Сетевая библиотекаСетевая библиотека
Гарантия на счастье Катажина Грохоля TopBook Что же делать, когда судьба ставит перед выбором: необузданная страсть или тихие стабильные отношения? Как быть, когда сердце разрывается от любви и долга? Лететь в пропасть с закрытыми глазами или оставить все как есть, а потом всю жизнь жалеть и думать: «А что, если?..» Рассказы Катажины Грохоли мудрые, тонкие, проникновенные. О любви, поисках счастья, об отношениях с разных точек зрения. Откройте эту книгу, а она откроет ваше сердце и заставит его биться чаще. Катажина Грохоля Гарантия на счастье Посвящается моим друзьям Katarzyna Grochola Upowaznienie do szczescia © Copyright by Katarzyna Grochola © Copyright by Wydawnictwo Literackie, Krakоw, 2008 All rights reserved Перевод с польского Эвы Гараевой, Людмилы Машинской Художественное оформление Петра Петрова Гарантия на счастье Даже став взрослой, Аля вновь и вновь вспоминала свой детский сон о чудовище под кроватью. У него были тысячи острых зубов, как у пираньи, и оно было зеленым. Чудовище держало Алю зеленоватыми щупальцами так крепко, что она не могла ни закричать, ни пошевелиться. О том, что она была в опасности, никто не знал. На светлом дубовом полу днем отражались солнечные блики, вечером – свет лампы. Лампа. Женские ноги. Черные шпильки, узкие щиколотки в чулках со швом. Прямым, как стрела, аж до… До чего – видно не было, только до колен. Чудовище душило Алю все сильнее и сильнее, а женщина вела себя так, словно ничего не происходило. Блестел серебряный поднос. Он наверняка был серебряным, потому что стоявшая на нем посуда звенела. Женщина входила в круг света, свет лампы отражался в серебре. У всего был цвет, голос, дыхание. А у Али не было. Чудовище вот-вот что-то сделает, и она перестанет существовать. Хотя она уже сейчас не существует. Она больше не может дышать. Ее глаза навсегда открыты. И эта неподвижность. Может, неподвижность ее спасет? Опять шаги. Поднос звенит. Падает ложечка и отражает свет лампы, и еще раз, и еще раз, и замирает. Как раз возле шпилек. Звук шагов гаснет. Тишина. И вдруг появляется рука, она все ниже и ниже, тянется к ложечке, и пусть она окажется еще ниже, потому что Аля в неволе под кроватью и в этой ложечке ее спасение. Еще ниже – и женщина увидит… Аля хочет закричать, но не может, ведь здесь чудовище. Ложечка поднята – и снова «стук-стук» и «дзинь-дзинь», и шов удаляется, и рядом уже никого… О чем был тот сон? Конечно, о страхе, страхе, страхе. Но чего она боялась? Непонятно. Чьи это были чулки? Чьи ноги? Наверное, не мамы. Аля, к сожалению, не помнила, как выглядела мама. Ведь фотография родителей не может передать ни тембра их голоса, ни движений. Стоят совершенно чужие люди, которые были для нее всем, а может, она была для них всем. Но все закончилось одним зимним утром, они ушли навсегда только потому, что автомобиль, ехавший слишком быстро им навстречу, занесло и было очень скользко. А может, это ноги одной из женщин в детском доме. Не важно. Может, поэтому Аля всегда боялась. Чего она боялась больше? Того, что нет никого, кто бы ее спас. Человек в машине, ехавшей навстречу автомобилю родителей, остался жив, а ее родители – нет. Но она ничего не помнила, потому что была маленькой. Ей повезло больше, чем другим детям: у нее были дедушка и бабушка. Она ездила к ним на каникулы, а потом, когда все формальности остались позади, смогла с ними жить. Они помнили, какие голоса были у ее родителей, как они двигались, как забавно мама поджимала под себя ноги, сидя на стуле. Они постоянно говорили: «Ты двигаешься как мама». Или: «Точно так же говорил твой папа». А пока они ее не забрали, она жила в детском доме. А до этого у тети Марыли, папиной сестры. Сестра папы хотела как лучше, чтобы у Али был дом, чтобы она стала ее дочкой. Только тете хотелось, чтобы Аля была хорошей и веселой девочкой, а она просыпалась ночью и плакала. Иногда по утрам ее постель была мокрой. – Ты же большая девочка! Ты не должна писаться ночью! – говорила тетя сначала спокойно, но потом ее тон изменился. И однажды тетя Марыля сказала – нет, она не сможет. Дедушка с бабушкой забрать Алю сразу не могли, на время оформления документов пришлось отдать ее в детский дом. Чиновники очень заботились о том, чтобы ситуация не повторилась, чтобы дедушка с бабушкой не передумали. Но они никогда бы не передумали. Там, в детском доме, Але и начали сниться сны о чудовищах. Но это не было самым страшным. Хуже всего, что другие девочки смеялись над ней, когда ее постель оказывалась мокрой. И этот смех был хуже страха. И не было никого, кто мог бы крикнуть детям: «Успокойтесь! Так нельзя! Перестаньте смеяться!» Она хотела куда-нибудь спрятаться, хоть под кровать, чтобы ее никто не видел, хотела стать такой маленькой, как головка булавки, и закатиться куда-нибудь, упасть в мышиную норку, лишь бы только не слышать этого смеха… Но она была большой, стояла в мокрой пижаме, а чужая тетя, приподняв одеяло, говорила: – Нехорошо, такая большая девочка. Отнеси эту простыню в прачечную и попроси новую. Очень нехорошо. Дети хохотали за спиной Али, а когда она шла в прачечную, умышленно ее толкали. Пересадка на Западном вокзале на автобус, оттуда до дома дедушки и бабушки всего полтора километра. Сейчас, когда дедушка заболел, к ней вдруг вернулись воспоминания. Это ведь было не так давно, всего два года назад… два года… И в то же время прошлое как бы и не существовало… Аля всегда мечтала о ком-нибудь, кто бы ее спас. Тогда она была маленькой. Малышкой. Ей было, может, три года, может, меньше. Потом она стала старше. Чудовище появлялось под кроватью все реже. Как-то его очень долго не было, и она решила: все, кошмар закончился. Но однажды ночью оно неожиданно вернулось и снова ее душило. А на следующий день предстоял урок истории. Аля была уже большая. Дедушка с бабушкой переехали в квартиру родителей: Аля ходила в городскую школу – они хотели, чтобы она поступила в университет. Но страшный сон повторился. И снова никого. Проснувшись ночью, Аля лежала на спине и всматривалась в полосы света за шторой. Они возникали в щели между карнизом и окном и перемещались справа налево или слева направо, медленно или быстро – так двигались внизу автомобили. Она смотрела на эти полосы и старалась не засыпать. Хотела заснуть как можно позже. Она уже была взрослой. У нее уже появились груди. Только бы не заснуть. Ну а если возникнет чудовище, то пусть придет Он и защитит ее. Приподнимет кровать и увидит маленькую испуганную девочку. Возьмет ее на руки и скажет: «Не бойся. Я всегда буду тебя защищать. Я с тобой». Ангела-хранителя тогда не было. «Ангел Божий, хранитель мой святой, данный мне с небес от Бога на сохранение, усердно молю тебя: ты меня ныне просвети и от всякого зла сохрани, к доброму делу наставь и на путь спасения направь». Дедушка научил ее этой молитве. «Она убережет тебя от плохих снов, – говорил он. – Ангел будет заботиться о тебе». Аля перестала повторять эту молитву, когда обиделась на весь мир. Ей было восемь лет, и на время каникул они с дедушкой возвращались в деревню. Она срывала молодые початки кукурузы и делала из них куклы. А соседский сын, Антек, искал для нее самые зрелые початки, у которых уже образовались волокна – тонкие, влажные, как дождик на новогодней елке. Кукуруза была непригодна для еды, а вот у кукол получались отличные волосы, и своими ловкими пальцами Антек заплетал их в косы. – Когда я стану большая, ты меня тоже будешь любить? – Ты уже большая, – отвечал он. – Я всегда буду тебя любить. – Какой же ты глупенький! Мальчик, а как девчонка! Заплетает косички! Заплетает косички! Дети захлебывались от смеха, а Аля чувствовала, как волна смеха захлестывает ее, и она все больше и больше любила Антека и все больше не любила других детей. Но Антек не обращал внимания на их смех. – Я буду хирургом, мне нужно тренировать пальцы, – говорил он. – Пусть болтают. Она смотрела на него с удивлением, он был таким независимым и сильным, что мог бы справиться с чудовищем. Когда он попал под уборочную машину и его, окровавленного, увезла «скорая», а мама Антека выла на всю деревню, Аля перестала произносить ежевечернюю молитву. Даже когда его мама, вернувшись из больницы, сказала, что руку спасли, что Антек когда-нибудь, возможно, сможет шевелить пальцами, она решила больше молитву не читать. – Нет, не буду, дедуля, не буду. А дедушка стоял у кровати, осенял крестом Алю и улыбался: – Ничего, ничего, он знает, что ты огорчена. – А я правда больше не буду, – обиженно повторяла она. Дедушка не обращал на это внимания. Но она приняла решение. И он должен был по крайней мере обидеться. Антек вернулся домой к концу лета. – Не буду хирургом, – сказал он и показал Але искалеченную ладонь со скрюченными пальцами. Она по очереди дотрагивалась до каждого пальца, а он говорил: – Я не чувствую твоих прикосновений, потому что у меня почти нет нервов. Но я буду тренироваться, вот увидишь, я стану врачом. И Аля любила его еще больше, потому что он был несчастный. Антек проводил у нее дома долгие часы, дедушка его тоже любил и повторял: – У тебя может быть все, что ты захочешь, ты можешь стать кем пожелаешь, главное – быть умным. – И делил пополам таблетки для бабушки. Он следил за тем, чтобы она принимала лекарства строго по часам. Бабушка болела, и ясно было, что она скоро умрет. – Не поддавайся, мальчуган, если будешь тренироваться, рука восстановится. Медицина не знала слова «восстановить», но Антек упражнялся на теннисном мячике, который дедушка привез ему из города, и однажды дедушка подал Антеку нож и сказал: – Вот эти пастилки разрежь пополам, а вот эти на четыре части. И Антек, положив таблетки на старую дубовую доску, с трудом, но ровно их разрезал. – Видишь? – спросил дедушка. – Может, еще станешь хирургом. Антек смотрел на Алю с гордостью: – Будешь женой врача. Она соглашалась, потому что очень любила Антека. И иногда даже хотела рассказать ему о детском доме, но ей пришлось бы рассказать ему и о своем позоре, а тогда, возможно, Антек перестал бы ее любить. Но больше всех Аля любила дедушку. Он подрабатывал летом, играя в сельском костеле. Она любила стоять рядом со старым органом, немного выше, чем все остальные. Дедушка вынимал из инструмента белые фарфоровые, наполовину обрезанные шарики. Эти совершенно ненужные для клавиш приспособления находились над пюпитром, выглядывая на пару сантиметров. Тогда органы были другими. А потом он вставлял их обратно, и звук менялся. Это было волшебство. Или он доставал только некоторые шарики. А Аля находилась выше стоявших на коленях или поднявшихся на ноги людей, она была над ними, выше ее стоял только ксендз на деревянном амвоне, а над ним – распятие, висевшее на стене. Выше Христа были только толстые деревянные потолочные балки. В то воскресенье в костеле, рассматривая перекрытия и слушая музыку, которую создавал дедушка с помощью белых шаров и педалей, Аля заметила две темные тени. Это были два толстых черных червя. Почти над ней. Она боялась, что они упадут. Когда она снова посмотрела на потолок, там остался только один червь. Дедушка теперь играл тихо, фарфоровые шары были вынуты, а огромный, с большой палец, червь был только один. Второй должен был находиться где-то здесь. Он наверняка совсем рядом упал. Может, возле ее ног? Аля повернулась, всматриваясь в доски пола. Изучая одну за другой. Червя не было. Потом она снова посмотрела на потолок. Другой червь устроился прямо над ней. Только высоко. Выше, чем Христос. А если тот упал прямо на нее? Но дедушка играл. И так хотелось в туалет. Ей нужно было немедленно выйти. Но она не могла. Она не видела ни людей, ни ксендза, ни Бога. Она видела только потолок и это черное чудовище, которое вот-вот на нее… Дедушка играл, а люди его слушали. В туалет хотелось все сильнее. Она не могла пошевелиться. Она старалась смотреть на людей. Но они казались большим пятном. Ксендз превратился в черное пятно, похожее на червяка. Она смотрела на распятие, но оно было так высоко. Стала смотреть на балки. Второй червь тоже исчез. И внезапно к ней вернулся страх. Она вспомнила череду кроватей в детском доме, чудовище и почувствовала, как полилась моча. Теплая струя между ногами, на лодыжках, в сандалиях. У органа образовалась лужа, а так как Аля стояла выше, то струя помчалась вниз, по ступеням. Она не могла двигаться. Дедушка играл, а люди стояли. Никто на нее не смотрел, а струя лилась и лилась, и внизу образовалось мокрое пятно. И след указывал на нее. Не удастся скрыть. Аля продолжала стоять. И не было никого, кто сделал бы ее невидимой девочкой с сухими ногами в сухих сандалиях. Ангела-хранителя, который во что бы то ни стало вывел бы ее из этого сельского костела, тоже не было. Потом дедушка перестал играть. Люди преклонили колени. Он посмотрел на нее. Достал старую бумагу, в которую заворачивал ноты, положил ее на маленький стульчик за органом. – Иди сюда, – сказал он тихо. Но в костеле была тишина, и дедушкины слова, произнесенные шепотом, были громче этой тишины. В тот момент ксендз поднял вверх золотую чашу и сказал: – Это Тело Мое, которое за вас отдается. Люди стояли, опустив головы. Аля сидела на стульчике, а деревянный пол поскрипывал. Она хотела вспорхнуть, хоть и не умела летать. Головы людей были опущены. Она смотрела на них. Антек стоял сбоку. Она молилась, чтобы он не заметил ее позора. Ее не существовало. Но люди сейчас встанут и посмотрят на дедулю. Потом – на орган, затем на пол и тогда увидят разложенные серые листы бумаги, которые ее выдадут. Когда люди перекрестились и были благословлены до следующей воскресной мессы, а она сидела с опущенной головой и ждала, к ним подошел Антек и протянул ей руку, словно ничего не произошло. Но она не позволила себя обмануть. Аля вскочила и выбежала, чтобы не слышать, как над ней будут смеяться в костеле, так громко, что сам Христос услышит, и как Антек будет смеяться над ней и разлюбит ее. * * * Автобус остановился у часовни. Она вышла и побрела по дороге. Она, конечно, могла предупредить Антека о том, что приедет сегодня, в четырнадцать двадцать, он наверняка встретил бы ее на машине, но нет… Лучше так, спокойно идти, как год назад. Тогда она шла мимо часовни к автобусу, который увозил ее отсюда навсегда. Рядом шел Антек, взрослый мужчина. Он не мог быть хирургом – легкое повреждение руки осталось, но он окончил медицинский институт и теперь работал в городской больнице. Антек… ее Антек тогда и чужой сейчас. Врач второй категории, научные работы, правая рука заведующего отделением внутренних болезней. Антек. Ее любовь. Почему еще год назад они могли быть вместе? Почему расстались? «Мы не оправдываем ожиданий друг друга…» – сказал он. * * * Чего она боится больше всего? Того, что не будет любви. Того, что она не будет любить, или того, что не будет любима? Есть разница? Принципиальная. Что мне с того, если я люблю, но не любима? Страдание, боль, несбывшиеся надежды… Это, наверное, не любовь… * * * Когда они встретились прошлым летом, Антек взял ее за руку, словно не было долгих лет разлуки. Рука у него была немного нескладная, но исправно действовала, через всю ладонь проходили красноватые шрамы, безымянный палец был меньше, чем положено. Ему делали операцию в Германии. Ей так знакома его ладонь, отличавшаяся от другой, с тремя скрюченными пальцами. – Ты совсем не изменилась… – Ну, нет… – Она рассмеялась. – С тех пор у меня грудь стала больше… – Я заметил… – сказал он, а она смутилась. Так не разговаривают с человеком, вместе с которым когда-то заплетали косички кукурузным куклам. Восемнадцать лет – это немало времени, это восемнадцать зим и весен, время созревания, учебы, профессии и влюбленностей. Это целое совершеннолетие. Так не разговаривают с человеком, о котором ничего не знают… Антек изменился; если бы не его ладонь и блеск в глазах, Аля бы его не узнала. Она с удивлением слушала его рассказы о больнице. – Делаешь то, что хотел… – А ты? – Я развелась два года назад… – Не дождалась меня, и вот результат. – Он смотрел на нее и словно сквозь нее, будто она была прозрачной. Шутил? – Я не думала, что ты серьезно об этом говоришь. – Она обратила его слова в шутку. – Я считала, это шутка – твои слова, что ты всегда будешь меня любить. Мой муж, бывший муж, – быстро поправилась она, – мой бывший муж тоже так шутил. Антек громко рассмеялся и обнял ее за плечи. Она вздрогнула. Тепло его тела было настолько привычным, что она испугалась. Ведь это всего лишь шутка, это знакомый из прошлого, друг детства. На третий день в поле, где в сентябре вызревала кукуруза, они любили друг друга на влажной земле. Они сидели на большом камне. Был холодный вечер. Она первая взяла Антека за руку, так просто, словно эта рука всегда ей принадлежала. А он запрокинул ее голову и стал целовать так, будто целовал ее всегда и никто прежде этого не делал. И решение пришло внезапно: не было ни отступления, ни обдумывания, ни выбора, ни согласия, ни протеста. Все происходило так, словно было всегда и они всегда были вместе и всегда знали тела и души друг друга. А когда он стягивал с нее платье, у нее пронеслась мысль, что ей должно быть стыдно, что взрослые люди не делают этого на земле, что он, наверное, видел более красивых девушек, что левая грудь у нее больше правой, и он это наверняка заметит, ведь он врач и видел множество раздетых женщин… А потом, когда они лежали в вытоптанном кукурузном круге и под ней была его рубашка, а на груди его рука, ей показалась смешной мысль о том, как она могла выглядеть, ведь это не важно. Все ее тело, казалось, пело от радости. За два года супружества она не познала того, что среди кукурузных початков. – О’кей. Я тогда говорил серьезно. – Что ты говорил серьезно? – Не помнишь? – Повтори, – просила она, а он водил сведенными пальцами по ее груди. – Ты замерзла – таков мой диагноз. Пойдем. * * * Можно ли полюбить кого-то, кого не знаешь? Кого знал как маленького мальчика или маленькую девочку? Как понять, любовь это или желание, интерес, потребность в близости, страх одиночества? Почему она была уверена, что двадцать шесть лет ждала этого мгновения? Нет, не секса с ним на кукурузном поле, не влажности остывающей от зноя земли, она ждала его. * * * Часто ли она хотела, чтобы ее спасли? О да. Всегда. Она помнит, что ночью представляла себя в неволе. Что ее похитили бандиты и вот-вот убьют, но сначала помучают. Она в мужской одежде, непонятно почему, как мужчину ее схватили и осудили. Вот ее привязывают к дереву, сильно стягивают руки… Чтобы это лучше почувствовать, она просовывала руки под распятие и так лежала, глядя в потолок, а кисти затекали и становились бесчувственными. Тогда она закрывала глаза и сдавалась. С минуты на минуту они должны были выстрелить и убить ее, но вдруг кто-то ослаблял узы – она вынимала руки и клала их вдоль тела, под кожей начинало колоть и пощипывать. Тогда она знала и чувствовала, что спасена… На фотографии, которую Аля заботливо хранит, изображение чужого мужчины, довольно высокого, брюнета. Он стоит рядом с молодой улыбающейся мамой. Фотография черно-белая, и ничего больше сказать нельзя. Она тоскует по нему? Как можно тосковать по кому-то, кого не знала и не помнишь? Скучать по тому, кто никогда не подбрасывал тебя вверх и не сажал на колени? Как можно любить кого-то, кого не целовала перед сном и перед поездкой на каникулы, в лагерь, в деревню к бабушке и дедушке? Кого не ждала и кто не ждал тебя? Кого не держала за руку? Можно ли любить кого-то, кто погиб и оставил тебя одну на свете? Может, она на него обижена? Проселочная дорога сворачивала в сторону строений. Тот маленький домик – это дом дедушки и бабушки. Кухня, в которой стоят диван и стол, огонь в жаровне, запах крупника, всегда готовый кипяток для чая. Бабушки давно нет, зато дедушка вечный, он всегда был и всегда будет. Единственный мужчина, который любил ее. Кухня пуста, ключ у Кузьмов, как всегда, и прежде так было, у родителей Антека, к которым она не пойдет, не встанет у порога и не скажет: «Здравствуйте, я только за ключом». * * * – Здравствуйте, я только за ключом. – Входи, дорогая. Такое несчастье, такое несчастье! Ты, наверное, устала с дороги, автобусом добиралась? Сейчас супа тебе налью. Антек в больнице, он тебе позвонил, да? Что сидеть в пустом доме, подожди здесь, вкусный суп с помидорами, не из пакетика. Входи, Алечка. Приветливое, раскрасневшееся лицо матери Антека. Она ведет себя так, словно не знала, не обижалась, а ведь всем было известно, все об этом говорили. В прошлом году в августе она сердечно ее обнимала: «Я больше всего расстраивалась из-за того, что ты венчалась, что Антеку орган не будет играть, а гражданский – какой же это брак? Что ж, детка, у каждого человека есть прошлое. Теперь времена такие, люди поздно встречаются, иногда портят все, прежде чем поймут себя, простых дорог не замечают, идут извилистыми. Ну, уж лучше поздно, чем никогда». А сейчас перед Алей стоит суп с помидорами. Она вошла на негнущихся ногах, не знала, как себя вести. Ей казалось, что будет проще: придет сюда и поедет с Антеком в больницу, он должен уже быть дома. – Если бы Антек знал, что ты приедешь в два часа, он бы тебя встретил. А он рассчитывал на четыре. Сейчас мы ему позвоним. Поедешь в больницу. С больным посидеть надо, сказать что-нибудь. Говорят, дед без сознания, но неизвестно, слышит он или нет. Может, это только кажется, что не слышит, а он слышит, но сказать не может? Ведь мозг – неизученный орган. А сердце бьется, и, пока оно стучит, человека нужно окружить заботой. Тяжелая пора для тебя, Алечка, тяжелая, да поможет тебе Бог. Никаких обид и упреков. Мягкие руки режут хлеб, прижимая буханку к груди, острый нож задерживается на хрустящей корочке. – Ешь, детка, ешь, тебе силы нужны. Ничего не говори, не нужно. Человек думает одно, а делает другое. Услышав шум мотора, Аля вышла из дома Кузьмов. Антек посмотрел на нее и сказал: – Хорошо, что ты здесь, но твой дедушка не пришел в сознание. * * * Она сидела у постели деда, ей казалось, что он спал. В палату заглянула медсестра. – Он без сознания, – сказала она и посмотрела на Алю с сочувствием. – Вам действительно лучше поехать домой. Она не хотела ехать домой, предпочла остаться здесь. Вдруг дедуля на мгновение придет в себя, а никого рядом не будет? Она не могла этого допустить. Медсестра проверила капельницу и вышла. Аля отложила газету и посмотрела на соседнюю кровать. Сухой, маленький старичок. Она взглянула на карту. Ему всего шестьдесят семь лет? Тоже кровоизлияние в мозг. Он пришел в себя, хотя осталась парализованной правая сторона тела. Пожилой человек лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он оживал, только когда приходила жена. Намного моложе его, миниатюрная, всегда с тщательным макияжем. Аля наблюдала за ней украдкой, когда та выходила в коридор и звала: «Сестра, сестра, воды, пожалуйста! Сестра, где ширма, почему мой муж неумыт? Сестра, моему мужу нужно чистое судно!» У нее был неприятный, резкий, писклявый голос. Аля пыталась не замечать этой резкости. Два дня назад она впервые увидела эту женщину. Аля наблюдала, как она садится на круглый металлический стульчик и поднимает руку мужа. Мужчина отворачивался от нее, а она осторожно брала его подбородок и поворачивала к себе. Аля не слышала, что она ему говорила, ее голос был приглушен. Шепот был недоступен чужим ушам. Женщина склонялась над мужчиной, вытирала платочком слюну, стекавшую с его губ. Она шептала слова ободрения, которые предназначались только ему. Когда он закрывал глаза, она, подперев голову руками, смотрела на него. Она не уходила до тех пор, пока нетерпеливая медсестра не выпроваживала всех засидевшихся посетителей. Аля размышляла, почему медсестры не любили эту женщину, а это было заметно. Она думала, что они тоже перестали бы слышать резкие нотки в ее голосе, если бы посидели в палате и посмотрели на ее руки, украшенные перстнями, которые теребят неподвижную ладонь больного мужа. – Аля! Она подняла голову, посмотрела на Антека. В белом халате он казался недоступным, официальным и каким-то особенным… благородным. Аля невольно почувствовала уважение к мужчине, которого бросила. * * * Почему она не хотела с ним быть? Хотела, но в то же время она хотела и чего-то большего. Чтобы он как-нибудь доказал, что она, и только она нужна ему. Ведь врачи требуются везде. Как легко ей было обвинить его в том, что она ему безразлична! Мужчина, которому дорога женщина, может оставить все. – Ты поедешь со мной или нет? – Аля, ты не понимаешь! Я не могу! Не могу – значит, не хочу. Не могу – значит, выбираю что-то более важное. Там, где «не могу», любви нет. Антек не любил ее настолько сильно, чтобы с ней жить. Поехать в город, сменить работу. Он не мог. Каким мучительно сильным был стыд, охвативший ее. Она думала, что Антек любит ее! Вернулась домой поздно, дедушка отвлекся от газеты, снял очки с толстыми стеклами и дрожащей рукой положил их на стол. – Поссорились? Милые бранятся – только тешатся. Нет, они не поссорились. От стыда она не могла дышать. Антек притворялся, что любит, желает ее. Унижение долго не давало ей уснуть. Она должна искать любовь? Снова? На следующий день утренним автобусом она уехала в город. * * * Антек позвонил ей тем же вечером. Говорил, повысив голос. – Как ты могла! Признайся, ты хочешь быть несчастной. Подумай, что ты делаешь! – сказал он серьезно. Не боролся, не настаивал, не принуждал, а она хотела, чтобы он бросил ради нее все, доказал, что только любовь имеет смысл, больше ничего. – Я? Это ты не способен ничего для меня сделать… – сказала она с сожалением. – Любовь заключается не в этом. А ты сейчас требуешь от меня самопожертвования, как маленький нелюбимый ребенок. Ты не ребенок, ты женщина. Давай не будем ссориться, а подумаем, ведь это решение на всю жизнь. Ты хочешь, чтобы я немедленно изменил свои планы. Но нам обоим должно быть хорошо. Если, конечно, мы этого хотим. – Я вижу, что ты не очень хочешь. – А ты думаешь, существуют какие-то особые верительные грамоты на счастье? Гарантии? Кто их даст? Мы только к себе можем быть требовательными. – Он был раздражен. – Ты не слышишь того, что я говорю. Позвони, когда разберешься в себе. Но я тебе гарантию на счастье не выдам. Я готов рискнуть, а ты хочешь быть уверена. В этом разница между нами. * * * Аля не понимала, о чем идет речь. Она знала только, что весь этот страстный роман с товарищем по детским играм – мираж, из этого ничего не могло выйти. Антек не погнался за ней на машине, не удержал ее. – Если бы он по-настоящему тебя любил, то приехал бы… – сказала ей подруга. – Но мужчины все такие. * * * – Аля… – Она подняла голову. – Можно тебя на минуту… Она стояла с Антеком в коридоре, но не как любовница с любовником, а как внучка пациента с врачом. – Алечка… – Его голос звучал тепло, таким голосом разговаривают с родственниками безнадежно больных. – Уже неделя, шансов немного. Слезы полились по ее щекам и подбородку, она вытерла их внешней стороной ладони. – Зачем ты мне это говоришь, я же знаю… – Пойдем, может, что-нибудь перекусим… Ты сидишь, словно прикованная, в этой палате. Не сдавайся… – Я не голодна… – Ты измучена… – А тебе какое до этого дело? – спросила она, повысив голос. – Правда, разве тебе есть до меня дело? – Мне есть дело… до каждого человека… – Вот именно! – разразилась она смехом и отступила к деду. Ему есть дело до каждого человека. Она плакала, сидя на кровати, плакала о дедушке, которого больше никогда не увидит за фисгармонией дома, не увидит, как он колдует белыми шариками. И еще она плакала о себе. * * * А она сама была готова оставить все? Она? Но почему она? Разве не мужчина должен показать, что готов к серьезным отношениям? Убедить, понять, простить, бороться, быть настойчивым, не позволить ей уйти? Кто должен пожертвовать всем, знать ответы на все вопросы? Разве это похоже на требование к отцу, а не к партнеру? Как же трудно во всем разобраться! Антек к ней несправедлив. Она не думает об отце, потому что никогда не чувствовала его отсутствия, так же как не чувствовала отсутствия мамы, не тосковала по ним, не мечтала о том, чтобы их увидеть, нет, нет и нет. А если она ошибается? Если не может отличить одно от другого? Если она не хочет снова быть брошенной навсегда, как тогда, когда ей было три года? «Если даешь себя приручить, вполне возможно, что придется и всплакнуть», – припомнила она Лиса из «Маленького принца». «Я готов рисковать, а ты хочешь быть уверена». Может, она читала неправильные книги? * * * Жена исхудавшего человека стучала каблуками ровно в шестнадцать тридцать. Он слегка приподнимал голову и смотрел на дверь. Аля видела, как мужчина напрягался, когда слышал ее шаги. Аля не могла понять, почему, когда его жена входила в палату, он закрывал глаза и делал вид, будто спит. Она гладила его лицо, целовала в щеку, а он не открывал глаза. Женщина доставала салфетку, смачивала ее и аккуратно протирала металлический столик, мыла толстую кружку с остатками чая, вынимала из сумки компот и наливала в кружку. Она взбивала подушку, а он лежал, уставившись в потолок, и казался еще меньше без опоры, еще беззащитнее. Она убирала перья, уверенно брала его за плечи и приподнимала повыше. А затем резким, писклявым голосом, стоя в дверях, кричала: – Сестра, неслыханно так обращаться с больным! Принесите ширму и таз с водой. Ширма скрывала от Али часть кровати, она слышала только плеск воды. Одеяло, наброшенное на спинку, почти касалось пола. Пальцы, унизанные кольцами, умело его встряхивали. Когда ширма убиралась, перед ее глазами представала тщедушная фигура, утопавшая во взбитой подушке. Мужчина сидел прямо и безучастно смотрел перед собой. Дедушка Али лежал неподвижно. Она размышляла, что связывает этих двоих, что удерживает такую женщину у изголовья парализованного человека, что заставляет заботиться о нем, бороться за него, за его жизнь? Женщина вкладывала в ладонь мужа ручку, массировала его кисть, склонялась над ним, шептала, призывала его к жизни. * * * Аля наблюдала за ними три дня. Высохший человек ни о чем не просил. Он молчал. Наверное, уже принял решение уйти, однако больное тело боролось с этим решением. И женщина боролась. Она без устали разрабатывала его руку, ее резкий, писклявый голос в течение трех дней звучал в пропахшей мочой и хлорамином палате. Дедушка Али умирал. – Не держи его, – сказал Антек. – Отпусти. Она не понимала, о чем он говорит. Вытянув руку к деду, она еще какое-то время сидела возле него. Не знала, что делать. Она была здесь не нужна, деду уже никто не был нужен. Его ангел стоял рядом, чуткий, готовый отправиться в путь. Ждал. А она должна была остаться. Одна. * * * Аля смотрела на женщину. Та, склонившись над хрупким телом мужа, что-то ему говорила. Ее голос становился мягким только для него, он переливался, как бархатная штора на окне спальни Али. Ласково. У Али застыл комок в горле. Мужчина отворачивался от жены к стене, а она украшенной перстнями рукой брала его за подбородок и поворачивала к себе. Потом женщина достала бумагу и ручку. Положила ему под голову еще одну подушку. Солнце ярко освещало одеяло с голубой печатью прачечной. Сколько лет нужно, чтобы любовь стала такой зрелой? Сколько лет самоотречения, компромиссов, чуткости, стойкости? * * * Жалость пронзила сердце Али. Перед ней была любовь, которая дается раз в жизни, и люди, которые остаются вместе до конца. И не важно, что женщина с перстнями и резким писклявым голосом выглядит смешно. Она делает это для любимого, для его измученного тела, в котором не осталось сил. Именно о такой любви мечтала Аля, ради такого чувства стоило жить. * * * Антек стоял рядом с ними, серьезный и спокойный. Он положил руку Але на плечо, и тогда она сказала: – Пойдем. * * * Еще один день. С самого утра Аля сидела у дедушкиной постели. Она не могла ни читать, ни разговаривать. Дедушка таял на глазах, он угасал. Дыхание его было поверхностным, словно воздух не хотел проходить в легкие и задерживался в горле. А тот человек дышал часто. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Там ничего не было, даже потеков. В этот день его жена не пришла. Когда дыхание деда стало прерывистым, Аля кинулась за Антеком. Она стояла в коридоре, стиснув пальцы, пробуя молиться, но единственное, что приходило ей в голову, – это «Ангел Божий, хранитель мой святой…» Через пару минут прибежала медсестра, а потом вышел Антек и сказал: – Подожди меня, домой вместе поедем… Тебе здесь нечего делать, мы переводим его в палату интенсивной терапии… * * * Они возвращались домой вместе. Глядя перед собой, Аля пристегнула ремень. Они молчали. Потом она начала говорить о той женщине, о любви, существующей независимо от всего, любви, которая не знает границ, возраста, о любви, которой болезнь не помеха. Она говорила быстро, не хотела, чтобы Антеку показалось, будто ей хочется его в чем-то убедить или объяснить, говорила горячо. «Ты видел? Вот как это должно быть, как же я им завидую…» – Ты знаешь, чему завидуешь? – Ты не обратил внимания, а я сидела там столько дней, видела ее каждый день… Ты замечаешь другое, эти люди твои пациенты, у тебя нет возможности видеть их такими, какими увидела я… – Может, тебе не все известно? Я… Она прервала его: – Не говори, я знаю, что у нас с тобой разные взгляды, я просто… – Я тебе только хотел сказать, что не стоит судить по внешним… Вот именно. Он рационалист и все хочет испортить, даже эту историю, вырвавшуюся у нее спонтанно; ей хотелось прекратить разговор, но она сейчас согласна обсуждать что угодно, лишь бы не думать о дедушке. – Не говори об этом. Я как раз боялась… когда-то… что ты можешь не заметить… Они замолчали. – Позволь мне объяснить… Особенно после того, что произошло… – попытался он еще раз, но она прервала его на полуслове: – Пожалуйста, давай не будем об этом, я не хочу. Антек замолчал, и только когда они подъехали к дому, он посмотрел на нее с грустью: – Я знаю, как тебе тяжело. Аля вошла в дом. Ей было тяжело как никогда, потому что у нее не осталось никого, кто мог бы ее утешить и защитить. Умирал человек, которого она любила, единственный человек, который защищал ее от страха, она была одна на свете как перст. Ее дедушка, не Антека, уходил в эту минуту. Ей не хотелось, чтобы Антек что-то ей объяснял, ведь она так неожиданно и неосторожно сказала ему, какой должна быть любовь. В конце концов, умирал ее дед, и она не знала, как жить дальше. * * * Когда после смерти дедушки Аля пришла в больницу за его вещами – обручальным кольцом, очками и пижамой, – исхудавший человек догорал. Возле него никого не было. Он выглядел еще более высохшим, чем два дня назад, и Але показалось, он даже не моргал, глядя в потолок. Когда она ждала оформления свидетельства о смерти, полная медсестра шепотом сказала коллеге: – Сходи в четвертую, посмотри, как там пан Маевский. А другая из коридора ответила: – Если он дотянет до следующей пенсии, то жена снова к нему придет. Без вариантов. Полная медсестра оторвала взгляд от лекарств: – Он снова подписал ей доверенность на деньги? В который раз она его заставила? * * * Аля стояла перед домом Кузьмов. Был воскресный полдень, и, не смущаясь присутствия матери Антека, она должна была ему сказать, что теперь все понимает. Она громко, решительно постучала в дверь. Мама Антека появилась на пороге: – Ну что, Аленька, уезжаешь, да? Не волнуйся, я буду ухаживать за могилой, если что, присмотрю, и счета тебе буду отправлять… – Я хотела бы, если возможно… Антек дома? – Антек! – крикнула она. – Войди, Аленька… Аля стояла на пороге неподвижно, к ней подошел Антек. Она протянула к нему руки, он взял их в свои, немного неуверенно, взглянул на мать, она стояла за ним, серьезная, без улыбки. – Антек, – сказала Аля, – я так мало понимала… Я хотела тебя поблагодарить и спросить, если бы… если бы я осталась… мы могли бы еще вернуться к тому прошлогоднему разговору?.. – Ты хочешь такой любви, какую видела в больнице? Я не могу тебе этого дать… и не хочу. Стыд снова едва не овладел ею, но она решила, что на этот раз будет сильнее. – Я уже знаю, что та женщина… что она только ради денег, но это выглядело… – А я как раз не хотел, чтобы выглядело, я хотел, чтобы было по-настоящему. Когда Антек провожал ее до автобусной остановки, начался дождь. – Я предлагал отвезти тебя, теперь мы промокнем, – сказал он. – Не важно. Я хотела пройтись. Хотела… как когда-то… – Напишешь? – спросил он. Да, сразу же, сегодня же, прямо с дороги, напишет и решится, потому что он любит это место, свой дом, больницу. А если он и ее будет любить, то тогда все получится. Она напишет ему об этом, попросит его дать ей шанс, если это возможно, убедит его в том, что она взрослая женщина, которая, конечно, иногда боится, но не будет проверять и требовать, а будет доверять и верить. Она напишет ему об этом. А там посмотрим. Когда на темном мокром шоссе появился автобус, Антек повернулся к ней. – Я рискну еще раз, – сказал он, а она, едва не расплакавшись, твердо подняла голову. Антек улыбнулся: – Твой дедушка показал мне, какой должна быть любовь. К ней вдруг вернулось ощущение стыда и унижения, и произошло чудо. Аля почувствовала знакомое тепло, увидела присевшего на колени и раскладывающего серые листы бумаги деда, и стыд превратился в глубокую благодарность. Она подняла глаза к Антеку, он не смеялся, а только улыбался, нет-нет, он не смеялся над ней, а улыбался ей, и она поняла, что сможет все. – Я тоже знаю, какой должна быть любовь. Только я забыла. И мне он тоже показал, что такое любовь… – она осеклась, но потом закончила: – Когда я описалась в костеле. Я никогда не сдамся – Видите, какие у меня шрамы? Похоже на неотстиранную скатерть, правда? От красного вина. Если на скатерть пролилось красное вино, нужно сразу насыпать соли, тогда пятен не будет. А если не насыпать, то остается такой след, как у меня здесь. Вот эти продольные рубцы у меня остались. Три или четыре. След отчаянной любви. Но это давно было. Я девчонкой была, ну, молодой девушкой. Я ходила с одним мальчиком, а он сказал, что мы должны на какое-то время перестать встречаться. Тогда я взяла лезвие и разрезала запястье. Потом обмотала руку полотенцем, смоченным горячей водой, и легла спать. Я надеялась, что до утра истеку кровью. Но утром проснулась как ни в чем не бывало. Полотенце стало влажным и грязным от крови. Порезы оказались неглубокими, длинными, легко расширялись при надавливании. Затянулись в течение недели. Но светлый след на изгибе левой руки остался. Глупая я была. Видите? Когда я дотрагиваюсь, то ничего не чувствую, честное слово. Ничего. Не чувствую, даже когда сильно нажимаю на сгиб. Неумная была… Да, я понимаю, вы тоже хотите мне что-то сказать о моем тексте, но я лучше говорю, чем пишу, поэтому хочу, чтобы вы знали, что я пережила… Отец всегда по-доброму ко мне относился… Он был самым лучшим. Хотя у меня мало детских воспоминаний. Он допоздна работал, но редкий вечер он не входил в мою комнату и не целовал меня в лоб. Говорил: моя маленькая женщина, моя девочка. Он умер от инфаркта, когда я была на зимних каникулах в Закопане. Я ничего не знала, поскольку мама мне не написала. До конца каникул оставалось три дня… Она не хотела меня расстраивать. Всегда есть время расстроиться, повторяла она. Это была очень удачная поездка… Там я познакомилась с Янеком… Он фантастически катался на лыжах. Янек жил в Кракове, обещал написать, но не написал… Ты веришь в такие вещи, когда маленький… то есть молодой! Как я плакала, когда мы разъезжались… В последний день все девчонки плакали, потому что мы познакомились и подружились там с мальчиками… В предпоследний день мы играли свадьбы, понарошку. Янек сделал мне предложение – подарил красивый перстенек с зеленым глазком, потому что у меня глаза зеленые. А потом не написал. Когда я приехала домой, мама сказала: «Детка, нет у тебя больше отца…» Вы себе не представляете, как я страдала. Я даже плакать не могла. Ничего не могла. Должна признаться, до сих пор не могу поверить, что его уже нет. Может, он просто ушел от нас, а мама не хотела причинять мне боль? Да, конечно, могила есть, но мне легче думать, что это ложь. Чья ложь? Всех. Ну да, всех. Я всегда знала, что самое главное в жизни – это любовь. Я всегда ценила любовь. Правда. Важнее ее для меня ничего не было. Когда я влюблялась, все остальное ничего не значило. Не представляю, как вообще смогла окончить школу. Наверное, старалась, поскольку мама сказала, что, если не получу аттестата, не поеду на каникулы с Витеком, моим другом. Пришлось мобилизоваться. Нужно было пересдать два экзамена, можете себе представить? В последнем классе лицея. Но на свете нет ничего важнее любви. Это уж точно. Готовилась я до четырех утра и сдала – оба экзамена, сначала биологию, а математику сдала в семь утра перед педагогическим советом, времени совсем не было. У меня была замечательная учительница, она пошла мне навстречу, и вот получилось. И мы вместе поехали на каникулы. Витек был моим первым парнем. Я рассталась с девственностью задолго до тех каникул. Но родители ничего не знали. Еще в январе я стала женщиной. Мне тогда пришлось обмануть маму, сказать, что еду с подругой на учебу в Варшаву. А на самом деле мы с Витеком поехали на побережье. Зима, чудесный снег. Тетя Витека была заведующей домом отдыха, он договорился о домике на одну ночь. Там все и произошло. Потом на снегу он вытоптал огромную надпись: «Агата – моя навеки». Это были прекрасные мгновения. Я сдала экзамены в Главную торговую школу в Варшаве, чтобы быть вместе с ним. Ведь общие интересы сближают людей. Не мужчина же должен приспосабливаться к женщине, правда? Но на третьем курсе мы расстались. Он взял академический отпуск и уехал в Англию. А я осталась в Варшаве. До сих пор не могу понять, почему он меня оставил. Это было похоже на побег. Может, чаю? Я тоже предпочитаю всем напиткам чай. У меня есть изумительные чайные чашки. Подарок Яцека. Он по крайней мере обо мне заботился! Знал, что я люблю настоящий, хорошо заваренный чай. Он уехал, и первым подарком, который мне прислал, стали эти чашки. Мы писали друг другу целых восемь месяцев. Показать вам? У меня толстая пачка его писем. Поэтому, когда вы объявили этот конкурс, у меня и возникла мысль начать писать о любви. Восемь месяцев мы друг другу писали, я хранила верность и ждала, а потом оказалось, что он не хочет возвращаться. Сколько можно ждать? Разве это любовь? Он же знал, что я из-за него света белого не вижу. Но не возвращался, даже короткий отпуск не взял. Если бы я действительно была ему дорога, он бы приехал, правда? Я представляю, как бывает, когда мужчине небезразлична женщина. Я это чувствую. Тогда он выкладывается полностью. Во всем. Я знаю, вы пришли не для того, чтобы выслушивать подобные откровения, но подумала, что вам будет интересно узнать, почему у меня возникла потребность напечатать эти воспоминания… Хотя не знала, что… то есть я подозревала, что интерес может возникнуть, ведь люди хотят читать о любви, правда? Но сразу присылать корреспондентку… Хорошо, хорошо, сейчас я дам вам возможность сказать… Возвращаюсь к Яцеку… Если мужчине дорога женщина, то он приедет даже издалека. У него был контракт. И поэтому он не приехал. А ведь другие приезжали. Я знаю, отпуск дают только через год. Но кто-то приезжал. Например, на похороны. Я предлагала Яцеку выслать телекс с сообщением, будто что-то случилось. Факсов-то под рукой не было тогда. Телекс с центрального почтамта. Умерла мама или что-нибудь подобное. Конечно, это неправда, но никто ведь не проверял факта смерти. Я это знаю, потому что когда умерла мама моей подруги, медсестры в Ираке, так она благодаря такому письму получила недельный отпуск и приехала в Польшу. А Яцек не хотел. Я в нем ошиблась. Со мной нельзя шутить. Если я люблю, то люблю. Но я не позволю собой пренебрегать. Женщина должна себя уважать. Может, и хорошо, что вы не хотите читать эти письма. Зачем? Я знаю, мужчин нельзя припирать к стенке, но это было зрелое решение. Не нужно позволять собой играть. Он написал, что приедет через четыре месяца. Просил меня потерпеть. Значит, он был не готов сделать для меня даже такой малости. Он сам это выбрал. Сколько я ночей проплакала, одному Богу известно. Я была в ужасном состоянии, правда в ужасном. Мир для меня рухнул. Весь мир. Ведь мы с ним были вместе целых два года. Строили замечательные планы. Мы только ждали, когда его сын немного подрастет, чтобы ребенка не ранить, разве он виноват? У него с самого начала с женой не складывалось. Когда он в первый раз хотел уйти, она забеременела. Знаете, какие женщины? Они на все пойдут, лишь бы мужчину удержать. Красивые узоры на этой чашечке, правда? Китайские, тонкие. Женщина и мужчина сплетены воедино. А что значат эти иероглифы, не имею понятия. Мне интересно, может, когда-нибудь кого-нибудь спрошу, но я не знакома ни с кем, кто знает китайский. Яцек не мог решиться оставить женщину с ребенком. Я его за это любила. Другой, может, и не взглянул бы на женщину, которая таким жалким образом им манипулирует, беременея во второй раз. Он сразу мне все рассказал, когда мы познакомились. Знаете, я была его единственным другом. Считаю, что любовь – это высшая дружба. Когда можно доверять. Другой человек знает: его поймут. Так было с нами. Я сразу поняла, что мне придется ждать. И никогда не настаивала на разводе. Я с самого начала знала, какая ситуация, и согласилась на все во имя любви. Вы читали «Косточку»? Я была такой косточкой. То есть Агатой из «Косточки», она моя тезка… Но он этого не смог оценить. Я из-за него ужасно рыдала. Он, впрочем, оставался в Ираке еще три года. У него родился второй ребенок. Тоже сын. А он хотел дочь. Ну и хорошо. Пусть будут счастливы. Наверное, это было ненастоящее. Вы читали «Танцующего с волками»? Там есть такая фраза: «Он должен был уйти, чтобы смог появиться ты». Так было и в моей жизни. Конечно, конечно, но прежде чем вы меня о чем-то спросите, хорошо бы было, если бы вы узнали меня… с другой стороны. Тогда нам будет проще разговаривать, правда? Когда люди знакомы, доверяют друг другу, то и разговор иначе идет. Я это по опыту знаю. Прежде чем я поняла, что в моей жизни на смену ушедшему приходит что-то лучшее, мне было очень тяжело. Я перестала верить мужчинам. Поняла, что нужно рассчитывать только на себя. Эта квартира – исключительно моя заслуга. У меня престижная работа, хорошая зарплата. Мне не важно, есть ли у мужчины автомобиль, ведь у меня самой машина последней модели. В жизни я ищу исключительно чувства. Нужно, чтобы прошло немного времени, тогда я смогу полюбить снова. Теперь я более мудрая, более зрелая. Успех – а я не сомневаюсь, что публикация моих воспоминаний в вашем журнале принесет успех, – ничто по сравнению со взаимной любовью. Такого стоило ждать. Мой нынешний избранник – великолепный мужчина. Он принимает меня такой, какая я есть, и я его тоже. Чтобы вы все поняли, вам надо кое-что обо мне узнать. Есть одна проблема. Мой мужчина пока не свободен. Такая, наверное, у меня судьба. Но я для него опора. Ему трудно, потому что он добрый и впечатлительный. Мы иногда задаемся вопросом, почему так поздно встретились. И при таких неблагоприятных обстоятельствах. Но лучше поздно, чем никогда. Я буду терпеливой. Он знает, я никого так сильно прежде не любила, как его. Мужчинам ведь тоже любовь нужна, правда? Сейчас, сейчас, дам вам сказать. Я знаю, что вы как редактор женского журнала разбираетесь в таких делах, но я наблюдаю за многими супружескими парами. Все они такие… странные. Женщины порой не обращают внимания на то, что кто-то рядом нуждается в них. Они нетерпеливы, крутят мужьями как хотят. Словно брак дает право пренебрегать чувствами. А любовь надо беречь. Мой мужчина со мной счастлив. Вы знаете, он даже по-разному выглядит, когда приходит ко мне и когда от меня уходит. Он еще какое-то время должен будет возвращаться домой. Хотя на самом деле его дом здесь. Вот его зубная щетка и бритва. Его голубой свитер. И я здесь. Я могу подождать. Время не имеет значения, если знаешь, что встретил того, кого нужно. Любой повод для встречи ценен. Думаю, она должна радоваться, что я существую. Если бы она знала! Но Мартин никогда ее не ранит. Он хороший. Вы знаете мужчину, о котором можно так сказать? Если он не может вырваться из дома, всегда что-нибудь придумает. Перед праздниками, например, сказал жене, что сам займется покупками. Представляете? А потом по телефону продиктовал мне список, и таким образом у него появилось время со мной встретиться! Я все утро провела в магазинах, да и себе кое-что купила. А он приехал на следующий день, и у нас было целых семь часов для общения! Потом он забрал свои пакеты, и, значит, она тоже была счастлива, что у нее хороший муж, который думает о доме. Я, в конце концов, ничего против нее не имею. Так случилось, что в их браке больше нет чувств. Небольшая привязанность, дочь. Но они стараются не причинять друг другу боли. А еще я научилась стричь. Он идет «к парикмахеру» – ни у кого нет претензий. Никаких подозрений, выяснения отношений. Мы всегда очень осторожны. Это так забавно – вношу табуреточку в ванную комнату, усаживаю его и прохожусь по его голове машинкой, установленной на семь миллиметров… Весь процесс занимает две минуты, а потом… у нас есть время для себя. Я не могу участвовать в той его жизни. Но когда у его дочки появилась аллергия, я нашла хорошего врача. А о лекарствах договорилась со знакомым из Бельгии. Впрочем, вы же знаете, как это бывает с аллергией. Она возникает чаще всего от неприятия того, что происходит вокруг. Выходит, не все у них в семье ладно. А я для него очень важна. Он мне часто говорил, если бы не я, ему незачем было бы жить. Он бы не справился. Я как-то познакомилась с его мамой. Для него это было очень важно. Она меня очень хорошо приняла. Разве так поступил бы человек, который просто хочет иметь роман на стороне? Знаю, что нет. Мать для человека – самое главное, и если он меня с ней познакомил, значит, скрепил наш союз. Нет-нет, не прерывайте меня, пожалуйста, я еще пару слов скажу для пояснения… Для нас очень важен секс. Но он всего лишь дополнение к нашему счастью. Я – зрелая женщина, он – зрелый мужчина. Это не просто искра, распалившая наши чувства. Это – выбор. Ему в последнее время тяжело. Что-то в нем клокочет, я знаю и пытаюсь его понять. Его дочери скоро исполнится пятнадцать лет. Она станет взрослой. Тогда уже будет легче изменить свою жизнь. А я ей помогу. Мартин об этом не знает, но я хорошо зарабатываю, и у меня на счете приличная сумма. Если ему понадобятся деньги, чтобы купить Асе отдельную квартиру, я помогу. Он всегда может на меня рассчитывать. Независимо ни от чего. Вы спрашиваете, не думала ли я что-нибудь изменить? А зачем? Ведь и так, как есть, хорошо. Я уже не глупая гусыня, знаю, что делаю. Вы можете все это написать, пожалуйста, но я должна прочитать и завизировать. Из моих признаний должно быть ясно: в мире, где все помешаны на карьере и зарабатывании денег, есть что-то более важное. Это любовь. Подчеркните это, когда будете работать с моим конкурсным текстом. Ничто не может быть важнее настоящей любви. Это идея моей исповеди. Ради любви можно пожертвовать всем. Только она по-настоящему важна. Почему вы чай не пьете? Он уже холодный. Остывший чай становится невкусным. Заварю новый. Простите, не расслышала вашей фамилии, из какого вы журнала? Впрочем, какая разница, при всем моем уважении, все журналы одинаковы. Отличаются они только ценой, а что там внутри, и говорить не стоит, одно и то же. Я, упаси бог, не хочу вас обидеть, мне очень приятно, что перед публикацией вы приехали для уточнений… Это значит, мой текст представляет ценность, правда? Люди должны знать о любви больше. Жизнь не телесериал, это и неприятности, и трудные решения, и борьба за великую любовь, самую трудную, истинную. Вы считаете, Ася будет потрясена, если это прочитает? Я не знаю Асю, но думаю, что правда, даже самая горькая, лучше лжи, в которой этот ребенок живет. Впрочем, давайте уточним: у меня не было намерения причинять кому-либо боль. Я ведь не такая. А выбор… выбор никогда не бывает легким. Но почему его дочь должна это прочитать? Даже если прочитает, то начнет больше понимать и, возможно, именно благодаря тому, что я отважилась на публикацию этой истории, не превратит в ад жизнь любимого мужчины. Поймите, существование во лжи ничего не стоит, и, вероятно, она также поймет отца, который нашел в себе силы уйти, встретив настоящую любовь. Пока он ждет, когда она получит аттестат, и я подожду вместе с ним. Я ему обещала. Знаете, его новая работа – это все я. Он ее получил благодаря мне. Настоящее желание помочь идет от сердца. Мне было приятно что-то для него сделать. Особенно было приятно сделать что-то для его семьи… Я не злая… Ему очень трудно что-либо принять… Он такой впечатлительный. Не умеет принимать, мне приходится ненавязчиво его направлять – мужчины не всегда поступают так, как для них лучше. Они губят себя, не осознавая этого. В такой ситуации рядом должна быть мудрая женщина. Ему я, кстати, сказала, когда дала копию этой конкурсной работы, которую вам выслала: «Я тебя понимаю, но хочу это опубликовать и надеюсь, что одержу победу». Знаете, он ведь был моим первым читателем. Он был очень взволнован, очень. Изменился в лице, все чересчур близко к сердцу принял, это было видно. Почему я так уверена, что это кому-то будет интересно? Если на мужчину произвело такое впечатление, то представляете, что будет с женщинами? В конце концов, не скрою: я это написала специально для него, чтобы он прочитал и оценил, кого встретил, не обо всем же можно откровенно поговорить. Все, все, заканчиваю и слушаю вас. Вы как редактор, эксперт… Я хотела бы только еще раз подчеркнуть: люди не всегда встречаются, когда свободны. Иногда нужно дождаться настоящего союза. А откуда вы знаете, что он перешел на другую работу? Я ведь не говорила… Говорила? Мне казалось, что нет… Как это ушел с работы?.. Так вы не из журнала? Как это? Как это… он вас прислал? Дал вам прочитать, просил простить и освободил от обязательств… Это невозможно… Он вас попросил? Не верю… Потому что я не расслышала вашей фамилии… Как это я не дала вам сказать?! Позвольте, я вообще не собираюсь этого слушать! Я это опубликую и покажу всем! Всем! Это вас скомпрометирует. Что он мог понять?! Такие, как он, не способны ничего понять! Никогда! В таком случае желаю вам счастья с мужчиной, который лжет, у которого даже не хватило духу прийти самому, который свою жену присылает к любовнице. Который, словно флюгер на крыше, словно вещь, которая лежит так, как ее положат. Ничтожество, слышите, ничтожество!!! Скажите ему, что он ничтожество! Прощайте! Но я не сдамся. Вы меня не уничтожите. Ни он, ни вы. Никто меня не уничтожит. Мир жесток, но я не сдамся… Сюрприз Вальдемару Л. – Нет, не так. Милый мой, чудо мое… Дверь была закрыта. Она никогда не закрывала свою комнату. Но сейчас дверь закрыта. Чтобы он не мог войти. Он вернулся раньше, чем пообещал утром. Не позвонил. Не предупредил. Хотел сделать ей сюрприз. – Любимый… чудный… Это все доносилось из-за двери. Он осторожно убрал руку с дверной ручки. Он не унизится до такой степени, чтобы войти. Ее голос. Голос, который поразил его так, что он полюбил ее, сделал своей женщиной. Он дал ей все. У нее было все, что она хотела. А она его предала. Никто на свете его так не предавал. Ведь он ей доверял. Он поверил, что не все женщины продажные девки. Он чувствовал, что она отвечает ему взаимностью, и впервые в жизни ощущал себя любимым. Сейчас, стоя у двери, он понял, что ошибался. Да. Из-за двери раздавалось: – Нет, не так… Она не одна. Он этого не позволит. Она не ждала его так рано. Он знал этот слегка приглушенный голос. Словно сдавленный. Слегка простуженный. Срывающийся. Гортанный. Когда он прижимал ее к себе, обнаженную, ее голос становился мягким, хрипловатым. Она говорила: нет, нет, а он слышал: да, да. С этой легкой хрипотцой в горле она начинала дрожать, а ее лоно почти незаметно придвигалось к нему. С этим почти неуловимым дрожанием в голосе в унисон дрожанию бедер ее «нет» превращалось в «да». – Да, да. – Ее голос из-за дверей. – Ах ты шалун! А к нему она так никогда не обращалась. С такой радостью. И тишина. Тот, другой, не ответил. Он тоже мало говорил. Когда касался ее тела, он не должен был говорить. Он был с ней. Чувствовал ее. Целовал. Склонялся над ее полными грудями, а она сильно прижимала его к себе. От нее исходил настолько сильный запах женщины, что у него кружилась голова. Они принадлежали друг другу. Он ласкал губами ее лоно так, что дрожь охватывала ее всю, – он старался продлить это мгновение как можно дольше. Она ослабевала и расцветала для него. – Иди, иди ко мне… – донеслось из-за двери, – не делай так… Любимый мой, ты прелесть… не кусайся… Ее голос звучал так нежно. Хотя бы взглянуть на нее. Но не к нему она обращалась «мой любимый». А ведь когда их тела соединялись, мир рушился и возрождался. Он любил ее. Доверял ей. Он знал, что она другая – верная и преданная. Он отвернулся от двери ее комнаты, из-за которой доносился тот самый гортанный смех и слова: – Ой, ну что ты делаешь… Ну иди, иди ко мне… Слова, предназначавшиеся ему. Только ему… Никогда больше, никогда. Он никогда больше ее не увидит. Боялся, что если еще раз посмотрит на нее, то она снова его обманет. А он не хотел быть обманутым. Медленно прошел в холл, вошел в кабинет. Налил себе виски со льдом. Когда он возвращался домой, она всегда подавала ему выпить. Три кубика льда, капля лимона, полстакана виски. «Виски не подают с лимонным соком», – говорил он. А она смеялась в ответ: «Теперь ты знаешь, что пришел домой, я тебя жду. Никто никогда не будет подавать тебе виски с лимоном, только я, и это навсегда». Она ошибалась. Так же как и он. Он протянул руку к внутреннему телефону: – Пришлите охрану, немедленно. Голос у него был неестественный. Когда в дверях появился Артур, он уже знал, что делать. Отдал краткий приказ. Обсуждению не подлежит. Следы убрать, он больше никогда не желает об этом слышать. Молчать. Выполнять. Если на лице Артура и появилось удивление, то оно немедленно скрылось под маской человека, всегда выполняющего приказы. Беспрекословно. Без лишних вопросов. Он слышал шаги Артура, поднимающегося по лестнице. Взял стакан и выпил залпом. Сейчас Артур войдет – уже не слышно шагов, мягкие ковры заглушали любой звук. Через мгновение все будет кончено. Ковры того цвета, который она любила. Все для нее. Он поверил, что можно изменить мир. Отказался от своих прежних интересов – под ее влиянием он изменился. Артур уже давно никого не убивал по приказанию босса, ведь она считала, что можно быть добрым и честным, и он обещал ей, что никогда больше никого не обидит. Но это обещание теперь ни к чему его не обязывало. Потому что она его предала. Еще секунда, и Артур спустится. Все будет в прошлом. Он больше никогда не даст себя обмануть. До того как Артур появился в дверях, он успел выпить еще один стакан виски. – Сделано? – Его голос звучал естественно. – Да. – Обоих? Он знал, кому поручить это дело. Вот и все. Он придет в себя. Артур будет молчать. Никто ни о чем не узнает. – Что прикажете делать с котом? Он отвернулся от окна и посмотрел на Артура. Маленький светло-коричневый котенок вытягивал лапы, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Артур держал его в вытянутой руке, отстранив от себя. – Вы не сказали, что делать с котом. Госпожа Кристи принесла его сегодня утром. Не знаю, что с ним делать. В комнате, кроме госпожи, был только этот кот. Последний день влюбленных – Я буду к одиннадцати. Она вслушалась в свой голос, он звучал незнакомо, будто с записи. Но это уже не имело значения, она приняла решение. – Так поздно? – Да, – подтвердила она, стараясь не слышать в голосе Анджея разочарования. – Береги себя. Она посмотрела на телефон. А разве она делала что-то другое всю жизнь? – Я буду около одиннадцати. Тогда уже будет поздно для разговора. – Мне кажется, что это не время для такого разговора. Она взглянула на него с раздражением. Даже сейчас уже поздно. – Пожалуйста, перестань хоть на минуту говорить о том, что тебе кажется. Посмотри на меня, посмотри мне в глаза. Она медленно перевела взгляд, радужная оболочка глаз на минуту замигала в свете и погасла, как внезапно задутая керосинка. После этого движения будто бы остался запах. Как от потушенного фитиля свечи, который, измученный борьбой за существование, склоняется в липкий воск медленно и безвозвратно. – Посмотри на меня, – попросил он. Она не могла на него смотреть. Каждый его жест был для нее чужим, ненавистным. И когда он вынимал стаканы, чтобы приготовить чай. И когда сыпал ароматный кофе в кофеварку. И когда мыл стаканы, и когда выбрасывал в мусорницу наполненный гущей фильтр из тонкой бумаги. Каждый наклон его тела, движение рук вверх по направлению к волосам или желание расправить плечи, прищурить глаза вызывало в ней глубокую еле сдерживаемую неприязнь, которая стремилась вырваться на волю и с которой она все время боролась. Она не могла на него смотреть. Она прикрыла глаза, и ей представился тот мужчина, который ушел от нее шесть лет тому назад. Который ее оставил. Ее руки благодарно оживали под его взглядом, его улыбкой, в ожидании ласк они становились податливыми и готовыми с радостью услужить. Для того мужчины она с удовольствием готовила кофе и чай. А как-то, случайно, это произошло у него дома, его руки подали ей душистый напиток… Воспоминания пробудили в ее теле дрожь. Ее язык до сих пор помнит не только вкус напитка, приготовленного им, но и вкус кружки. В руках Марчина стаканы не запотевали, а чай приобретал необыкновенный аромат. – Посмотри на меня, – услышала она голос мужа и заставила себя обернуться. Посмотрела. Морщины вокруг глаз. Противные. Раздражающие. Это умоляющее выражение выцветших голубых глаз. Тени под глазами. От недосыпания и тоски. Это для нее эти тени на его лице с пергаментной, высохшей кожей, просящей о милости. – Ну, я же смотрю. – Столько лет, столько лет мы прожили вместе. У него был низкий голос, когда-то он курил. Она вздрогнула, не желала слышать этот хрип. – Пойду спать. – Эти годы, проведенные вместе, для тебя ничего не значат? Не значат? Конечно же значат. Теперь особенно. Столько времени потеряно. Сидела и лежала, вставала и бежала, спешила и скучала, была измученная, вялая и разочарованная. Многое значат. Значат невосполнимые утраты. Значат рабство. Все, этому конец, наелась сполна! Что-то темное шевельнулось в ее груди, все, сыта этим по горло! Она встала. Ей нужно беречь этого мужчину. Не позволить себе нанести ему рану. Что-то может внезапно вырваться… и она не сумеет с этим справиться. Ведь они прожили вместе почти шесть лет. Может, не самые худшие годы. Но теперь все кончено. – Я лягу в мастерской, – заявила она. – Подожди! Это хлестнуло ее сильно, она не позволит, чтобы он ее достал. Она не хочет лежать с ним рядом. Не хочет ложиться в их общую постель. Она желает уйти. Поискать. И найти настоящую любовь. Не терять время. – Спокойной ночи, поговорим завтра. Она не будет больше бояться, брезговать, раздражаться. Она посмотрела на ставшее чужим лицо, а ведь оно когда-то было близким, мир можно изменить, и себя можно изменить, жизнь можно изменить, да-да-да-да… Раз уж решила, обратной дороги нет. Столько времени она обдумывала этот поступок, высчитывала все за и против, думала о совместно проведенных годах и не находила в них ничего хорошего. Размышляла о будущем, о времени, которого осталось немного, десяток с небольшим лет, может больше, если о себе заботиться. У нее будет счастливая полноценная жизнь, секс, она будет черпать удовольствие полными горстями, если, конечно, все пойдет хорошо, а вообще-то десяток лет очень мало, и вдруг она поймала себя на том, что мысли эти так примитивны, так банальны. Однако время на перемены сократилось в ее мечтах страшным образом. Сегодня, именно сегодня – с какого-то момента она утвердилась в своем решении, – не буду откладывать, все произойдет сегодня, сегодня я с ним обязательно поговорю. Каждый имеет право на счастье. И каждый имеет право изменить свою жизнь Ведь она же не была счастлива с Анджеем. Счастлива она была с Марчином. Когда-то. Давно. «Каждый день будет, как вино, каждое утро, как вечер, а рассвет, наш общий рассвет, подумай об этом, для такого рассвета, одного-единственного в жизни, можно умереть, можно жить, можно спалить все мосты, можно парить, можно работать, можно не поддаваться, можно не давать себе хандрить, можно перестать бояться, в тот единственный рассвет страх не будет иметь доступа к нам, все зависит только от тебя». Она спускалась по лестнице в их общую спальню, и отвращение постепенно овладевало ее телом, худыми ногами, руками, которые сжимали поручень так сильно, как будто она хотела оторваться от ступенек и взлететь. Завтра наступит рассвет. Она прошла мимо Анджея по пути вниз. Глаза его были опущены. Он отодвинулся к стене, уступая ей дорогу. Да, он был именно таким. Никогда ни за что не боролся. Как он мог уговорить ее выйти за него замуж? После такого мужчины, как Марчин? Сейчас она не могла этого понять. Марчин… Мужчина ее жизни, они две половинки целого, предназначенные только друг другу во всем мире и никому больше. «…я понимаю, что не имею права тебе писать, но я должен. Я буду ждать тебя, буду ждать. Я не могу понять, как такое могло случиться, что я тебя потерял. Я не могу спать и не могу не спать. Я дышу, но как бы не дышу. Я потерял тебя, и это самое плохое, что могло случиться и о чем не могу забыть ни на секунду… То, что нас соединяло, это было very special, amazing, ты это знаешь и помнишь, давай попробуем еще раз…» Она положила плед на стул и присела на краешек. Расплакалась. Она больше не могла это терпеть ни одной минуты. Ни сидеть, ни жить, ни существовать, ни притворяться, будто ее что-то соединяет с мужем. Марчин ушел почти шесть лет тому назад. В июне будет шесть. Вышла за Анджея в январе. Он был хорошим, заботливым… Это, конечно, не достаточный повод для замужества. Но тогда казалось, что она его любила. Марчин исчез, ему не хватало личного пространства. Уехал в Лондон, обещал, что вернется, напишет… Не вернулся и не написал. Потом она услышала сплетни, что к нему приехала Мишька. А Анджей был на месте, всегда влюбленный, терпеливый, умеющий ждать, чтобы ее оплести, чтобы она сама не понимала, что делает. Нет, она не может быть настолько несправедлива! Анджей просто был рядом. Никогда ее не подводил. Когда на нее обрушилась эта любовь к Марчину, смог ее понять. Ушел в тень. Но когда он стал ей необходим, материализовался и оказался тут же рядом, будто никогда не отходил далее чем на полшага. Развлекал, понимал, разговаривал с ней. Нет. Не так. Анджей затаился и воспользовался тем, что она одинока, что она разочарована и брошена. Она поднялась и расстелила на топчане простынь. Топчан когда-то давно, когда она его покупала, был зеленым. Теперь кое-где зелень перешла в серость, а теплый бархат светился, как отполированные серебряные ложечки. Тяжело опустившись на него, она оперлась головой о локоть. Слезы лились по лицу, затекая в уши. Самое трудное было изображать, будто их что-то соединяет. Тыльной стороной ладони она утерла нос. Мокрый след от слез она вытирала другой рукой, пока он не исчез и кожа не приобрела красный оттенок. Нет, так жить нельзя. Ну, зачем она за него вышла? Она встала и открыла дверь. Украдкой вошла в ванную, открутила кран и теплой водой умыла лицо. Подняв глаза, она увидела в зеркале чужое отражение. Вода текла в раковину, а тем временем она с недоверием приглядывалась к себе. Разве это я? Эти темные круги под глазами? Эти мелкие морщинки в углу глаз? Эта тонкая натянутая кожа лица, которая не хочет ничего прикрывать? И это годы моего счастливого брака? Он меня не любит. Он меня никогда не любил. Он… Ее зеленые глаза сощурились от злости. Ведь перед ней целая жизнь. Не важно, сколько ей осталось, все еще впереди. Нельзя ничего упустить. Она закрыла кран. Тихий шум воды неожиданно прекратился. Она взяла полотенце, вытерла лицо и поднесла обе ладони к щекам. Слегка красные лопнувшие кровеносные сосуды, ну что ж, ведь она не молоденькая девушка. Она взрослая женщина. Взрослая женщина в состоянии изменить свою жизнь. Вбила крем в нужные места. Но темные синяки под глазами не пропали, а глаза не приобрели блеск. Потом она вернулась в мастерскую и тихо закрыла за собой дверь. Сняла одежду и на голое тело надела мягкую ночную рубашку. «Каждый имеет право ошибаться, прости меня. Я не знал, что теряю. Не знал, что я люблю тебя сильнее, чем что-то и кого-то на целом свете… Я не должен тебе писать, знаю, но прости… Это сильнее меня…» Она всегда любила Марчина. Любила его. Любила с той самой минуты, когда увидела его впервые, и до сегодняшнего дня. Любила, несмотря на смертельный удар, какой он ей преподнес, уезжая из страны. Любила безнадежной любовью, тяжелой, как запах духов «Опиум», которые он ей купил в годовщину знакомства, любила его сердцем, телом, всем своим существом. Хотя, конечно же, благодаря Анджею на какое-то мгновение забыла о нем. Тосковала по нему все эти годы! Эта мысль парализовала ее на момент. Тосковала по нему. Чувствовала себя так одиноко. Анджей все это использовал. Они поженились и собирались жить долго и счастливо. Она не помнит тех первых месяцев после свадьбы. А потом вдруг пришло письмо. Первое, второе, третье… «Я не могу себе простить, что так легкомысленно решил, что моя жизнь будет лишена смысла. Ты была моей жизнью…» Она не ответила. Боялась. Ответила только на четвертое письмо. Ответила холодно, мол, все уже слишком поздно, любовь должна быть ответственна, она не может так ранить Анджея, она – жена. Но Марчин продолжал писать. А она втайне от Анджея отвечала. Он писал, как она важна для него, но, конечно же, он не будет портить ей жизнь. Писал о солнце над Темзой и бое Биг-Бена, о том, как он жалеет, что ее нет рядом. Она сообщала о своих планах, о прошлом. Он писал, что очень понимает ее, что она ему близка. О Лондоне, пустом прекрасном городе во время рассвета, когда перистое небо всматривается в мокрые тротуары, а первые лучи солнца разъясняют воздух и напоминают ему ее глаза. Она писала, что он единственный ее друг, которому она может довериться и который ее понимает. Он ответил, что дружбы ему недостаточно. Она написала, что большего она ему предложить не может и чтобы он ей больше не писал. И тогда пришло последнее письмо. В январе пять лет тому назад. «Я не могу влиять на твою жизнь. Но не могу исключить, что ты в результате каких-то обстоятельств изменишь мнение. Если так случится, нам ничто не помешает… никогда. Если это произойдет и ты передумаешь, я буду тебя ждать. Не отвечай. Но знай, в течение пяти лет каждого четырнадцатого февраля я буду тебя ждать в Лондоне в «Валентине». Если ты прилетишь самолетом в Хитроу (второй терминал), в зале прилетов найди выход к метро и садись на линию Пиккадилли. Доедешь до Южного Кенсингтона. Напротив выхода, чуть левее, увидишь Олд Бромптон Роуд. Если пойдешь по этой улице, то попадешь в паб «ВАЛЕНТИН». Все пять следующих лет я буду тебя там ждать от шести до половины двенадцатого вечера. Я часто заскакиваю в этот паб, заказываю одну пинту лагера и часами смотрю на огонь в камине. Тихая музыка позволяет мне оторваться от мира, в котором тебя нет. Когда я сижу в маленьком отсеке, где два плюшевых диванчика, окно, выходящее на улицу, заслоненное плотной белой шторой, я чувствую себя как дома, который мог бы быть нашим общим домом. Перед глазами у меня висит картина, на ней девушки с лошадьми. Девушка в белом платье, положив руку на морду лошади, смотрит куда-то вдаль, и у нее в глазах та же печаль, что бывает у тебя. Тут ты всегда со мной, ты только моя, в тяжелых позолоченных рамах. Я ухожу отсюда довольно поздно, после второго гонга. Первый удар колокола над баром извещает, что еще можно заказать последний стакан, – второй напоминает, что время кончилось, третий гонг приглашает к выходу. Я всегда выхожу перед третьим. Но каждого четырнадцатого февраля я буду сидеть до конца и мечтать, что ты появишься в дверях, подойдешь ко мне и скажешь: «Вот и я!» Позволь мне жить этой надеждой и не отвечай. Просто будь. Помни: четырнадцатого февраля, все последующие пять лет. Это будет гарантией моей любви к тебе и надеждой для меня. Люблю тебя. Марчин». Она припомнила себе тот мелкий ровный почерк, пожелтевший листок, часы ожидания, сменяющие друг друга весны и осень, распускающиеся и увядающие травы, рассыпавшийся в пыль цветок четырехлистного клевера – все пронеслось перед ее глазами. Как будто этого никогда больше не будет, будто бы там была скрыта какая-то тайна, а человек без тайны не существует. Итак, она свою тайну выращивала как экзотический цветок. Там, где-то во вселенной, он ее ждет. Любит. Дни становились радостными, а ночи торжественными. Где-то там, далеко, слова звучали как забытый звук арфы, затрагивая самые чуткие струны души. Она смотрела на Анджея временами оттуда, и он временами ловил ее взгляд, в котором не было его, полноправного мужа, только мечты, и тогда его смеющиеся глаза заволакивала печаль. Она спрашивала: – В чем дело, дорогой? А ночью она усмехалась в темный потолок, потому что где-то там… В ее жизни ничего не изменилось. Она не хотела причинять Анджею боль. Венчание было для нее свято, а замужество обязанностью, совместная жизнь ответственностью. Такое же ощущение было и у Анджея. Не для того они поженились, чтобы разорвать этот союз, расстаться и бежать за надуманными фантазиями и мечтами. Нет. Однако медленно и как-то бесповоротно в ее жизнь стала просачиваться надежда на перемены. А если… – в ее голову украдкой закрадывалась мысль, – а если, если бы, однако… Может, я что-то теряю в жизни… И вот приближалась пятая годовщина этого Великого Ожидания. Последний раз Марчин будет сидеть в баре «Валентин» и последний раз, как написал, будет ее ждать. Еще два года тому назад она провела День святого Валентина дома с Анджеем, они пили шампанское, Анджей получил его в подарок от своего пациента. Итак, еще два года тому назад в тот вечер, проведенный вместе с мужем, при воспоминании об одиноком, ждущем ее Марчине, ее охватывала дрожь. Теперь приближающееся четырнадцатое февраля пробуждало в ее сердце панику. Охлаждало ее сердце для Анджея и сильно распаляло жаром при воспоминании о Марчине. Последний День святого Валентина, когда он будет ее ждать Последний раз. Замужество? Нет, не хочу замужества. Хочу расстаться с Анджеем. Они не любят друг друга. Он ее не любит и никогда не любил с такой страстью, как Марчин. Не сделал для нее ничего такого сумасшедшего, ничего такого, что хоть чуть-чуть выходит за рамки обычного, за рамки топчана, зеленого света, за рамки чая во время завтрака, за рамки покупок – «помочь тебе?» Это не любовь, это какая-то чертова привычка. Как-то она не вернулась на ночь домой просто так, чтобы проверить, что будет. Спала у Зоськи, и они болтали допоздна. Утром она ожидала, что будет крик, упреки, скандал, ревность. Ничего подобного. Он только посмотрел на нее с грустью. – Мне неприятно, что ты не считаешься с моими чувствами. Могла бы позвонить. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/katazhina-groholya/garantiya-na-schaste/?lfrom=390579938) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
КУПИТЬ И СКАЧАТЬ ЗА: 219.00 руб.