились вокруг его башмаков и белили отвороты брюк.
Вот и дом старины Адамса, на той стороне. Как Адамс им гордился! Широченные окна, облицовка из серого дикого камня… Теперь камень зеленый от ползучего мха, разбитые окна – словно ощеренные пасти. Бурьян заполонил лужайку, забрался на крыльцо; высокий вяз уперся ветвями во фронтон. Грэмп еще помнил тот день, когда Адамс посадил его.
Он остановился посреди заросшей улицы – ноги по щиколотку в пыли, руки сжимают трость, глаза плотно закрыты…
Через дымку лет донеслись до него крики играющих детей, тявканье ворчливой дворняжки с соседнего двора, где жили Конрады. А вот и Адамс, голый по пояс, орудует лопатой – яму готовит, и рядом лежит на траве деревце, корни мешковиной обернуты.
Май 1946 года. Сорок четыре года назад. Они с Адамсом только что вернулись домой с войны…
Звук шагов, приглушенных пылью, заставил Грэмпа испуганно открыть глаза.
Перед ним стоял молодой мужчина, лет тридцати или около того.
– Доброе утро, – поздоровался Грэмп.
– Надеюсь, я вас не напугал? – сказал незнакомец.
– Вы видели, как я стою тут болван болваном, с закрытыми глазами?
Молодой человек кивнул.
– Я вспоминал, – объяснил Грэмп.
– Вы тут живете?
– Да, на этой самой улице. Последний здешний обитатель, можно сказать.
– Тогда вы, может быть, поможете мне.
– Постараюсь, – ответил Грэмп.
Молодой человек замялся:
– Понимаете… Дело в том… Ну, в общем, я совершаю, как бы это сказать, что-то вроде сентиментального паломничества…
– Понятно, – сказал Грэмп. – Я тоже.
– Моя фамилия Адамс, – продолжал незнакомец. – Мой дед жил где-то здесь. Может быть…
– Вот этот дом, – показал Грэмп.
Они постояли молча.
– Славный уголок был, – заговорил наконец Грэмп. – Вон то дерево ваш дедушка посадил сразу после того, как с войны приехал. Мы с ним всю войну вместе прошли и вместе вернулись. И погуляли же мы в тот день…
– Жаль, – произнес молодой Адамс. – Жаль…
Но Грэмп словно и не слышал его реплики:
– Так вы говорите, ваш дед! Я что-то потерял его из виду.
– Умер, – ответил молодой Адамс. – Уже много лет назад.
– Помнится, он влез в атомные дела, – сказал Грэмп.
– Совершенно верно, – с гордостью подтвердил Адамс. – Сразу подключился, как только началось промышленное применение. После Московского соглашения.
– Это когда они порешили, что воевать больше невозможно.
– Вот именно.
– В самом деле, – продолжал Грэмп, – как воевать, когда не во что целиться.
– Вы подразумеваете города? – сказал Адамс.
– Ну да. И ведь как все чудно вышло… Сколько ни пугали атомными бомбами – хоть бы что, все равно за город все держались. А стоило предложить им дешевую землю и семейные вертолеты – так и кинулись врассыпную, чисто кролики, чтоб им…
Джон Дж. Вебстер решительно поднимался по широким ступеням ратуши, когда его догнал и остановил оборванец с ружьем под мышкой:
– Привет, мистер Вебстер.
Несколько секунд Вебстер озадаченно рассматривал ходячее огородное пугало, потом лицо его расплылось в улыбке:
– А, это ты, Леви. Ну, как дела?
Леви Льюис осклабился, обнажив щербатые зубы:
– Ничего, так себе. Сады все гуще, молодые кролики нагуливают вес.
– Ты случайно не причастен к этой заварухе с брошенными домами? – спросил Вебстер.
– Никак нет, ваша честь, – отчеканил Леви. – Мы, скваттеры, ни в чем дурном не замешаны. Мы все люди богобоязненные, законопослушные. А дома эти занимаем только потому, что нам ведь больше негде жить. И кому вред от того, что мы селимся там, где все равно никто не живет? Полиция знает, что мы не можем за себя постоять, вот и валит на нас все кражи и прочие безобразия. Делает из нас козлов отпущения.
– Ну, тогда ладно, – ответил Вебстер. – А то ведь начальник полиции хочет сжечь заброшенные дома.
– Пусть попробует, – сказал Леви. – Только как бы сам не обжегся. Развели огороды в банках, заставили нас фермы бросить, но уж дальше мы ни на шаг не отступим.
Сплюнув на ступеньку, он продолжал:
– Случайно у вас нет при себе какой-нибудь мелочи? У меня совсем патронов не осталось, а тут эти кролики…
Вебстер сунул два пальца в жилетный карман и выудил полдоллара.
Леви ухмыльнулся:
– Вы сама щедрость, мистер Вебстер. Доживем до осени, я вас белками завалю.
Скваттер козырнул на прощание и зашагал вниз по ступенькам; ствол ружья поблескивал на солнце. Вебстер повернулся и вошел в здание.
Заседание муниципального совета было в полном разгаре.
Начальник полиции Джим Максвелл стоял около стола, мэр Пол Картер говорил, обращаясь к нему:
– Тебе не кажется, Джим, что с твоей стороны несколько опрометчиво настаивать на таких мерах?
– Нет, не кажется, – ответил начальник полиции. – Из всех домов только два или три десятка заняты законными владельцами, точнее – первоначальными хозяевами, ведь на самом деле дома эти давно уже принадлежат муниципалитету. И никакого толку от них, одни только неприятности. Хоть бы ценность какую-то представляли, не как жилье – как утиль, но ведь и того нет. Строительный лес? Мы больше не употребляем дерево, пластики лучше. Камень? Его заменила сталь. Короче говоря, ничего такого, что можно было бы реализовать. А между тем они становятся пристанищем мелких преступников и нежелательных элементов. Да там теперь такие заросли образовались, лучшего укрытия для всевозможных правонарушителей и не придумаешь. Как что-нибудь натворил – прямым ходом туда, в заброшенные кварталы, там преступнику ничего не грозит: я могу хоть тысячу человек послать, все равно он от них ускользнет. Сносить – слишком дорого обойдется. И оставлять нельзя: они как бельмо на глазу. В общем, надо от них избавляться, и самый простой и дешевый способ – огонь. Все необходимые меры предосторожности будут приняты.
– А как с юридической стороной? – спросил мэр.
– Я выяснил: всякий человек вправе уничтожить свое имущество удобным для него способом, если при этом не подвергается угрозе имущество других лиц. Очевидно, это правило применимо и к имуществу муниципалитета.
Олдермен Томас Гриффин вскочил на ноги.
– Вы только ожесточите людей! – воскликнул он. – Там ведь много таких домов, которые переходили из рода в род, а люди еще не освободились от сентиментальности…
– Если они так дорожат своими домами, – перебил его начальник полиции, – почему не платили налог, почему не следили за ними? Почему бежали за город, а дома бросили на произвол судьбы? Спросите-ка Вебстера, он расскажет вам, как пытался пробудить в них любовь к отчему дому и что из этого вышло.
– Вы говорите про этот фарс под названием «Неделя отчего дома»? – спросил Гриффин. – Да, он провалился. И не мог не провалиться. Вебстер так пересластил свою стряпню, что она людям поперек горла встала. А чего еще ждать, когда за дело берется Торговая палата?
– При чем тут Торговая палата, Гриффин? – сердито вмешался олдермен Форрест Кинг. – Если вам в делах не везет, это еще не повод…
Но Гриффин его не слушал.
– Время нахального натиска прошло, джентльмены, прошло раз и навсегда. Приемы ярмарочного зазывалы безнадежно устарели, их место на кладбище. «Дни высокой кукурузы», «Дни доллара», всякие там липовые праздники с пестрыми флажками на площадях и прочие трюки, назначение которых собрать толпу и заставить ее раскошелиться, – все это быльем поросло. И только вы, други мои, этого, похоже, не заметили. Отчего такие фокусы удавались? Да оттого, что они спекулировали на психологии толпы и гражданских чувствах. Но откуда взяться гражданским чувствам, когда город на глазах умирает? И как спекулировать на психологии толпы, когда толпы нет, у каждого или почти у каждого свое царство величиной в сорок акров?
– Джентльмены, – взывал мэр, – джентльмены, прошу придерживаться регламента!
Кинг рывком встал и грохнул кулаком по столу:
– Нет уж, давайте начистоту! Вот и Вебстер тут, может быть, он поделится с нами своими мыслями?
Вебстер поежился.
– Боюсь, – ответил он, – мне нечего сказать.
– Ладно, хватит об этом, – резко подытожил Гриффин и сел.
Но Кинг продолжал стоять, лицо его налилось краской, губы дрожали от ярости.
– Вебстер! – крикнул он.
Вебстер покачал головой.
– Вы пришли сюда по поводу вашей очередной великой идеи! – не унимался Кинг. – Собирались представить ее на рассмотрение муниципалитета. Так чего сидите? Давайте выкладывайте!
Вебстер поднялся с хмурым видом.
– Не знаю, может, тупость помешает вам уразуметь, – обратился он к Кингу, – почему меня возмущает ваша деятельность.
Кинг на секунду опешил, потом взорвался:
– Тупость? И это вы говорите мне! Мы работали вместе, я вам помогал. Вы никогда не позволяли себе… никогда не…
– Да, я никогда не позволял себе говорить ничего подобного, – бесстрастно произнес Вебстер. – Еще бы. Мне не хотелось вылететь со службы.
– Так вот, вы уже вылетели! – рявкнул Кинг. – Уволены! С этой самой секунды!
– Заткнитесь, – сказал Вебстер.
Кинг ошалело уставился на него, словно получил пощечину.
– И сядьте. – Голос Вебстера кинжалом прорезал напряженную тишину.
У Кинга подкосились ноги, и он шлепнулся на стул. Все молчали.
– Я хочу сказать вам кое-что, – продолжал Вебстер, – о том, что давно уже пора сказать вслух. О том, что всем вам давно следовало бы знать. Странно только, что именно мне приходится говорить вам об этом. А может быть, ничего тут странного и нет, кому, как не мне, сказать правду, все-таки почти пятнадцать лет служу интересам города. Олдермен Гриффин сказал, что город умирает на глазах. Верно сказал, с одной только небольшой поправкой: он выразился слишком мягко. Город – этот город, любой город – уже умер. Город стал анахронизмом. Он изжил себя. Гидропоника и вертолеты предопределили его кончину. Первоначально город был попросту пристанищем того или иного племени, которое собиралось вместе, чтобы обороняться от врагов. Со временем его обнесли стеной, чтобы усилить оборону. Потом стена исчезла, а город остался как центр торговли и ремесла. И просуществовал до нашего времени, потому что люди были привязаны к месту работы, которое находилось в городе. Теперь условия изменились. В наше время, при семейном вертолете, сто миль – меньше, чем пять миль в тридцатых годах. Утром вылетел на работу, отмахал несколько сот миль, а вечером – домой. Теперь нет больше необходимости жаться в городе. Начало положил автомобиль, а семейный вертолет довершил дело. Уже в первой четверти столетия люди потянулись за город, подальше от духоты, от всяких налогов, на свой, отдельный участочек в предместье. Конечно, многие оставались: не был налажен загородный транспорт, денег не хватало. Но теперь, когда все выращивают на искусственной среде и цены на землю упали, большой загородный участок стоит меньше, чем клочок земли в городе сорок лет назад. И транспорт перестал быть проблемой, после того как самолеты перешли на атомную энергию.
Он остановился. Тишина. Мэр был явно потрясен. Кинг беззвучно шевелил губами. Гриффин улыбался.
– К чему мы пришли в итоге? – спросил Вебстер. – Сейчас я скажу к чему. Кварталы, целые улицы пустых, заброшенных домов. Люди взяли да уехали. А зачем им оставаться? Что мог дать им город? Предыдущим поколениям он что-то давал, а вот нынешнему – ничего, потому что прогресс свел на нет все плюсы города. Конечно, что-то они потеряли, ведь какие-то деньги были вложены в старое жилье. Но все это с лихвой возмещалось, поскольку они могли купить дом, который был вдвое лучше и вдвое дешевле; могли жить так, как им хотелось, обзавестись, так сказать, фамильной усадьбой вроде тех, которые всего несколько десятилетий назад были привилегией богачей. Что же нам осталось? Несколько кварталов под конторами фирм и компаний. Несколько акров под промышленными предприятиями. Муниципалитет, назначение которого – заботиться о миллионе горожан, да только горожан-то больше нет. Бюджет с такими высокими налогами, что скоро и фирмы из города уберутся, чтобы не платить столько. Конфискованный жилой фонд, которому грош цена. Вот что нам осталось… Только болван может думать, что ответ дадут Торговые палаты, шумные кампании да идиотские проекты. Потому что на все наши вопросы есть один-единственный простой ответ: город как таковой мертв, он может кое-как протянуть еще несколько лет, но не больше.
– Мистер Вебстер… – начал мэр.
Но Вебстер даже ухом не повел.
– Если бы не сегодняшний случай, – говорил он, – я продолжал бы вместе с вами играть в кукольные домики. Делать вид, будто город – еще действующее предприятие. Продолжал бы морочить голову себе и вам. Но все дело в том, господа, что на свете есть нечто, именуемое человеческим достоинством.
Ледяную тишину раздробило шуршание бумаг, чье-то озадаченное покашливание.
Однако Вебстер еще не кончил:
– Город приказал долго жить. И слава богу! Чем сидеть здесь и лить слезы над его останками, лучше бы встали и прокричали «спасибо». Ведь если бы этот город, как и все города на свете, не изжил себя, если бы люди не бросили города, они были бы разрушены. Разразилась бы война, господа, атомная война. Вы забыли пятидесятые, шестидесятые годы? Забыли, как просыпались ночью и слушали, не летит ли бомба? Хотя знали, что все равно не услышите, когда она прилетит, вообще больше ничего и никогда не услышите. Но люди покинули города, промышленность рассредоточилась, и обошлось без войны. Многие из вас, господа, живы сегодня только потому, что люди ушли из вашего города. Да, живы потому, что город мертв! Так пусть же, черт побери, он остается мертвым. Вам надо радоваться, что он умер. Это самое счастливое событие во всей истории человечества.
Джон Дж. Вебстер круто повернулся и вышел из зала.
На широкой наружной лестнице он остановился и посмотрел на безоблачное небо. Над шпилями и башенками ратуши кружили голуби.
Джон Вебстер мысленно встряхнулся, словно пес, который выскочил из пруда на берег.
Глупо он поступил, чего там. Теперь надо искать новое место, и когда еще найдешь, ведь возраст уже не тот.
Но тут в душе его сама собой родилась какая-то песенка, потеснила мрачные мысли, он сложил губы трубочкой и, беззвучно насвистывая, бодро зашагал прочь от ратуши.
Не надо больше лицемерить. Не надо больше ночи напролет думать над тем, как жить дальше, зная, что город мертв, что ты занимаешься никчемным делом, презирая себя за то, что даром ешь хлеб, борясь с тягостным чувством, преследующим труженика, который понимает, что трудится вхолостую.
Он направлялся к стоянке, где ждал его вертолет.
Может быть, теперь и они уедут из города, исполнится желание Бетти. И будет он вечерами бродить по собственной земле. Свой участок с речушкой! Непременно с речушкой, чтобы можно было развести форель.
Кстати, надо будет сходить на чердак и проверить удочки.
Марта Джонсон стояла и ждала у въезда на скотный двор, когда древняя колымага пропыхтела по дорожке и Уле неуклюже выбрался из кабины, посеревший от усталости.
– Ну как, что-нибудь продал? – спросила Марта.
Он покачал головой:
– Гиблое дело. Деревенского не берут. Еще и смеются. Показывают мне кукурузу: початки вдвое больше моих, ровнехонькие и такие же сладкие. На дынях кожуры почитай что и нет. И повкуснее наших будут, коли не врут.
Он поддал ногой ком земли так, что пыль полетела.
– Да что там говорить, разорили нас эти искусственные среды.
– Может, нам лучше уж продать ферму? – сказала Марта.
Уле промолчал.
– Наймешься в гидропонное хозяйство. Вон Гарри поступил. И как еще доволен.
Уле мотнул головой.
– Или в садовники наймись. У тебя очень даже хорошо получится. Всем этим барам с большими усадьбами только садовника подавай, машин не признают, не тот шик.
Уле снова мотнул головой.
– Душа не лежит с цветочками возиться, – объяснил он. – Как-никак двадцать лет с лишком кукурузе отдал.
– А может, и нам вертолет завести, какой поменьше? – сказала Марта. – И провести воду в дом? И ванну поставить, чем в старом корыте на кухне мыться?
– Не справлюсь я с вертолетом, – возразил Уле.
– Еще как справишься. Невелика хитрость. Вон погляди на андерсеновских ребятишек: от горшка два вершка, а уже летают почем зря. Правда, один из них тут затеял дурачиться и вывалился из кабины, но…
– Ладно, я подумаю, – перебил Уле с отчаянием в голосе. – Подумаю.
Он повернулся, перемахнул через ограду и зашагал в поле. Марта стояла у машины и глядела ему вслед. По припорошенной пылью щеке скатилась слеза.
– Мистер Тайлер ждет вас, – сказала девушка.
Джон Дж. Вебстер опешил:
– Но ведь я у вас еще не бывал. И не договаривался с ним о встрече.
– Мистер Тайлер ждет вас, – настойчиво повторила она и указала кивком на дверь с надписью.
«ОТДЕЛ ПЕРЕСТРОЙКИ»
– Но я пришел сюда узнать насчет работы, – возразил Вебстер. – А не затем, чтобы меня перестраивали. Здесь ведь бюро найма Всемирного комитета, или я ошибся?
– Нет, не ошиблись, – ответила девушка. – Так доложить о вас мистеру Тайлеру?
– Если вы так настаиваете…
Девушка нажала рычажок и сказала в микрофон:
– Мистер Вебстер здесь, сэр.
– Пусть войдет, – ответил мужской голос.
Вебстер вошел в кабинет, держа шляпу в руке.
Седой мужчина с молодым лицом жестом предложил ему сесть.
– Вы хотите устроиться на работу?
– Да, – подтвердил Вебстер, – но я…
– Да вы садитесь, – продолжал Тайлер. – Если вас смутила надпись на двери, забудьте о ней. Мы отнюдь не собираемся вас перестраивать.
– Я никак не могу найти себе место, – объяснил Вебстер. – Которую неделю хожу – и всюду отказ. Вот и пришел сюда к вам.
– Не хотелось к нам обращаться?
– Откровенно говоря, не хотелось. Бюро найма… В этом есть что-то… В общем, что-то неприятное.
Тайлер улыбнулся:
– Возможно, название не совсем удачное. Вы думали, это нечто вроде бывшей биржи труда, куда обращались отчаявшиеся люди. Государственное учреждение, которое старается определить людей на работу, чтобы они не были в тягость обществу…
– Ну что ж, я тоже отчаялся, – признался Вебстер. – Но гордость еще сохранил, оттого и трудно было заставить себя прийти к вам. Но что поделаешь, другого выхода нет. Понимаете, я оказался изменником…
– Другими словами, – перебил его Тайлер, – вы предпочитали говорить правду. Хотя бы это стоило вам места. Деловые круги, и не только здесь, во всем мире, еще не доросли до вашей правды. Бизнесмен еще цепляется за миф о городе, миф о коммерческой хватке. Придет время – и он поймет, что можно обойтись без города, что честное служение обществу даст ему куда больше, чем всякие коммерческие штучки. А скажите, Вебстер, что вас все-таки заставило поступить так, как вы поступили?
– Мне стало тошно, – ответил Вебстер. – Тошно глядеть, как люди тычутся туда-сюда с зажмуренными глазами. Тошно глядеть, как лелеют старую традицию, которой давно место на свалке. Мне опротивел Кинг с его пустопорожним энтузиазмом.
Тайлер кивнул:
– А как вы думаете, не смогли бы вы помочь нам с перестройкой людей?
Вебстер вытаращил глаза.
– Нет, я серьезно, – продолжал Тайлер. – Всемирный комитет уже который год этим занимается – ненавязчиво, незаметно. Многие из тех, кто прошел перестройку, даже сами об этом не подозревают. С того времени как на смену Объединенным нациям пришел Всемирный комитет, на свете многое изменилось, и далеко не все сумели приспособиться к этим изменениям. Когда начали широко применять атомную энергию, сотни тысяч остались без места. Их надо было переучивать и направлять на другую работу. Одних на атомные предприятия, других куда-нибудь еще. Гидропоника ударила по фермерам. Пожалуй, с ними нам пришлось особенно трудно, ведь они ничего не умели, только выращивать хлеб и смотреть за скотом. И большинство из них вовсе не стремились ни к чему другому. Они возмущались, что их лишили источника существования, унаследованного от предков. Индивидуалисты по самой своей природе, они оказались для нас, так сказать, самым твердым психологическим орешком.
– Многие из них, – перебил его Вебстер, – до сих пор не устроены. Больше сотни вселились без разрешения в заброшенные дома, живут впроголодь, там кролика подстрелят, там белку, рыбу ловят, растят овощи, собирают дикие плоды. Иногда приворовывают, иногда собирают подаяние в жилых кварталах…
– Вы знаете этих людей? – спросил Тайлер.
– Знаю кое-кого. Один из них, случается, приносит мне белок или кроликов. Когда ему нужны деньги на патроны.
– По-вашему, они будут противиться перестройке?
– Еще как, – ответил Вебстер.
– Вам не знаком фермер по имени Уле Джонсон? Который все держится за свою ферму и ничего менять не хочет?
Вебстер кивнул.
– Если бы вы занялись им?
– Он меня тут же выставит за дверь.
– Такие люди, как Уле и эти скваттеры, – объяснил Тайлер, – нас сейчас особенно заботят. Большинство благополучно приспособились к новым условиям, вошли, так сказать, в современную колею. Правда, кое-кто еще оплакивает старину, но это больше для вида. Их теперь силой не заставишь жить по-старому. Когда много лет назад всерьез начали развивать атомную энергетику, Всемирный комитет столкнулся с нелегкой проблемой. Перемены, прогресс нужны, но как их вводить – постепенно, чтобы люди исподволь приноравливались, или полным ходом и принять все меры, чтобы люди перестраивались поскорее? И решили – может быть, верно, может быть, нет – дать полный ход, а люди пусть поспевают как могут. В общем, это решение оправдалось. Конечно, мы понимали, что не всегда можно будет проводить перестройку в открытую. В некоторых случаях затруднений не было – скажем, когда какие-то категории промышленных рабочих целиком переводили на новое производство. Но в некоторых случаях, как, например, с нашим другом Уле, нужен особый подход. Этим людям надо помочь найти свое место в новом мире, но так, чтобы они не чувствовали, что им помогают. Иначе можно подорвать их веру в свои силы, чувство человеческого достоинства, а ведь это чувство – краеугольный камень всякой цивилизации.
– Насчет перестройки в промышленности я, конечно, знал, – сказал Вебстер. – А вот про индивидуальные случаи впервые слышу.
– Мы не можем трубить об этом, – ответил Тайлер. – Дело, можно сказать, секретное.
– Зачем же вы тогда мне рассказали?
– Потому что мы хотим, чтобы вы у нас работали. Помогите для начала Уле. А потом подумайте, что можно сделать для скваттеров.
– Не знаю даже… – начал Вебстер.
– Мы ведь ждали вас, – продолжал Тайлер. – Знали, что в конце концов вы придете к нам. Кинг позаботился о том, чтобы вас нигде не приняли. Всюду дал знать, так что теперь все Торговые палаты, все муниципальные органы занесли вас в черный список.
– Судя по всему, у меня нет выбора.
– Не хотелось бы, чтобы вы так это воспринимали, – сказал Тайлер. – Лучше не спешите, обдумайте все и приходите еще раз. Не согласитесь на мое предложение – найдем вам другую работу наперекор Кингу.
Выйдя из бюро, Вебстер увидел знакомого оборванца с ружьем под мышкой. Но сегодня Леви Льюис не улыбался.
– Ребята сказали мне, что вы сюда зашли, – объяснил он. – Вот я и жду.
– Беда какая-нибудь? – спросил Вебстер, глядя на озабоченное лицо Леви.
– Да полиция… – ответил Леви и презрительно сплюнул в сторону.
– Полиция… – У Вебстера замерло сердце, он сразу понял, какая беда стряслась.
– Ага. Хотят нас выкурить.
– Так, значит, муниципалитет все-таки поддался.
– Я сейчас был в полицейском управлении, – продолжал Леви. – Сказал им, чтобы не очень-то петушились. Предупредил, что мы им кишки выпустим, если сунутся. Я расставил своих ребят и велел стрелять только наверняка.
– Но ведь так же нельзя, Леви, – строго произнес Вебстер.
– Нельзя?! – воскликнул Леви. – Можно, и уже сделано. Нас согнали с земли, заставили продать ее, потому что она нас уже не кормит. Но больше мы не отступим, хватит. Будем насмерть стоять, до последнего, но выкурить себя не дадим.
Леви поддернул брюки и снова сплюнул.
– И не только мы, скваттеры, так думаем, – добавил он, – Грэмп с нами заодно.
– Грэмп?
– Он самый. Ваш старик. Он у нас как бы за генерала. Говорит, еще не совсем забыл военное дело, полиция только ахнет. Послал ребят, и они увели пушечку из мемориала. Говорит, в музее для нее и снаряды найдутся. Оборудуем, говорит, огневую точку, а потом объявим: мол, если полиция сунется, мы откроем огонь по деловому центру.
– Послушай, Леви, ты можешь сделать для меня одну вещь?
– Натурально могу, мистер Вебстер.
– Зайди в эту контору и спроси там мистера Тайлера, хорошо? Добейся, чтобы он тебя принял, и скажи ему, что я уже приступил к работе.
– Натурально, а вы сейчас куда?
– Я пойду в ратушу.
– Не хотите, чтоб я с вами пошел?
– Нет, – ответил Вебстер. – Я один справлюсь. И еще, Леви…
– Да?
– Попроси Грэмпа, чтобы попридержал свою артиллерию. Пусть не стреляет без крайней надобности. Ну а уж если придется стрелять, так чтобы не мазал.
– Мэр занят, – сказал секретарь Реймонд Браун.
– А вот мы сейчас посмотрим, – ответил Вебстер, направляясь к двери в кабинет.
– Вам туда нельзя, Вебстер! – завопил Браун.
Он вскочил на ноги и обогнул стол, бросаясь наперехват. Вебстер развернулся и толкнул его локтем в грудь прямо на стол. Стол поехал. Браун взмахнул руками, потерял равновесие и сел на пол. Вебстер рванул дверь кабинета.
Мэр сдернул ноги со стола.
– Я же сказал Брауну… – начал он.
Вебстер кивнул:
– А Браун сказал мне. В чем дело, Картер? Боитесь, Кинг узнает, что я у вас был? Боитесь развращающего действия порядочных идей?
– Что вам надо? – рявкнул Картер.
– Мне стало известно, что полиция собирается сжечь заброшенные дома.
– Точно, – подтвердил мэр. – Эти дома представляют опасность для общины.
– Для какой общины?
– Послушайте, Вебстер…
– Вы отлично знаете, что никакой общины нет. Есть несколько вшивых политиканов, которые нужны только затем, чтобы вы могли претендовать на престол, могли каждый год избираться и загребать свой оклад. Вам скоро никаких других дел не останется, кроме как голосовать друг за друга. Ни служащие, ни рабочие, даже самой низкой квалификации, – никто из них не живет в черте города. А бизнесмены давно уже разъехались кто куда. Дела свои здесь вершат, но живут-то в других местах.
– Все равно – город есть город, – заявил мэр.
– Я пришел не для того, чтобы попытаться убедить вас, что нельзя сжигать эти дома. Вы должны понять: заброшенные дома – пристанище людей, которые остались без своего угла. Людей, которых поиски убежища привели в наш город и они нашли у нас кров. В каком-то смысле мы за них отвечаем.
– Ничего подобного, мы за них не отвечаем, – прорычал мэр. – И что бы с ними ни случилось, пусть пеняют на себя. Мы их не звали. Они нам не нужны. Общине от них никакого проку. Скажете, что они неудачники. Ну а я тут при чем? Скажете, у них нет работы. А я отвечу: нашли бы, если бы поискали. Работа есть, работа всегда есть. А то наслушались о новом мире и вбили себе в голову, что кто-то другой должен о них позаботиться, найти работу, которая их устроит.
– Вы рассуждаете как закоренелый индивидуалист, – усмехнулся Вебстер.
– Вам это кажется забавным? – огрызнулся мэр.
– Забавно, – сказал Вебстер. – Забавно и печально, что в наши дни человек способен так рассуждать.
– Добрая доза закоренелого индивидуализма ничуть не повредила бы нашему миру. Возьмите тех, кто преуспел в жизни…
– Это вы о себе? – спросил Вебстер.
– А хоть бы и о себе. Я трудился как вол, не упускал благоприятных возможностей, заглядывал вперед. Я…
– Вы хотите сказать, что знали, чьи пятки лизать и чьи кости топтать, – перебил Вебстер. – Так вот, вы блестящий образчик человека, ненужного сегодняшнему миру. От вас плесенью несет, до того обветшали ваши идеи. Если я был последним из секретарей Торговых палат, то вы, Картер, последний из политиканов. Только вы этого еще не уразумели. А я уразумел. И вышел из игры. Мне это даром не далось, но я вышел из игры, чтобы не потерять к себе уважение. Деятели вашей породы отжили свое. Отжили, потому что раньше любой хлыщ с луженой глоткой и нахальной рожей мог играть на психологии толпы и пробиться к власти. А теперь психологии толпы больше не существует. Откуда ей взяться, если ваша система рухнула под собственной тяжестью и народу плевать на ее труп.
– Вон отсюда! – заорал Картер. – Вон, пока я не позвал полицейских и не велел вас вышвырнуть.
– Вы забываете, – возразил Вебстер, – что я пришел поговорить о заброшенных домах.
– Пустая затея, – отрезал Картер. – Можете разглагольствовать хоть до Судного дня, все равно эти дома будут сожжены. Это вопрос решенный.
– Вам хочется увидеть развалины на месте делового центра? – спросил Вебстер.
– О чем вы толкуете? – вытаращился мэр. – При чем тут центр?
– А при том, что в ту самую секунду, когда первый факел коснется домов, ратушу поразит первый снаряд. А второй ударит по вокзалу. И так далее, сперва все крупные мишени.
У Картера отвисла челюсть. Потом лицо его залила краска ярости.
– Бросьте, Вебстер, – прохрипел он. – Меня не проведешь. С этими вашими баснями…
– Это не басня, – возразил Вебстер. – У них там есть пушки. Около мемориала взяли и в музеях. И есть люди, которые умеют с ними обращаться. Да тут и не нужен большой знаток. Прямая наводка, все равно что в упор по сараю стрелять.
Картер потянулся к передатчику, но Вебстер жестом остановил его:
– Подумайте, подумайте хорошенько, Картер, прежде чем в петлю лезть. Стоит вам дать ход вашему плану – и начнется сражение. Допустим, вам удастся сжечь заброшенные дома, но ведь и от центра ничего не останется. Бизнесмены снимут с вас скальп за это.
Картер убрал руку с тумблера.
Издалека донесся резкий звук ружейного выстрела.
– Лучше отзовите их, – посоветовал Вебстер.
На лице Картера отразилось смятение.
Снова выстрел… второй, третий.
– Еще немного, – сказал Вебстер, – и будет поздно, вы уже ничего не сможете сделать.
Глухой взрыв потряс оконные стекла. Картер вскочил на ноги.
Вебстер вдруг ощутил противную слабость, однако виду не показал.
Картер с каменным лицом смотрел в окно.
– Похоже, что уже поздно, – произнес Вебстер, стараясь придать голосу твердость.
Радио на столе требовательно запищало, мигая красным огоньком.
Картер дрожащей рукой нажал тумблер.
– Картер, – звал чей-то голос. – Картер, Картер!
Вебстер узнал луженую глотку начальника полиции Джима Максвелла.
– Что там случилось? – спросил Картер.
– Они выкатили пушку, – доложил Максвелл. – Взорвалась при первом же выстреле. Должно быть, снаряд с дефектом.
– Пушка? Только одна пушка?
– Других пока не видно.
– Я слышал ружейные выстрелы, – сказал Картер.
– Так точно, они нас обстреляли. Двоих-троих ранили. Но теперь отошли. Прячутся в зарослях. Больше не стреляют.
– Ясно, – сказал Картер. – Валяйте начинайте поджигать.
Вебстер бросился к нему:
– Спросите его… Спросите…
Но Картер уже щелкнул тумблером, и радио смолкло.
– Что вы хотели у него спросить?
– Нет, ничего, – ответил Вебстер. – Ничего существенного.
Он не мог сказать Картеру, что один только Грэмп знал, как стреляют из пушки, что Грэмп был там, где произошел взрыв.
Уйти отсюда – и туда, к пушке, как можно скорее!
– Недурно было задумано, Вебстер, – сказал Картер. – Недурно, да только сорвался ваш блеф.
Он снова подошел к окну.
– Все, кончилась стрельба. Быстро сдались.
– Скажите спасибо, если из ваших полицейских хотя бы шестеро живьем вернутся, – огрызнулся Вебстер. – Там, в зарослях, засели люди, которые за сто шагов бьют белку в глаз.
В коридоре послышался топот, две пары ног стремительно приближались к двери.
Мэр отпрянул от окна. Вебстер повернулся на каблуках.
– Грэмп! – крикнул он.
– Привет, Джонни, – выдохнул ворвавшийся в кабинет Грэмп.
За его спиной стоял молодой человек, он размахивал в воздухе чем-то шелестящим, какими-то бумагами.
– Что вам угодно? – спросил мэр.
– Нам много чего угодно, – ответил Грэмп, помолчал, переводя дух, и добавил: – Познакомьтесь: мой друг Генри Адамс.
– Адамс? – переспросил мэр.
– Вот именно, Адамс, – подтвердил Грэмп. – Его дед когда-то жил здесь. На Двадцать седьмой улице.
– А-а… – У мэра был такой вид, словно его стукнули кирпичом. – А-а… Вы говорите про Ф. Дж. Адамса?
– Во-во, он самый, – сказал Грэмп. – Мы с ним вместе воевали. Он мне целыми ночами рассказывал про сына, который дома остался.
Картер взял себя в руки и коротко поклонился Генри Адамсу.
– Разрешите мне, – важно начал он, – как мэру этого города приветствовать…
– Горячее приветствие, ничего не скажешь, – перебил его Адамс. – Я слышал, вы сжигаете мою собственность.
– Вашу собственность?
Мэр осекся, озадаченно глядя на бумаги в руке Адамса.
– Вот именно, его собственность! – отчеканил Грэмп. – Он только что купил этот участок. Мы сюда прямиком из казначейства. Задолженность по налогам покрыта, пени уплачены – словом, конец всем уверткам, которыми вы, легальные жулики, хотели оправдать свое наступление на заброшенные дома.
– Но… но… – мэр никак не мог подобрать нужные слова. – Но ведь не все же, надо думать, а только дом старика Адамса.
– Все, все как есть, – торжествовал Грэмп.
– И я был бы вам очень обязан, – сказал молодой Адамс, – если бы вы попросили ваших людей прекратить уничтожение моей собственности.
Картер наклонился над столом и взялся непослушными руками за радио.
– Максвелл! – крикнул он. – Максвелл! Максвелл!
– В чем дело? – рявкнул в ответ Максвелл.
– Сейчас же прекратите поджигать дома! Тушите пожары! Вызовите пожарных! Делайте что хотите, только потушите пожары!
– Вот те на! – воскликнул Максвелл. – Вы уж решите что-нибудь одно.
– Делайте что вам говорят! – орал мэр. – Тушите пожары!
– Ладно, – ответил Максвелл. – Хорошо, не кипятитесь. Только ребята вам спасибо не скажут. Они тут головы под пули подставляют, а вы то одно, то другое.
Картер выпрямился:
– Позвольте заверить вас, мистер Адамс, произошла ошибка, прискорбная ошибка.
– Вот именно, – сурово подтвердил Адамс. – Весьма прискорбная ошибка. Самая прискорбная ошибка в вашей жизни.
С минуту они молча мерили взглядом друг друга.
– Завтра же, – продолжал Адамс, – я подаю заявление в суд, ходатайствую об упразднении городской администрации. Если не ошибаюсь, как владелец большей части земель, подведомственных муниципалитету, я имею на это полное право.
Мэр глотнул воздуха, потом выдавил из себя:
– На каком основании?..
– А на таком, – ответил Адамс, – что я больше не нуждаюсь в услугах муниципалитета. Думаю, суд не станет особенно противиться.
– Но… но… ведь это означает…
– Во-во, – подхватил Грэмп. – Вы отлично понимаете, что это означает. Вы получили нокаут, вот что это означает.
– Заповедник. – Грэмп взмахнул рукой, указывая на заросли на месте жилых кварталов. – Заповедник, чтобы люди не забывали, как жили их предки.
Они стояли втроем на холме среди торчащих из густой травы массивных стальных опор старой ржавой водокачки.
– Не совсем заповедник, – поправил его Генри Адамс, – а скорее мемориал. Памятник городской эре, которая лет через сто будет всеми забыта. Этакий музей под открытым небом для всякого рода диковинных построек, которые отвечали определенным условиям среды и личным вкусам хозяев. Подчиненных не каким-то единым архитектурным принципам, а стремлению жить удобно и уютно. Через сто лет люди будут входить в эти дома там, внизу, с таким же благоговейным чувством, с каким входят в нынешние музеи. Для них это будет что-то первобытное, так сказать, одна из ступеней на пути к лучшей, более полной жизни. Художники будут посвящать свое творчество этим старым домам, переносить их на свои полотна. Авторы исторических романов будут приходить сюда, чтобы подышать подлинной атмосферой прошлого…
– Но вы говорили, что хотите восстановить все постройки, расчистить сады и лужайки, чтобы все было как прежде, – сказал Вебстер. – На это нужно целое состояние. И еще столько же на уход.
– А у меня чересчур много денег, – ответил Адамс. – Честное слово, куры не клюют. Не забудьте, дед и отец включились в атомный бизнес, когда он только зарождался.
– Дед ваш лихо в кости играл, – сообщил Грэмп. – Бывало, как получка – непременно меня обчистит.
– В старое время, – продолжал Адамс, – когда у человека было чересчур много денег, он мог найти им другое употребление. Скажем, вносил в благотворительные фонды, или на медицинские исследования, или еще на что-нибудь. Теперь нет благотворительных фондов. Некому их поддерживать. И с тех пор как Всемирный комитет вошел в силу, хватает денег на все исследования, медицинские и прочие. У меня ведь не было никаких планов, когда я решил побывать на родине деда. Просто захотелось поглядеть на его дом, больше ничего. Он мне столько про него рассказывал. Как сажал дерево на лужайке… Какие розы развел за домом… И вот я увидел этот дом. И он был словно манящий призрак прошлого. Вот он брошен, брошен навсегда, а ведь был кому-то очень дорог… Мы стояли с Грэмпом и смотрели, и вдруг я подумал, что могу сделать большое дело, если сохраню для потомства как бы срез прошлого, чтобы могли видеть, как жили их предки.
Над деревьями внизу взвился столбик голубого дыма.
– А как же с ними? – спросил Вебстер, показывая на дым.
– Пусть остаются, если хотят, – ответил Адамс. – Для них найдется работа. И жилье найдется. Меня только одно заботит. Я не могу сам быть здесь все время. Мне нужен человек, который руководил бы этим делом. Посвятил бы ему всю жизнь.
Он посмотрел на Вебстера.
– Валяй, Джонни, соглашайся, – сказал Грэмп.
Вебстер покачал головой:
– Бетти уже присмотрела дом за городом.
– А вам не надо жить тут постоянно, – заметил Адамс. – Будете прилетать каждый день.
Кто-то окликнул их снизу.
– Это Уле! – Грэмп помахал тростью. – Эй, Уле! Поднимайся сюда!
Они молча глядели, как Уле взбирается вверх по склону.
– Потолковать надо, Джонни, – заговорил Уле, подойдя к ним. – Мыслишка есть. Ночью осенило, до утра не спал.
– Выкладывай, – сказал Вебстер.
Уле покосился на Адамса.
– Все в порядке, – успокоил его Вебстер. – Это Генри Адамс. Может, помнишь его деда, старика Ф. Дж.?
– Ну как же, помню, – подтвердил Уле. – Он еще полез в эти атомные дела. Что-нибудь это ему дало?
– И совсем немало, – ответил Адамс.
– Рад слышать. Стало быть, я ошибался, когда говорил, что из него не выйдет толку. Он все мечтал да грезил.
– Так что за идея? – спросил Вебстер.
– Вы, конечно, слышали про туристские ранчо?
Вебстер кивнул.
– Туда городские приезжали, чтобы ковбоев разыгрывать, – продолжал Уле. – Уж так им это нравилось! Они ведь понятия не имели, что настоящее ранчо – это тяжелый труд, им представлялась одна сплошная романтика, скачки на лошадях и…
– Постой, – перебил его Вебстер, – ты что же, задумал свою ферму превратить в такое туристское ранчо?
– Ранчо не ранчо, а вот насчет туристской фермы стоит помозговать. Теперь ведь настоящих ферм почитай что и не осталось, люди все равно не знают толком, что это такое. А уж мы им распишем – про тыквы с кружевами на корке и всякие прочие красоты…
Вебстер внимательно посмотрел на Уле:
– А знаешь, Уле, ведь клюнут. Драться будут, убивать друг друга, только дай им провести отпуск на самой настоящей, неподдельной старинной ферме!
Внезапно из кустов на склоне, мелькая кривыми лезвиями и помахивая длинной металлической рукой, с визгом, рокотом и скрежетом вырвалась какая-то блестящая штуковина.
– Это еще… – начал Адамс.
– Косилка, чтоб ей пусто было! – воскликнул Грэмп. – Я всегда говорил, что она когда-нибудь свихнется и пойдет куролесить!
Комментарий ко второму преданию
Второе предание, при всей его чужеродности, все-таки нам как-то ближе. Здесь впервые читатель ловит себя на чувстве, что это предание могло родиться у лагерного костра Псов. Для первого предания такое предположение немыслимо.
Тут провозглашаются какие-то высокие морально-этические принципы, которые святы для Псов. Далее происходит понятная для Пса борьба, пусть даже в ней обнаруживается моральное и умственное оскудение главного действующего лица.
И появляется близкий нам персонаж – робот. В роботе Дженкинсе, впервые предстающем здесь перед читателем, мы узнаем персонаж, который уже не одну тысячу лет является любимцем щенков. Резон полагает Дженкинса подлинным героем всего цикла. Он видит в Дженкинсе олицетворение авторитета Человека, который продолжал влиять и после того, как исчез сам Человек; видит механическое устройство, посредством которого человеческая мысль еще много столетий направляла Псов, хотя сам Человек ушел.
У нас и теперь есть роботы, приятные и полезные маленькие аппараты, единственное назначение которых – служить нам руками. Впрочем, Псы уже настолько свыклись со своими роботами, что мысленно не отделяют их от себя.
Утверждение Резона, будто робот изобретен Человеком и представляет собой наследие эпохи Человека, решительно опровергается большинством других исследователей цикла.
По мнению Разгона, мысль о том, будто робот сделан и дарован Псам, чтобы они могли создать свою культуру, тотчас отпадает в силу своей романтичности. Он утверждает, что перед нами просто литературный прием, который никак нельзя воспринимать всерьез.
Остается невыясненным, как Псы могли прийти к конструкции робота. Немногие из исследователей, занимавшихся проблемой развития робототехники, отстаивают мнение, что узкоспециальное назначение робота говорит в пользу его изобретения Псом. Такую специализацию, заявляют они, можно объяснить лишь тем, что робот был придуман и изготовлен именно теми существами, для которых он предназначен. Только Пес, утверждают они, мог столь успешно решить такую сложную задачу.
Ссылка на то, что никто из Псов сегодня не сумел бы изготовить робота, ничего не доказывает. Псы сегодня не сумеют изготовить робота потому, что в этом нет нужды, поскольку роботы сами себя изготовляют. Несомненно, когда возникла надобность, Пес создал робота, и, наделив роботов способностью к воспроизводству, которое выразилось в изготовлении себе подобных, он избрал решение, типичное для самих Псов.
И наконец, в этом предании впервые появляется проходящая затем через весь цикл идея, которая давно уже изумляет всех исследователей и большинство читателей. Речь идет о возможности физически покинуть наш мир и достичь заоблачных высей других миров. Почти все рассматривают эту идею как чистую фантастику (вполне допустимую в преданиях и легендах), тем не менее она тоже внимательно изучалась. Большинство исследований подтвердили вывод, что такое путешествие немыслимо. Иначе пришлось бы допустить, что звезды, которые мы видим ночью, – огромные миры, удаленные на чудовищные расстояния от нашего мира. Но ведь всякий знает, что на самом деле звезды – всего-навсего висящие в небе огни, и многие из них висят совсем близко.
Пожалуй, наиболее удачное объяснение, откуда могла возникнуть идея о заоблачных мирах, предложено Разгоном. Все очень просто, говорит он: древний сказитель по-своему изобразил исстари известные Псам миры гоблинов.
II. Берлога
Мелкий дождик из свинцовых туч плыл серыми космами среди оголенных деревьев. Он обволакивал живую изгородь, сглаживал углы построек, скрадывал даль. Он поблескивал на металлической оболочке безмолвных роботов и серебрил плечи трех людей, слушающих человека в черном облачении, который держал в руках книгу и читал нараспев:
– Я есмь воскресение и жизнь…
Замшелая статуя над входом в крипту словно стремилась ввысь, всеми своими частицами напряженно тянулась к чему-то незримому. Тянулась с того самого далекого дня, когда ее высекли из гранита и водрузили на фамильном склепе как символ, столь близкий сердцу первого Джона Дж. Вебстера в последние годы его жизни.
– И всякий живущий и верующий в Меня…
Джером А. Вебстер чувствовал, как его руку стискивают пальцы сына, слышал тихий плач матери, видел неподвижных роботов, почтительно склонивших головы над прахом своего хозяина, возвращающегося в лоно, которое служит конечным пристанищем всего сущего.
Понимают ли они происходящее?.. Понимают ли, что такое жизнь и смерть?.. Почему Нельсон Ф. Вебстер лежит в ящике, почему человек с книгой что-то читает над ним?..
Нельсон Ф. Вебстер, четвертый из обосновавшихся на этих землях Вебстеров, жил и умер тут, почти никуда не выезжая, и теперь его ожидал вечный покой в прибежище, которое первый из них устроил для всех последующих, для долгой призрачной череды потомков, которые будут здесь обитать, лелея установленные Джоном Дж. Вебстером обычаи, нравы и образ жизни.
…Челюсти напряглись, по телу пробежала дрожь. Защипало веки, и гроб расплылся, и голос человека в черном слился с шепотом ветра в соснах, обступивших покойного почетным караулом. В мозгу Джерома А. Вебстера чередовались воспоминания – воспоминания о седом человеке, который бродил по холмам и полям, вдыхая свежий утренний воздух, стоял с рюмкой бренди перед пылающим камином, широко расставив ноги.
Гордость… Гордость, которую дарует человеку власть над землей и бытием. Смирение и благородство, которые прививает человеку покойная жизнь. Отсутствие всякой гонки, сознание, что ты нужен людям, уют привычного окружения, широкое приволье…
Томас Вебстер дергал его за локоть.
– Отец, – шептал он, – отец.
Служба кончилась. Человек в черном облачении закрыл свою книгу. Шестеро роботов шагнули вперед, подняли гроб.
Следом за ними медленно вошли в склеп люди и молча смотрели, как роботы поместили гроб в нишу, затворили дверцу и укрепили дощечку с надписью.
НЕЛЬСОН Ф. ВЕБСТЕР 2034—2117
Все. Только фамилия и дата. И вполне достаточно, подумал Джером А. Вебстер. Больше ничего не надо. То же, что у других членов рода, начиная с Уильяма Стивенса, 1920–1999. Помнится, его прозвали Грэмп Стивенс. На его дочери был женат первый Джон Дж. Вебстер, который тоже здесь покоится: 1951–2020. За ним последовал его сын, Чарлз Ф. Вебстер, 1980–2060. И сын Чарлза, Джон Дж. второй, 2004–2086. Вебстер хорошо помнил своего деда, Джона Дж. второго, любителя подремать у камина с трубкой в зубах, которая вечно грозила подпалить ему баки.
Его глаза обратились к следующей дощечке. Мери Вебстер, мать мальчугана, который стоит рядом с ним. Впрочем, какой там мальчуган! Он все забывает, что Томасу уже двадцать лет и дней через десять он, как и сам Джером А. Вебстер в молодости, отправится на Марс.
Все здесь собраны… Вебстеры, жены Вебстеров, дети Вебстеров. Вместе при жизни, вместе после смерти, спят чинно и благородно среди бронзы и мрамора, и сосны снаружи, и символическая фигура над позеленевшей дверью…
Роботы молча ждали, закончив свое дело.
Мать посмотрела на него.
– Теперь ты глава семейства, сын мой, – сказала она.
Он прижал ее к себе одной рукой. Глава семейства, от которого кроме него остались двое: его мать и сын. К тому же сын скоро уедет, полетит на Марс. Но он вернется. Вернется с женой, надо думать, и род продолжится. Но будет их всего трое. Большинство комнат усадьбы не будут, как теперь, пустовать. Было время, в усадьбе бурлила жизнь, под одной большой крышей, каждый в своих апартаментах, жили десятки членов семьи. Это время еще вернется, непременно вернется…
Трое Вебстеров повернулись, вышли из склепа и направились обратно к едва различимой во мгле серой громаде дома.
В камине пылал огонь, на столе лежала открытая книга. Джером А. Вебстер протянул руку, взял книгу и еще раз прочел заглавие:
«ФИЗИОЛОГИЯ И НЕЙРОФИЗИОЛОГИЯ МАРСИАНИНА». ДЖЕРОМ А. ВЕБСТЕР, ДОКТОР МЕДИЦИНСКИХ НАУК
Толстая, солидная – труд целой жизни, пожалуй не имеющий равных в этой области. Основан на данных, собранных за пять лет борьбы с эпидемией на Марсе. Пять лет, когда он день и ночь трудился не покладая рук вместе с товарищами по бригаде, которую Всемирный комитет послал на помощь соседней планете.
Раздался стук в дверь.
– Войдите, – сказал он.
Дверь отворилась, показался робот:
– Ваше виски, сэр.
– Благодарю, Дженкинс.
– Священник уехал, сэр, – сообщил Дженкинс.
– Да-да, конечно… Надеюсь, ты о нем позаботился.
– Так точно, сэр. Вручил ему положенный гонорар и предложил рюмочку спиртного. От рюмочки он отказался.
– Ты допустил оплошность, – объяснил Вебстер. – Священники не пьют.
– Простите, сэр. Я не знал. Он просил меня передать вам, что будет рад видеть вас в церкви.
– Что?..
– Я ответил, сэр, что вы никуда не ходите.
Дженкинс направился к двери, но затем повернулся:
– Простите, сэр, но я хотел сказать, что служба у склепа была очень трогательная. Ваш отец был превосходный, исключительный человек. Все роботы говорят, что служба удалась. Очень благородно получилось. Ему было бы приятно, если бы он знал.
– Ему было бы еще приятнее услышать твои слова, Дженкинс.
– Благодарю, сэр.
Дженкинс вышел.
Виски, книга, горящий камин. Обволакивающий уют привычной комнаты, мир и покой…
Родной дом. Родной дом всех Вебстеров с того самого дня, когда сюда пришел первый Джон Дж. и построил первую часть пространного сооружения. Джон Дж. выбрал это место из-за ручья с форелью, во всяком случае так он сам говорил. Но дело не только в ручье – не может быть, чтобы дело было только в ручье…
А впрочем, не исключено, что вначале все сводилось к ручью. Ручей, деревья, луга, скалистый гребешок, куда по утрам уползал туман с реки. Все же остальное складывалось постепенно, из года в год. Из года в год семья обживала этот уголок, пока сама земля, что называется, не пропиталась пусть не традицией, но, во всяком случае, чем-то вроде традиции. И теперь каждое дерево, каждый камень, каждый клочок земли стали вебстерскими.
Джон Дж. – первый Джон Дж. – пришел сюда после распада городов, после того как человек раз и навсегда отказался от этих берлог двадцатого века, избавился от древнего инстинкта, под действием которого племена забивались в пещеру или скучивались на прогалине в лесу, соединяясь против общего врага, против общей опасности. Инстинкт этот изжил себя, ведь больше не стало врагов и опасностей. Человек восстал против стадного инстинкта, навязанного ему в далеком прошлом экономическими и социальными условиями. И помогло ему в этом сознание безопасности и достатка.
Начало новому курсу было положено в двадцатом веке, больше двухсот лет назад, когда люди стали переселяться за город ради свежего воздуха, простора и благодатного покоя, которого они никогда не знали в городской толчее.
И вот конечный итог: безмятежная жизнь, мир и покой, возможные только тогда, когда царит полное благополучие. То, к чему люди искони стремились, – поместный уклад, правда в новом духе, родовое имение и зеленые просторы, атомная энергия и роботы взамен рабов.
Вебстер улыбнулся, глядя на камин с пылающими дровами. Пережиток пещерной эпохи, анахронизм – но прекрасный анахронизм… Практически никакой пользы, ведь атомное отопление лучше. Зато сколько удовольствия! Перед атомной печью не посидишь, не погрезишь, любуясь языками пламени.
А этот склеп, куда сегодня поместили прах отца… Тоже часть – неотъемлемая часть – поместного уклада. Покой, простор, сумрачное благородство. В старину покойников хоронили на огромных кладбищах как попало, бок о бок с чужаками.
«Он никуда не ходит».
Так ответил Дженкинс священнику.
Так оно и есть на самом деле. А для чего ходить куда-то? Все, что тебе нужно, тут – только руку протяни. Достаточно покрутить диск – и можно поговорить с кем угодно лицом к лицу, можно перенестись в любое место, разве что не телесно. Можно посмотреть театральный спектакль, послушать концерт, порыться в библиотеке на другом конце света. Совершить любую сделку не вставая с кресла.
Вебстер проглотил виски, затем повернулся к стоящему возле письменного стола аппарату.
Он набрал индекс по памяти, не заглядывая в справочник. Не в первый раз…
Пальцы нажали рычажок, и комната словно растаяла. Осталось кресло, в котором он сидел, остался угол стола, часть аппарата – и все.
Кресло стояло на горном склоне среди золотистой травы, из которой тут и там торчали искривленные ветром деревца. Склон спускался к озеру, зажатому в объятиях багряных скал. Крутые скалы, исчерченные синевато-зелеными полосками сосен, ярус за ярусом вздымались вплоть до тронутых голубизной снежных пиков, вонзивших в небо неровные зубья.
Хриплый ветер трепал приземистые деревца, яростно мял высокую траву. Лучи заходящего солнца воспламенили далекие вершины.
Величавое безлюдье, изрытый складками широкий склон, свернувшееся клубком озеро, иссеченные тенями гряды…
Вебстер сидел в покойном кресле и смотрел, прищурившись, на вершины.
Чей-то голос произнес чуть ли не над ухом:
– Можно?
Мягкий, свистящий, явно не человеческий голос. И тем не менее хорошо знакомый. Вебстер кивнул:
– Конечно, конечно, Джуэйн.
Повернув голову, он увидел изящный низкий пьедестал и сидящего на корточках мохнатого марсианина с кроткими глазами. За пьедесталом смутно вырисовывались другие странные предметы – вероятно, обстановка марсианского жилища.
Мохнатая рука марсианина указала на горы.
– Вам нравится этот вид, – произнес он. – Он говорит что-то вашему сердцу. Я представляю себе ваше чувство, но во мне эти горы вызывают скорее ужас, чем восторг. На Марсе такой ландшафт немыслим.
Вебстер протянул руку к аппарату, но марсианин остановил его:
– Не надо, оставьте. Я знаю, почему вы здесь уединились. И если я позволил себе явиться в такую минуту, то лишь потому, что подумал: может быть, общество старого друга…
– Спасибо, – сказал Вебстер. – Я вам очень рад.
– Ваш отец, – продолжал Джуэйн, – был замечательный человек. Я помню, вы мне столько рассказывали о нем в те годы, когда работали на Марсе. А еще вы тогда обещали когда-нибудь снова у нас побывать. Почему до сих пор не собрались?
– Дело в том, что я вообще никуда..
– Не надо объяснять, – сказал марсианин. – Я уже понял.
– Мой сын через несколько дней вылетает на Марс. Я скажу ему, чтобы навестил вас.
– Мне будет очень приятно, – ответил Джуэйн. – Я буду ждать его.
Он помялся, потом спросил:
– Ваш сын пошел по вашим стопам?
– Нет, – сказал Вебстер. – Он хочет стать конструктором. Медицина его никогда не привлекала.
– Что ж, он вправе самостоятельно выбирать дорогу в жизни. Но вообще-то хотелось бы…
– Конечно хотелось бы, – согласился Вебстер. – Но тут уже все решено. Может быть, из него выйдет крупный конструктор. Космос… Он думает о звездных кораблях.
– И ведь ваш род сделал достаточно для медицинской науки. Вы, ваш отец…
– И его отец тоже, – добавил Вебстер.
– Марс в долгу перед вами за вашу книгу, – сказал Джуэйн. – Может быть, теперь станет больше желающих специализироваться по Марсу. Из марсиан не получаются хорошие врачи. У нас нет нужной традиции. Странно, как различается психология обитателей разных планет. Странно, что марсиане сами не додумались… Да-да, нам просто в голову не приходило, что болезни можно и нужно лечить. Медицину у нас заменял культ фатализма. Тогда как вы еще в древности, когда люди жили в пещерах…
– Зато вы додумались до многого, чего не было у нас, – сказал Вебстер. – И нам теперь странно, как это мы прошли мимо этих вещей. У вас есть свои таланты, есть области, в которых вы намного опередили нас. Взять хотя бы вашу специальность, философию. Вы сделали ее подлинной наукой, а у нас она была только щупом, которым действовали наугад. Вы создали стройную, упорядоченную систему, прикладную науку, действенное орудие.
Джуэйн открыл рот, помешкал, потом все-таки заговорил:
– У меня складывается одна концепция, совсем новая концепция, которая может дать поразительный результат. Она обещает стать действенным орудием не только для марсиан, но и для вас, людей. Я уже много лет работаю в этом направлении, а основой послужили кое-какие идеи, которые возникли у меня, когда земляне впервые прибыли на Марс. До сих пор я ничего не говорил, потому что не был убежден в своей правоте.
– А теперь убеждены?
– Не совсем, не окончательно. Почти убежден.
Они посидели молча, глядя на горы и озеро. Откуда-то прилетела птица и запела, сев на корявое дерево. Над гребнями вспухли темные тучи, и снежные пики стали похожи на мраморные надгробья. Алое зарево поглотило солнце и потускнело. Еще немного – и костер заката догорит…
Кто-то постучался в дверь, и Вебстер весь напрягся, возвращаясь к действительности, к своему кабинету и креслу. Джуэйн исчез. Разделив с другом минуты раздумья, старый философ тихо удалился.
Снова стук в дверь.
Вебстер наклонился, щелкнул рычажком, и горы исчезли, кабинет снова стал кабинетом. За высокими окнами сгущались сумерки, в камине розовели подернутые пеплом головешки.
– Войдите, – сказал Вебстер.
Дженкинс отворил дверь.
– Обед подан, сэр, – доложил он.
– Спасибо.
Вебстер медленно поднялся на ноги.
– Ваш прибор во главе стола, сэр, – добавил Дженкинс.
– Да-да… Спасибо, Дженкинс. Большое спасибо, что напомнил.
Стоя на краю смотровой площадки, Вебстер провожал взглядом тающий в небе круг, отороченный красными вспышками, которые не могло затмить тусклое зимнее солнце.
Круг исчез, а он все стоял, сжимая пальцами перила, и глядел вверх.
Губы его зашевелились и беззвучно вымолвили: «До свидания, сынок».
Постепенно он очнулся. Заметил людей кругом, увидел теряющееся вдали летное поле с разбросанными по нему конусами космических кораблей. У одного из ангаров сновали тракторы, сгребая остатки выпавшего ночью снега.
Вебстер зябко поежился. Удивился, с чего бы это: полуденное солнце грело хорошо, – и снова поежился.
С трудом оторвавшись от перил, он двинулся к зданию космопорта. Внезапно его обуял дикий страх, нелепый, необъяснимый страх перед бетонной плоскостью смотровой площадки. Страх сковал холодом его душу и заставил ускорить шаг.
Навстречу, помахивая портфелем, шел мужчина. «Только бы не заговорил со мной», – лихорадочно подумал Вебстер.
Мужчина не сказал ни слова, даже не посмотрел на него, и Вебстер облегченно вздохнул.
Быть бы сейчас дома… Час отдыха после ланча, в камине пылают дрова, на железной подставке мелькают красные блики… Дженкинс приносит ликер, что-то говорит невпопад…
Он прибавил шагу, торопясь поскорее уйти с холодной голой бетонной площадки.
Странно, отчего ему так тяжело далось прощание с Томасом. Конечно, разлука – вещь неприятная, это естественно. Но чтобы в последние минуты расставания им овладел такой ужас, это никак не естественно. Ужас при одной мысли о предстоящем сыну путешествии через космос, ужас при мысли о чужом марсианском мире, хотя Марс теперь вряд ли можно назвать чужим: земляне больше ста лет знают его, осваивают, живут на нем, некоторые даже полюбили его.
И, однако, лишь величайшее напряжение воли помешало ему в последние секунды перед стартом корабля выскочить на летное поле, взывая к Томасу: «Вернись! Не улетай!» Это был бы, конечно, совершенно недопустимый поступок. Унизительная, позорная демонстрация чувств, никак не подобающая одному из Вебстеров.
В самом деле, что такое путешествие на Марс? Ничего особенного, во всяком случае теперь. Когда-то полет на Марс был событием, но это время давно миновало. Он сам туда летал, провел на Марсе пять долгих лет. Это было… Он мысленно ахнул… Да, это было около тридцати лет назад.
Дежурный робот распахнул перед ним дверь зала ожидания, и в лицо ему ударил гул и рокот многих голосов. В этом гуле было что-то такое жуткое, что он на миг остановился. Потом вошел, и дверь мягко закрылась за ним.
Прижимаясь к стене, чтобы ни с кем не столкнуться, он прошел в уголок к свободному креслу и съежился в нем, глядя на толчею в зале.
Люди, шумные, суетливые, с чужими, замкнутыми лицами… Чужаки, сплошь чужаки. Ни одного знакомого лица. Всем куда-то надо. Направляются на другие планеты. Спешат. В последнюю минуту что-то вспоминают, мечутся туда-сюда…
В толпе мелькнуло знакомое лицо. Вебстер подался вперед.
– Дженкинс! – крикнул он и почувствовал неловкость, хотя никто не обратил внимания на его возглас.
Робот остановился перед ним.
– Передай Раймонду, – продолжал Вебстер, – что мне надо немедленно возвращаться домой. Пусть сейчас же подаст вертолет.
– К сожалению, сэр, – сказал Дженкинс, – мы не можем вылететь сейчас. Механики обнаружили неисправность в атомной камере и теперь заменяют ее. На это уйдет несколько часов.
– Уверен, что с этим можно подождать до другого раза, – нетерпеливо возразил Вебстер.
– Механики говорят – нельзя. Камеру может прорвать в любую минуту. И вся энергия…
– Ладно, ладно, – перебил его Вебстер, – нельзя так нельзя.
Он мял в руках свою шляпу.
– Срочное дело, – заговорил он опять. – Я только что вспомнил. Мне нужно попасть домой, я не могу ждать несколько часов.
Вебстер сидел как на иголках, глядя на мельтешащих людей. Лица… лица…
– Может быть, вы свяжетесь по видеофону? – предложил Дженкинс. – И дадите поручение кому-нибудь из роботов. Тут есть будка…
– Погоди, Дженкинс. – Вебстер помялся, потом продолжал: – Нет у меня никаких срочных дел. Но мне непременно надо вернуться домой. Я не могу здесь оставаться. Еще немного – и я потеряю рассудок. Мне стало вдруг страшно там, на площадке. И здесь мне тоже не по себе. У меня такое чувство… странное, ужасное чувство. Дженкинс, я…
– Я понимаю вас, сэр, – ответил Дженкинс. – У вашего отца было то же самое.
– У отца?!
– Да-да, сэр, вот почему он никуда не выезжал. И началось это у него примерно в вашем возрасте. Он задумал поехать в Европу, но так и не доехал. Вернулся с полпути. Он это как-то называл.
Вебстер молчал, ошеломленный услышанным.
– Называл… – вымолвил он наконец. – Ну конечно, есть какое-то название. Значит, и отец этим страдал… А дед как?
– Не могу знать, сэр, – ответил Дженкинс. – Когда меня создали, ваш дед был в преклонных летах. А вообще это вполне возможно. Он тоже никуда не выезжал.
– Значит, ты меня понимаешь. Знаешь, что это такое. Мне невмоготу, я заболеваю. Постарайся нанять другой вертолет, придумай что-нибудь, чтобы нам поскорее добраться до дома.
– Слушаюсь, сэр, – сказал Дженкинс, трогаясь с места, но Вебстер остановил его:
– Дженкинс, а кто-нибудь еще об этом знает? Кто-нибудь…
– Нет, сэр, – ответил Дженкинс. – Ваш отец никогда об этом не говорил. И не хотел, чтобы я говорил, я это чувствовал.
– Благодарю, Дженкинс, – сказал Вебстер.
Он снова съежился в кресле. Ему было тоскливо, одиноко, неуютно в гудящем зале, битком набитом людьми. Нестерпимое, выматывающее душу одиночество.
Тоска по дому – вот как это называется. Самая настоящая, неприличествующая взрослому мужчине тоска по дому. Чувство, простительное подростку, который впервые покидает отчий дом и оказывается один в незнакомом мире.
Есть у этого явления мудреное название – агорафобия, что означает боязнь пространства, а если буквально перевести с греческого – страх перед рыночной площадью.
Может быть, пройти через зал к будке видеофона, соединиться с домом, поговорить с матерью или с кем-нибудь из роботов? Или еще лучше: просто посидеть и посмотреть на усадьбу, пока Дженкинс не придет за ним.
Он привстал, но тут же опять опустился в кресло. Какой смысл? Говорить, смотреть – это все не то. Не вдохнешь морозного воздуха с привкусом сосны, не услышишь, как скрипит под ногами снег на дорожке, не погладишь рукой стоящие вдоль нее могучие дубы. Не согреет тебя тепло очага, и не будет душа пронизана благодатным, покойным чувством неразделимого единства с принадлежащим тебе клочком земли и всем, что на нем стоит.
А может, все-таки станет легче? Хотя бы чуть-чуть. Он снова привстал, и опять его сковало бессилие. Мысль о двух-трех десятках шагов, отделявших его от будки, вызывала в нем ужас, нестерпимый ужас. Чтобы одолеть это пространство, придется бежать. Бежать, спасаясь от устремленных на тебя глаз, от чуждых звуков, от мучительного соседства чужих лиц.
Он поспешно сел.
Пронзительный женский голос рассек гудение в зале, и он сжался как от удара. До чего же скверно, до чего отвратительно на душе. И что это Дженкинс копается…
Через открытое окно в кабинет струилось первое дыхание весны, оно сулило таяние снегов, зеленую листву и цветы, клинья перелетных птиц в голубых небесах, таящихся в заводях прожорливых лососей.
Вебстер поднял взгляд от бумаг на столе, легкий ветерок пощекотал ему ноздри, погладил щеку холодком. Рука потянулась за коньячной рюмкой, но рюмка была пуста, и он поставил ее на место.
Снова наклонился над бумагой, взял карандаш и вычеркнул какое-то слово.
Потом придирчиво прочел заключительные абзацы главы:
«Тот факт, что из двухсот пятидесяти человек, приглашенных мной для обсуждения достаточно важных вопросов, приехали только трое, еще не означает, что все остальные страдают агорафобией. Вполне возможно, что уважительные причины помешали многим принять мое приглашение. И все же есть основание говорить о растущем нежелании людей, быт которых определяется укладом, возникшим после распада городов, покидать привычные места, об усиливающемся стремлении не расставаться с окружением, ассоциирующимся с представлением об уюте и полном довольстве. Сейчас нельзя точно предсказать, чем чревата такая тенденция, ведь пока она коснулась только малой части обитателей Земли. В больших семьях материальные обстоятельства вынуждают кого-то из сыновей искать счастья в других краях, даже на других планетах. Многих манит космос с его приключениями и возможностями, а многие избирают такое занятие, которое само по себе исключает сидячий образ жизни».
Он перевернул страницу и пробежал всю статью до конца.
Стоящая статья, несомненно, но публиковать ее нельзя, сейчас нельзя. Может быть, после его смерти. Насколько он мог судить, еще никто не подметил этой тенденции, все воспринимают домоседство как нечто естественное. В самом деле, зачем куда-то ездить?
«Чревато определенными угрозами…» – пробормотал телевизор рядом с ним, и он протянул руку к переключателю.
Кабинет растаял, и он увидел прямо перед собой человека, сидящего за рабочим столом, который казался продолжением стола Вебстера.
Седые волосы, печальные глаза за толстыми линзами очков. Удивительно знакомое лицо…
– Неужели… – заговорил наконец Вебстер.
Его собеседник угрюмо улыбнулся.
– Да, я изменился, – сказал он. – Вы тоже. Моя фамилия Клейборн. Вспомнили? Марс, медицинская бригада…
– Клейборн. Я о вас часто думал. Вы остались на Марсе.
Клейборн кивнул:
– Я прочел вашу книгу, доктор. Первоклассный труд, очень нужный. Я много раз сам собирался сесть и написать такую книгу, но все некогда. И очень хорошо, что не собрался. Вы справились с задачей гораздо лучше. Особенно хорош раздел о мозге.
– Марсианский мозг всегда меня занимал, – сказал Вебстер. – Есть некоторые специфические особенности. Боюсь, я тогда уделял ему больше времени, чем имел на это право. Нас ведь не за тем посылали.
– Вы поступили правильно, – ответил Клейборн. – Я потому и обратился к вам теперь. У меня тут есть пациент – операция на мозге. Только вы можете справиться.
– Вы доставите его сюда? – У Вебстера перехватило дыхание, задрожали руки.
Клейборн покачал головой:
– Его нельзя перевозить. Да вы его, наверно, знаете, это философ Джуэйн.
– Джуэйн? Он один из моих лучших друзей. Мы же с ним разговаривали два дня назад.
– Внезапный приступ, – сказал Клейборн. – Он хотел вас видеть.
Вебстер онемел, скованный холодом – непостижимым холодом, от которого лоб его покрылся испариной, пальцы сжались в кулак.
– Вы можете успеть, если отправитесь немедленно, – продолжал Клейборн. – Я уже договорился с Всемирным комитетом, чтобы вам тотчас предоставили корабль. Сейчас все решает быстрота.
– Но… – заговорил Вебстер. – Но… я не могу прилететь…
– Не можете прилететь?!
– Это не в моих силах, – сказал Вебстер. – И вообще, почему непременно я? Вы прекрасно…
– Нет, я не справлюсь, – перебил его Клейборн. – Только вы, только у вас есть необходимые знания. Жизнь Джуэйна в ваших руках. Если вы прилетите, он будет жить. Не прилетите – умрет.
– Я не могу отправиться в космос.
– Космические полеты всем доступны, – отрезал Клейборн. – Это не то что прежде. Вас подготовят, создадут любые условия.
– Вы не понимаете, – взмолился Вебстер. – Вы…
– Не понимаю, – подтвердил Клейборн. – Мне совершенно не понятно, как человек мог отказаться спасти другу жизнь…
Они долго смотрели в упор друг на друга, не произнося ни слова.
– Я передам в комитет, чтобы ракету подали прямо к вашему дому, – сказал наконец Клейборн. – Надеюсь, к тому времени вы решитесь.
Клейборн пропал, и стена вернулась на свое место. Стена и книги, камин и картины, милая сердцу мебель, дыхание весны из открытого окна.
Вебстер сидел неподвижно в кресле, глядя на стену перед собой.
Джуэйн… Мохнатое лицо в морщинах, свистящий шепот. Дружелюбный, проницательный Джуэйн. Познавший вещество, из которого сотканы грезы, и вылепивший из него логику, нормы жизни и поведения. Джуэйн, для которого философия – прикладная наука, орудие, средство усовершенствовать жизнь.
Вебстер спрятал лицо в руках, борясь с нахлынувшим на него отчаянием.
Клейборн не понял его. Да и откуда ему понять, ведь он не знает, в чем дело. А хотя бы и знал… Разве он, Вебстер, сумел бы понять другого человека, не испытай он сам неодолимый ужас при мысли о том, чтобы покинуть родной очаг, родной край, свои владения – эту кумирню, которую он себе воздвиг? Впрочем, не он один, ее воздвигали все Вебстеры. Начиная с первого Джона Дж. Мужчины и женщины, созидавшие привычный уклад, священную традицию.
В молодости он, Джером А. Вебстер, летал на Марс и не подозревал о гнездящейся в его жилах психологической отраве. Как улетел Томас несколько месяцев назад. Но тридцать лет безмятежного бытия в логове, которое стало Вебстерам родным домом, привели к тому, что эта отрава достигла пагубной концентрации незаметно для него. Да у него просто не было случая заметить ее.
Теперь-то ясно, как это вышло, абсолютно ясно. Привычка и умственный стереотип, понятие о счастье, обусловленное определенными вещами, которые сами по себе не обладают вещественной ценностью, но твой род – пять поколений Вебстеров – сообщил им вполне конкретную, определенную ценность.
Неудивительно, что в других местах тебе неуютно, неудивительно, что тебя оторопь берет при одной мысли о чужих горизонтах.
И ничего тут не поделаешь. Разве что кто-нибудь срубит все деревья до одного, спалит дом и изменит течение рек и ручьев. Да и то еще неизвестно…
Телевизор зажужжал, Вебстер поднял голову и нажал рукой рычажок.
Кабинет озарился белым сиянием, но изображения не было. Чей-то голос сказал:
– Секретный вызов. Секретный вызов.
Вебстер отодвинул филенку в аппарате, покрутил два диска и услышал гудение тока в экранирующем устройстве.
– Есть секретность, – сказал он.
Белое сияние погасло, и по ту сторону стола возник человек, которого он видел не раз в телевизионных выпусках известий, на страницах газет. Гендерсон, председатель Всемирного комитета.
– Ко мне обратился Клейборн, – начал Гендерсон.
Вебстер молча кивнул.
– Он говорит, вы наотрез отказываетесь лететь на Марс.
– Ничего подобного, – возразил Вебстер. – Мы не договорили, когда он отключился. Я сказал ему, что не в силах лететь, но он стоял на своем, не хотел меня понять.
– Вебстер, вы должны лететь, – сказал Гендерсон. – Только вы достаточно изучили мозг марсиан и можете провести эту операцию. Если бы не такой серьезный случай, возможно, справился бы кто-нибудь другой. Но тут такое дело…
– Может быть, вы и правы, – сказал Вебстер, – но…
– Речь идет не просто о спасении жизни, – продолжал Гендерсон, – пусть даже жизни такого видного деятеля, как Джуэйн. Тут все гораздо сложнее. Джуэйн ваш друг. Вероятно, он вам говорил о своем открытии.
– Да, – подтвердил Вебстер. – Он говорил о какой-то новой философской концепции.
– Эта концепция исключительно важна для нас, – объяснил Гендерсон. – Она преобразит Солнечную систему, за несколько десятков лет продвинет человечество вперед на сто тысячелетий. Речь идет о совсем новой перспективе, о новой цели, которой мы и не представляли до сих пор. Совершенно новая истина, понимаете? Которая еще никому не приходила в голову.
Вебстер стиснул руками край стола так, что суставы побелели.
– Если Джуэйн умрет, – сказал Гендерсон, – концепция умрет вместе с ним. И возможно, будет утрачена навсегда.
– Я постараюсь, – ответил Вебстер. – Постараюсь…
Глаза Гендерсона посуровели:
– Это все, что вы можете сказать?
– Да, все.
– Но помилуйте, должна же быть какая-то причина! Какое-то объяснение!
– Это уж мое дело, – сказал Вебстер.
Решительным движением он нажал выключатель.
Сидя у рабочего стола, Вебстер рассматривал свои руки. Искусные, знающие руки. Руки, которые могут спасти больного, если он их доставит на Марс. Могут спасти для человечества, для марсиан, для всей Солнечной системы идею, новую идею, которая за несколько десятков лет продвинет их вперед на сто тысячелетий.
Но руки эти скованы фобией, следствием тихой, безмятежной жизни. Регресс, по-своему пленительный и… гибельный.
Двести лет назад человек покинул многолюдные города, эти коллективные берлоги. Освободился от древних страхов и суеверий, которые заставляли людей жаться к костру, распростился с нечистью, которая вышла вместе с ним из пещер.
Но вот поди ж ты…
Опять берлога. Берлога не для тела, а для духа. Психологический родовой костер со своим световым кругом, переступить который нет сил.
Но он должен, он обязан переступить круг. Подобно тому как люди двести лет назад покинули города, так и он обязан сегодня выйти из этого дома. И не оглядываться назад.
Он должен лететь на Марс. Хотя бы сесть в ракету. Никаких «но», он обязан отправиться в путь.
Выдержит ли он полет, сможет ли провести операцию, если благополучно прибудет на место, этого он не знал. Может ли агорафобия стать причиной смерти? В острой форме, пожалуй, может…
Он протянул руку к колокольчику, но остановился. Зачем беспокоить Дженкинса? Лучше самому собрать вещи. Будет какое-то занятие, пока придет ракета.
Сняв с верхней полки стенного шкафа в спальне чемодан, он обнаружил на нем пыль. Подул, однако пыль не хотела отставать. Слишком много лет она копилась.
Пока он собирал вещи, комната спорила с ним.
«Ты не можешь уехать, – говорила она, как говорят с человеком неодушевленные предметы, с которыми его связывает давняя привычка. – Не можешь меня бросить».
«Я должен ехать, – виновато оправдывался Вебстер. – Как ты не понимаешь? Речь идет о друге, моем старом друге. Я вернусь».
Покончив со сборами, он прошел в кабинет и тяжело опустился в кресло.
Он должен ехать, но не в силах… Ничего, когда придет ракета, когда настанет время, он сможет, он выйдет из дома и направится к ожидающему кораблю.
Вебстер упорно настраивал себя на нужный лад, зажимая ум в тиски одной-единственной мысли: он уезжает.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/klifford-saymak/gorod/?lfrom=390579938) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сетевая библиотека