Сумеречный Взгляд
Дин Рэй Кунц
Рожденное однажды зло не исчезает само по себе. Веками оно способно терпеливо копить силы, чтобы в удобный момент вырваться на свободу и начать свою кровавую жатву. И, кажется, ничто в мире не способно противостоять ему. Но, к счастью, это не так. Ведь не зря семнадцатилетний юноша Слим Маккензи наделен необычным даром – Сумеречным Взглядом – особым зрением, позволяющим ему разглядеть под человеческим обличьем воплощение сил зла. Станет ли Слим мессией, который спасет человечество от нависшей угрозы?
Дин Кунц
Сумеречный Взгляд
Рожденное однажды зло не исчезает само по себе.
Веками оно способно терпеливо копить силы, чтобы в удобный момент вырваться на свободу и начать свою кровавую жатву. И кажется, ничто в мире не способно противостоять ему.
Но, к счастью, это не так. Ведь не зря семнадцатилетний юноша Слим Маккензи наделен необычным даром – Сумеречным Взглядом – особым зрением, позволяющим ему разглядеть под человеческим обличьем воплощение сил зла.
Станет ли Слим мессией, который спасет человечество от нависшей угрозы?
Эта книга посвящается
ТИМУ И СЕРИНЕ ПАУЭРЗ И ДЖИМУ И ВИКИ БЛЕЙЛОК,
потому что мы вместе работаем на виноградниках и потому что будет правильно, что такая странная история будет посвящена странным людям.
Мне пришло в голову, что некоторые из подмастерьев природы сделали человека, и сделали его плохо, потому что они с таким отвращением имитировали человечность.
Шекспир
Надежда – это колонна, на которой держится мир. Надежда – сон человека, который вот-вот проснется.
Плиний Старший
Я – на стороне того нераскаявшегося грешника, который провозглашает ценность жизни самой по себе.
Оливер Венделл Холмс-младший
Часть первая
Сумеречный взгляд
…тихая скорбная музыка человечности.
Уильям Вордсворт
Глава 1
Ярмарка
Это был год, когда они убили в Далласе нашего президента. Это был конец невинности. Исчез определенный жизненный уклад и образ мысли, и многие, впав в уныние, говорили, что умерла и надежда. Но хотя осенью облетающие листья обнажают ветви, как кости скелета, весна вновь наряжает деревья; умирает любимая бабушка, но, возмещая эту утрату, в мир входит ее внук, любознательный и полный сил; когда заканчивается один день, начинается другой, потому что в этой бесконечной вселенной ничто не имеет конца, в том числе и надежда. Из пепла прошедшей эпохи рождается новая эпоха, ее рождение и есть надежда. Следующий после убийства президента год принесет нам «Битлз», новые течения в современном искусстве, что заставит нас по-иному взглянуть на окружающий мир, и освежающее недоверие к правительству. А то, что он принесет также ростки войны, должно стать нам уроком, показав, что страх, боль и безысходность, как и надежда, – наши постоянные спутники в этой жизни, а такой урок всегда на пользу.
Я появился на ярмарке, когда шел шестой месяц моего семнадцатого года, в четверг, в самый темный час августовской ночи, больше чем за три месяца до той смерти в Далласе. То, что случилось в течение следующей недели, изменило мою жизнь так же резко, как убийство президента изменило будущее целой нации, хотя, когда я прибыл, перегороженный темный проезд ярмарки казался не лучшим залом ожидания судьбы.
В четыре утра ярмарочная площадь округа была закрыта уже в течение четырех часов. Балаганщики отключили чертово колесо, «бомбардировщик», карусель «с сюрпризом» и остальные карусели, закрыли все аттракционы и игровые площадки, потушили огни, вырубили музыку – «свернули» волшебство. Убрав все, они отправились в свои трейлеры, припаркованные на лугу, недалеко от дороги. И теперь татуированный человек, лилипуты и карлики, зазывалы, женщины из шоу, торговцы, распорядители аттракционов, мужчина, кормившийся изготовлением сахарной ваты, женщина, что вымачивает яблоки в карамели, бородатая женщина, мужчина с тремя глазами и все прочие спали, боролись с бессонницей, занимались любовью как заурядные обыватели, которыми они и были в этом мире.
Ущербная луна скользила к краю небосвода, но была еще достаточно высоко, чтобы озарять все бледным, по-зимнему холодным светом, казавшимся таким неуместным в теплоте и кладбищенской сырости августовской ночи в Пенсильвании. Бредя через автостоянку и осматриваясь вокруг, я заметил, как странно белеют мои руки в этом морозном свечении – точно руки мертвеца или призрака. В этот момент я в первый раз ощутил скрытое присутствие Смерти среди каруселей и аттракционов и подумал, что на ярмарке будут убийство и кровь.
Над моей головой, в сыром воздухе слабо трепетали ряды пластиковых вымпелов. На солнце или в ослепительном свете десяти тысяч ярмарочных лампочек это были яркие треугольники, но сейчас они казались бесцветными силуэтами спящих летучих мышей, висящих над площадкой, посыпанной опилками. Я прошел мимо неподвижной карусели – кавалькада лошадей застыла в полугалопе. Черные жеребцы, белые кобылы, пегие мустанги устремились вперед, но не двигались с мест, точно река времени обтекала их. Блики лунного света лежали на медных шестах, к которым были прикреплены лошади, и казались брызгами металлической краски, но при этом жутковатом свете сами шесты отливали холодным серебром.
Когда я приехал, ворота были закрыты, и мне пришлось перелезать через высокую ограду, окружавшую ярмарочную площадь. Теперь мне было как-то неловко, я чувствовал себя вором, забравшимся в поисках поживы. Странно, потому что вором я никогда не был и не затевал ничего плохого против кого бы то ни было на этой ярмарке.
Правда, я был убийцей, которого разыскивала полиция Орегона, но не чувствовал на себе греха за кровь, пролитую на другом конце континента. Я убил моего дядю Дентона – зарубил топором, потому что не смог бы разделаться с ним голыми руками. Ни угрызения совести, ни чувство вины не терзали меня, потому что дядя Дентон был одним из них.
Однако полиция охотилась за мной, и я не был уверен, что бегство за три тысячи километров давало гарантию безопасности. Я больше не называл себя своим настоящим именем – Карл Станфеусс. Сначала я стал Дэном Джонсом, потом Джо Дэнном, потом Гарри Мерфи. Теперь я был Слим Маккензи и рассчитывал пробыть им еще некоторое время – имя мне нравилось: Слим Маккензи. Так мог бы зваться лучший друг Джона Уэйна в каком-нибудь вестерне. Я отпустил волосы, но сохранил их природный цвет – я был шатен. Больше я ничего не мог сделать для изменения внешности; оставалось надеяться, что я пробуду на свободе достаточно долго, чтобы время сделало из меня другого человека.
Чего я ждал от ярмарки? Убежища, анонимности, сытной еды три раза в день, места для сна, карманных денег – все это я был намерен заработать. Хоть я и был убийцей, я был самым безобидным головорезом, когда-либо приезжавшим с Запада.
И все же в ту первую ночь я чувствовал себя вором и все ждал, что кто-то поднимет тревогу и кинется ко мне через путаницу каруселей, лотков для гамбургеров и палаток с сахарной ватой. Охрана, видимо, объезжала ярмарку, но, подойдя к воротам, я никого не увидел. Прислушиваясь к шуму их машины, я продолжал свой путь по центральной аллее ярмарки братьев Сомбра – второй по величине разъездной ярмарки в стране.
Наконец я остановился возле гигантского чертова колеса. Темнота жутким образом преобразила его – в этот мертвый час, при свете луны, колесо казалось не увеселительной машиной, а скелетом гигантского доисторического чудовища. Балки, брусы, перекрытия из дерева и металла были точно кости с наростами кальция и других минералов, жалкие останки разложившегося левиафана, размываемые волнами древнего моря на пустынном пляже.
Стоя в причудливой лунной тени, отбрасываемой этим воображаемым ископаемым, и глядя на неподвижно висящие двухместные кабинки, я вдруг почувствовал, что это колесо сыграет самую важную роль в моей жизни. Я не знал, как, когда, но твердо знал, что здесь произойдет что-то важное и ужасное. Я знал.
Верные предчувствия – часть моего дара. Не самая важная часть. Не самая полезная, поразительная или ужасная. У меня есть и другие таланты, которыми я пользуюсь, но сути которых не понимаю. Эти способности и определили мою жизнь, но я не могу контролировать их или применять, когда захочу. У меня Сумеречный Взгляд.
Глядя на чертово колесо, я не мог разглядеть всех деталей грядущего страшного события, но меня окатила волна дурных предчувствий – предчувствий страха, боли и смерти. Я пошатнулся, чуть не упав на колени. Дыхание перехватило, сердце отчаянно забилось, мошонка напряглась – на какой-то миг мне показалось, что в меня ударила молния.
Наконец шквал улегся, последние потоки психической энергии прошли через меня, и не осталось ничего, кроме слабых, едва уловимых колебаний, исходящих от колеса. Лишь немногие, вроде меня, смогли бы различить это зловещее излучение гибельной энергии, скрытой внутри его. Так сумрачное небо разливает в воздухе тревожное предчувствие грозы задолго до первого разряда молнии и удара грома.
Вскоре дыхание восстановилось, сердце успокоилось. Из-за жаркой, душной августовской ночи у меня появилась липкая испарина еще до того, как я ступил в аллею, но сейчас я весь обливался потом. Сняв футболку, я вытер ею лицо.
Отчасти в надежде, что удастся как-то прояснить туманные предчувствия опасности и разглядеть грядущее зло, отчасти потому, что твердо решил не дать ауре зла, окружавшей машину, запугать себя, я сбросил рюкзак, раскатал спальный мешок и собрался провести остаток ночи прямо здесь, под призрачным одеялом из лоскутов пурпурно-черных тканей и пепельно-серого лунного света, возле смутных очертаний чертова колеса. Воздух был таким тяжелым и горячим, что я просто подложил мешок как матрац. Лежа на спине, я всматривался то в высоченную карусель, то в звезды над ней. Как я ни пытался, я не мог увидеть будущего. Небо было настолько усыпано звездами, что это заставило меня задуматься о необъятности космоса, и от этой мысли я ощутил себя еще более одиноким, чем раньше.
Не прошло и четверти часа, как я начал засыпать, и, когда мои глаза уже были готовы сомкнуться, я услышал какие-то звуки на пустынной аллее, невдалеке от меня. Это было четкое потрескивание, точно кто-то наступал на смятые конфетные обертки. Я поднялся и прислушался. Потрескивание прекратилось, но тут же послышались тяжелые шаги по утрамбованной земле.
Через секунду из-за тента, под которым был один из аттракционов, появилась неясная широкоплечая фигура, торопливо пересекла площадь, нырнула в темноту у дальнего края чертова колеса, всего лишь футах в двадцати от меня, вновь появилась в лунном свете возле «гусеницы». Это был мужчина – крупный, если, конечно, развевающийся плащ тени не исказил его формы, обманчиво увеличив их. Он спешил и не заметил меня. Так как я видел его всего несколько секунд, я даже не успел рассмотреть его лица, но и этих мгновений было достаточно, чтобы я оказался стоящим на коленях, трясущимся от холода в августовскую жару, и волна страха прокатилась по моему позвоночнику.
Это был один из них.
Я вытащил из башмака спрятанный там нож и вынул лезвие. Блики лунного света заиграли на стали.
Я заколебался. Я велел себе собираться и сматываться отсюда, поискать убежище в другом месте.
Но я так устал убегать, и мне необходимо было место, которое я мог бы назвать домом. Я устал – слишком много дорог, слишком много городов, слишком много чужаков, слишком большие перемены. За последние несколько месяцев я сменил с полдюжины бродячих трупп и шапито – самое дно ярмарочного мира, и я слышал, как здорово, когда тебе удается устроиться в компанию типа «И. Джеймс Стрейтс», «Братья Вивона», «Ройал Америкэн» или «Шоу братьев Сомбра». И теперь, после того как я прошел по этой темной аллее, подавленный и психически и физически, я уже не хотел никуда убегать. Несмотря на дурную ауру, окружающую чертово колесо, невзирая на предчувствия, что в последующие дни совершится убийство и прольется кровь, ярмарка Сомбра вызывала во мне и другие, хорошие ощущения. Я чувствовал, что могу найти здесь свое счастье. Острое желание остаться, охватившее меня, преобладало над всем, что я когда-либо испытывал.
Мне нужен был дом и друзья.
Мне было только семнадцать.
Но если я остаюсь, он должен умереть. Вряд ли бы я смог жить на ярмарке, зная, что один из них находится здесь же.
Я прижал нож к себе.
Я последовал за ним – мимо «гусеницы», обходя сзади карусель, переступая через толстые силовые кабели, избегая пятен света, которые могли выдать меня ему, как выдали его мне. Мы двигались в темный, спокойный центр ярмарки.
Глава 2
Гоблин
Он пришел не с добром, но таково все их племя. Он торопливо пробирался по архипелагу ночи, не задерживаясь на островках лунного света, предпочитая глубины темноты; останавливаясь, только чтобы осмотреться, но то и дело оглядываясь назад, он ни разу не заметил и не почувствовал меня.
Я бесшумно следовал за ним – не по одному из параллельных проходов, а через карусели, задами мимо игровых стендов и будок для прохладительных напитков, мимо «кнута», между «тип-топом» и «ураганом», наблюдая за ним из-за укрытий – бензиновых генераторов, бездействующих в этот час, грузовиков и прочего добра, разбросанного тут и там. Его целью оказался открытый павильон электромобилей. Там он в последний раз огляделся вокруг, поднялся по ступенькам, повозился у входа и, шагнув внутрь павильона, стал пробираться между автомобильчиками, в беспорядке покинутыми последними пассажирами, к дальнему концу деревянного помоста.
Я мог бы укрыться в тени и понаблюдать за ним, пока не пойму, что ему надо. Это было бы самое умное, потому что в те дни я знал о противнике куда меньше, чем сейчас, и при моих скудных знаниях даже самый малый пустяк мог быть мне полезен. Но мою ненависть к гоблинам – другого названия для них я не знал – превозмогал только страх, и я боялся, что чем дольше буду оттягивать схватку, тем меньше у меня останется мужества. Совершенно бесшумно – это не был особый дар, просто сказывались мои семнадцать лет, гибкость и превосходная физическая форма – я достиг павильона и последовал внутрь вслед за гоблином.
Двухместные машинки были совсем маленькими, чуть выше моих коленей. От задней части каждой из них поднимался шест, соединявшийся с сетью электрокабелей под потолком, откуда машины получали энергию, достаточную, чтобы водитель мог бешено врезаться в машины таких же бешеных водителей. Когда аллею заполняли простаки[1 - Автор использует американский сленг. Mark (амер. сленг) – легкая добыча, жертва, доверчивый человек, простак. (Примеч. ред.)], этот павильон был одним из самых шумных мест на ярмарке, вопли и боевые кличи сотрясали воздух. Но сейчас здесь царила та же сверхъестественная тишина, что и на карусели с окаменевшими лошадьми. Низенькие машины не могли служить укрытием, а под деревянным помостом была пустота, и каждый шаг гулко раздавался в спокойном ночном воздухе, так что подобраться незамеченным было отнюдь нелегко.
Мой враг невольно помог мне – он был слишком поглощен задачей, которая привела его на ярмарку в эту лунную ночь. Вся его осторожность была истрачена на дорогу. Он стоял на коленях позади одной из машин, склонив голову над лучом света от фонарика.
Когда я подкрался поближе, янтарный отсвет помог разглядеть его: это был действительно крупный экземпляр, широкоплечий и с крепкой шеей. На спине, под туго натянутой желтой в коричневую клетку рубашкой, отчетливо выделялись мышцы.
Кроме фонаря, он принес с собой сверток с инструментами, который развернул и положил на пол рядом с собой. Инструменты, покоящиеся в кармашках, тускло поблескивали, когда случайный лучик отражался от их полированных поверхностей. Он работал быстро и почти без шума, но тихий скрежет металла, трущегося о металл, успешно заглушал мои быстрые шаги.
Я рассчитывал подобраться к нему футов на шесть, наброситься и вонзить нож в шею, чтобы лезвие дошло до яремной вены прежде, чем он сообразит, что он не один. Он был полностью сосредоточен на работе, а я крался, как кошка – но, несмотря на это, когда я был еще футах в двенадцати-пятнадцати от него, он вдруг понял, что за ним наблюдают. Оторвавшись от своего загадочного занятия, он полуобернулся и уставился на меня снизу вверх, по-совиному широко открыв изумленные глаза.
Его фонарик лежал на толстом резиновом бампере, и свет, неравномерно освещавший лицо снизу, искажал его черты. Под высокими скулами пролегли странные тени, светлые глаза казались запавшими. Без гротесковой подсветки его лицо выглядело бы жестоким – костистый лоб, брови, сросшиеся над крупным носом, выдающаяся вперед челюсть и узкая щель рта, казавшаяся еще более узкой на этом лице с крупными чертами.
Я стоял так, что он не видел ножа и не понимал грозящей ему опасности. С наглостью, порожденной самодовольным чувством превосходства, отличавшим всех встреченных мною гоблинов, он попытался запугать меня.
– Э, в чем дело? – резко спросил он. – Ты что здесь делаешь? Ты работаешь тут? Что-то я тебя раньше не встречал? Ты зачем пришел?
Мое сердце громко стучало, я ослабел от страха. Глядя на него сверху вниз, я видел то, что было скрыто от прочих. Я видел гоблина – там внутри, подо всей маскировкой.
Вот этого-то и не объяснишь – эту способность разглядеть чудовище. Не то чтобы я мог мысленным взором сорвать человеческую оболочку и открыть спрятанный под ней ужас или развеять иллюзию внешнего человеческого облика и увидеть без помех злобного колдуна, решившего, что обманул меня. Нет, я могу видеть обоих сразу, и человека, и монстра, человека поверх монстра. Я лучше объясню это на примере керамики. Однажды в галерее Кармел, в Калифорнии, мне довелось видеть вазу, покрытую потрясающе прозрачной красной глазурью. Она светилась, точно воздух, вырывающийся из какого-нибудь мощного горнила, и казалось, что под гладкой глиняной поверхностью таятся фантастические глубины, неведомые края, огромные просторы. Это очень похоже на то, что я вижу, когда смотрю на гоблина. Человеческий облик по-своему целен и реален, но через покрытие можно увидеть другую реальность.
В павильоне электромобилей я смотрел на гоблина сквозь маскарадный костюм ночного механика.
– Ну, что молчишь? – нетерпеливо спросил гоблин, даже не позаботившись о том, чтобы подняться. Он не боялся людей – они никогда не причиняли ему вреда. Но он не знал, что я – не обычный человек.
– Ты работаешь в шоу? Работаешь на братьев Сомбра? Или ты просто глупый щенок, сующий свой нос в чужие дела?
В крупном человеческом теле таилось чудовище, соединявшее в себе облик свиньи и собаки. Толстая, темная, в пятнах кожа выглядела, как старая медь, череп, как у немецкой овчарки, пасть полна страшных острых зубов и загнутых клыков, похожих не на свиные или собачьи, а скорее на зубы ящера. Рыло больше кабанье, чем собачье, с трепещущими мясистыми ноздрями. Пупырчатая желтая кожа вокруг красных, налитых злобой глаз-бусинок тупого борова темнела к краям, становясь зеленой, как крылья жука. Когда оно говорило, я видел, как в пасти извивается язык. Пятипалые руки как человеческие, но по одному лишнему суставу в пальцах, и костяшки крупнее и костистее. Что еще хуже, у него были когти – черные, изогнутые и очень острые, как заточенные. Все тело было как у собаки, эволюционировавшей до того, чтобы стоять прямо, подражая человеку. Оно было даже не лишено соразмерности, только плечи и узловатые руки казались слишком набитыми бесформенными костями, чтобы они могли двигаться.
Секунду-другую я молчал – от страха и от отвращения перед кровавой задачей, вставшей передо мной. Он, как видно, принял мое колебание за стыд и смущение и собрался поорать еще, но был изумлен, когда, вместо того чтобы убежать или промямлить извинение, я кинулся на него.
– Монстр. Демон. Я знаю, кто ты есть, – произнес я сквозь сжатые зубы, вонзив в него нож.
Я метил в трепещущую артерию на шее, но промахнулся. Нож вошел в плечо, в мышцы и хрящи, между костей.
Он тихо замычал от боли, но сдержал вой или крик. Мои слова ошеломили его. Лишние свидетели были ему нужны не больше, чем мне.
Я вытащил нож, когда он упал на помост, и, воспользовавшись его шоком, ударил снова.
Будь это обычный человек – страх и мое яростное нападение парализовали бы его. Но это был гоблин, и, хотя человеческая плоть сковывала его, человеческие рефлексы ему не мешали. Он среагировал нечеловечески быстро – закрылся своей мясистой рукой, поднял плечи и по-черепашьи втянул голову, чтобы уйти от удара. Лезвие полоснуло его по руке и скользнуло по черепу, содрав кусок скальпа, но не причинив особого вреда.
Когда нож срезал кожу и волосы, он перешел в наступательную позицию, и я понял, что мне придется туго. Прижимая его к корпусу автомобильчика, я попытался двинуть ему коленом в пах, чтобы успеть еще раз ударить ножом. Но он заблокировал удар и ухватил меня за футболку. Поняв, что сейчас он ткнет меня в глаза, я отшатнулся, оттолкнувшись ногой от его груди. Футболка разорвалась, но я был на свободе и кубарем покатился по полу между автомобилей.
Благодаря великой генетической лотерее, которая помогает богу хорошо делать свое дело, я имел не только психические способности, но и природную силу и быстроту. Не будь у меня этих даров, я вряд ли бы выжил в первой моей схватке с гоблином (моим дядей Дентоном), не говоря уже об этой кошмарной битве среди электромобилей.
В пылу схватки мы сбросили фонарик с резинового бампера, он упал на пол и погас. Мы должны были драться в темноте, видя друг друга лишь в неясном бледном свете луны. Я откатился назад, встал на четвереньки, он кинулся ко мне – на черном пятне лица мерцал лишь бледный диск катаракты на одном глазу.
Когда он набросился на меня, я взмахнул ножом, но он вовремя отпрянул. Лезвие промелькнуло меньше чем в четверти дюйма от его носа, и он поймал мою руку с ножом за запястье. Он был не только крупнее, но и сильнее меня и крепко держал мою правую руку у меня над головой.
Замахнувшись справа, он обрушил кулак на мое горло. Этот страшный удар сломал бы мне гортань, достигни он своей цели. Но я успел нагнуть голову и увернуться, частично приняв удар на шею. Но это все равно не спасло меня. От удара у меня перехватило дыхание. Перед моими слезящимися глазами поднималась пелена более темная, чем ночь вокруг нас.
Отчаяние, паника и адреналин придали мне силы. Когда он вновь приготовился ударить, я не стал отбиваться. Я обхватил его руками и прижался к нему, чтобы он не смог ударить меня со всей своей силой. Сорвав его контратаку, я обрел надежду и восстановил дыхание.
Мы топтались на помосте, извиваясь, тяжело дыша. Он по-прежнему сжимал за запястье мою правую руку, поднятую над головой. Мы, должно быть, выглядели, как пара неуклюжих апашей-танцоров – не хватало музыки.
Возле деревянных перил, окружавших павильон, там, где пепельный свет луны был ярче всего, я с неожиданной пугающей ясностью заглянул под человеческий покров – не из-за луны, а потому что моя психическая сила на миг возросла. Его ложные черты почти исчезли, превратившись в едва заметные линии и поверхности стеклянной маски. Под этим прозрачным одеянием виднелись адские детали, тошнотворные черты помеси пса и свиньи – более живые и настоящие, чем я видел или желал увидеть раньше. Длинный, раздвоенный, как у змеи, язык, весь в пупырышках и наростах, высовывался из-за неровных зубов. Между верхней губой и рылом было что-то, что я принял за засохшую слизь – ряд крупных родинок, наростов и бородавок с пучками волос. Толстые раздваивающиеся ноздри трепетали. Пятнистая кожа на лице выглядела нездоровой – даже гниющей.
И глаза.
Глаза.
Красные, с черной дробящейся радужной оболочкой, похожей на битое стекло, они уставились в мои глаза, и во время борьбы у перил мне на миг показалось, что я проваливаюсь в них, как в бездонные колодцы, наполненные огнем. Они обожгли меня ненавистью, но я увидел в этих глазах не только ярость и отвращение. В них таилось зло более древнее, чем все человечество, зло чистое, как газовое пламя. От него стыла кровь в жилах – так взгляд Медузы обращал в камень самых храбрых воинов. Но еще хуже было ощутимое безумие, сумасшествие, которое человек не сумел бы понять или описать – только ощутить. И глядя в эти глаза, я ощутил: ненависть этого создания к людям – не одна из сторон его безумия, но его сердцевина. Все порывы, все бредовые идеи его воспаленного сознания были направлены лишь на то, чтобы заставить страдать, чтобы уничтожить всех мужчин, женщин, детей, с которыми сталкивалось это чудовище.
Страх и отвращение вызвало во мне то, что я прочел в его глазах, то, что я вступил с тварью в такой тесный психический контакт. Но я не разжал объятий – это означало бы для меня смерть. Я обхватил его еще крепче, мы врезались в перила и отлетели на несколько шагов. Его левая рука тисками сжимала мое запястье, чтобы раздробить кости в крошево и кальциевую пыль или, по крайней мере, заставить меня бросить нож. Боль была мучительной, но я не выпустил оружие из онемевшей руки. Я укусил его в лицо, в щеку, затем ухитрился откусить ему ухо.
Он задохнулся, но не издал ни звука, выказав тем самым еще большее нежелание быть обнаруженным, чем я, и такую стоическую решимость, с которой я никак не ожидал столкнуться. Он подавил крик, когда я выплюнул его ухо, но все же он не был приучен к боли и страху до такой степени, чтобы упорно продолжать схватку. Он зашатался, качнулся назад, врезавшись в столб, подпиравший крышу, схватился рукой за окровавленную щеку, отчаянно ища ухо, которого там больше не было. Он все еще держал мою руку, но хватка ослабла, и я вывернулся.
Это был самый подходящий момент, чтобы всадить нож в его кишки, но моя онемевшая рука еле-еле удерживала нож. Нападать было бы безрассудно – пальцы, утратившие чувствительность, могли выпустить нож в критический момент.
От вкуса крови у меня перехватило дыхание, едва сдерживая рвоту, я отступил. Переложив оружие в левую руку, я лихорадочно начал разрабатывать правую, сжимая и разжимая ее, чтобы восстановить кровоток. Руку начало покалывать, скоро она отойдет.
Но он и в мыслях не держал предоставить мне эту отсрочку. Вспышка его ярости могла бы озарить ночь, когда он атаковал меня, вынуждая петлять между автомобильчиками, перепрыгивая через них. С того момента, как я проскользнул в проход, наши роли переменились. Теперь он был кошкой – одноухой, но не устрашенной, а я мышью с онемевшей лапкой. Мысль об уязвимости придала мне быстроты и ловкости, но игра в кошки-мышки шла к своему обычному концу – несмотря на все мои увертки, он сокращал расстояние между нами.
Это медленное преследование было странно безмолвным – только звук шагов по гулкому помосту, сухой скрип подошв по дереву, грохотанье автомобильчиков, когда мы придерживались за них, скользя и огибая их, да тяжелое дыхание. Ни слова ярости или угрозы, мольбы или обращения к здравому смыслу, ни единого крика о помощи. Ни один из нас не желал доставить другому радость услышать стон боли.
Мало-помалу кровообращение в моей правой руке восстановилось. Кровь стучала в распухшем запястье, но я прикинул, что оправился достаточно, чтобы прибегнуть к тому, чему научился от человека по имени Нервз Макферсон на другой, не такой веселой ярмарке в Мичигане, где провел несколько недель в начале лета, после бегства из Орегона. Нервз Макферсон, мудрец, учитель, по которому я очень скучал, был превосходным метателем ножей.
Нервз много поведал мне из теории и практики метания ножа. И после того, как мы расстались и я покинул шоу, с которым мы странствовали вместе, я продолжал постигать это мастерство, в течение долгих часов оттачивая навыки. И все равно я еще слишком плохо метал нож, чтобы всецело положиться на него, учитывая превосходство гоблина в размерах и силе. Если я смогу лишь слегка ранить его или вовсе промахнусь, то окажусь фактически беззащитен.
Но после рукопашной схватки стало ясно, что я ему не соперник и единственная моя надежда на спасение – точный бросок ножа. Он, видимо, не заметил, что левой рукой я держал нож не за рукоять, а за лезвие; поэтому, когда я повернулся и побежал в угол павильона, где автомобильчики не путались под ногами, он решил, что страх одолел меня и я убегаю от схватки. Не беспокоясь о своей безопасности, он торжествующе погнался за мной. Услышав топот его ног по доскам за своей спиной, я остановился, развернулся, мгновенно принял нужную позицию и метнул нож.
Сам Айвенго точнейшим выстрелом из лука не сделал бы того, что сделал я, метнув лезвие. Крутанувшись в воздухе ровно столько раз, сколько нужно, оно по всем правилам вонзилось ему по рукоять в горло. Острие шестидюймового лезвия, должно быть, торчало с другой стороны. Он резко дернулся и остановился, открыв рот. Слабого света вокруг него было достаточно, чтобы разглядеть изумление и в глазах человека, и в глазах демона. Изо рта выплеснулась струйка черной маслянистой крови, он издал каркающий звук.
Он тщетно, с шипением и свистом, ловил воздух.
Он выглядел оторопевшим.
Он схватился за нож.
Он рухнул на колени.
Но он не умирал.
С неимоверным, как мне показалось, усилием гоблин начал сбрасывать человеческую оболочку. Если быть более точным, он ничего не сбрасывал, просто очертания человеческого тела стали расплываться. Лицо и тело начали менять форму. Казалось, он агонизирует, расходуя себя в этом перевоплощении. Он упал на четвереньки, и человеческое обличье вновь начало брать верх. Отталкивающее свиное рыло исчезло, возникло и вновь исчезло, и так повторилось несколько раз. Точно так же и череп, сначала приобретя очертания собачьего, начал возвращаться к человеческому, затем вновь возник собачий, еще более отчетливый, со стремительно проявляющимися смертоносными зубами.
Я отступил назад, к перилам, готовый перемахнуть через них и броситься в аллею, если в этой отвратительной метаморфозе гоблин непостижимым образом обретет новую силу и ножевое ранение будет ему не страшно. Может быть, в обличье гоблина ему было легче исцелять себя, чем в человеческом облике. Это казалось невозможным, фантастическим – не более фантастическим, однако, чем сам факт его существования.
В конце концов он почти полностью преобразился – одежда нелепо болталась на исказившихся очертаниях тела, когти прорвали кожу на ботинках. Раскрывая громадные челюсти, скрежеща зубами, он пополз в мою сторону. Бесформенные плечи, руки, бедра, перегруженные бесполезно разросшимися костями, двигались с огромным трудом, но я чувствовал, с какой непостижимой легкостью бросили бы они тело чудовища вперед, не будь оно раненым и ослабевшим. Человеческие черты больше не заслоняли его облик. Красные глаза светились – не отраженным светом, как у кошки, но внутренним, сочившимся наружу кровавым сиянием, мерцавшим в темноте и отбрасывавшим багровые блики на помост.
В какой-то миг я был твердо уверен, что метаморфоза и в самом деле вдохнула во врага новые силы, обновила его – поэтому он так и изменился. В ловушке человеческого тела он стремительно умирал, но в образе гоблина он мог воспользоваться чуждой нам силой, которая помогла бы ему если не спастись, то хотя бы догнать и убить меня в последней яростной попытке. Он рискнул стать самим собой, потому что мы были здесь одни и никто не видел его. Я уже наблюдал подобное однажды, при таких же обстоятельствах, у другого гоблина в небольшом городке к югу от Милуоки. Второй раз это зрелище было не менее ужасающим. Жизненные силы еще бурлили в гоблине. Сжав когтистой рукой нож, он вырвал его из глотки и отшвырнул в сторону. Истекая слюной и кровью, ухмыляясь, как дьявол, поднявшийся из преисподней, он затрусил ко мне на всех четырех лапах.
Перепрыгнув через перила, я приготовился спасаться бегством, как вдруг услышал шум мотора на широком проезде сбоку от павильона. Судя по всему, долгожданная служба безопасности совершала обход территории.
Чудовище было уже возле перил, шипящее, бьющее по доскам настила толстым коротким хвостом. Глаза, уставившиеся на меня, горели жаждой убийства.
Звук мотора приближающегося автомобиля стал громче, но я не торопился к охране за помощью. Вряд ли гоблин захочет добровольно продемонстрировать им свой истинный облик; нет, он примет прежний вид, а я приведу охранников к мертвому или умирающему телу, к человеку, которого я убил. Поэтому, стоило показаться свету фар, я перелез через перила и, пока автомобиль был еще далеко, вернулся в павильон, перепрыгнул через чудовище – оно попыталось схватить меня, но промахнулось.
Я опустился на четвереньки, откатился в сторону, снова встал на четвереньки, отполз в глубь павильона и лишь тогда обернулся. Взгляд гоблина – два ярких, горящих рубина – был обращен на меня. Из артерий и перерезанной глотки лилась кровь, гортань была перебита. Это ослабило его, он был вынужден передвигаться на брюхе. Кровь остывала, он мучительно полз, точно тропическая ящерица, приближаясь ко мне – явно агонизируя, но с не меньшим упорством. Нас разделяло не больше двадцати футов.
За спиной гоблина, за павильоном, все ярче светили фары приближающейся машины; наконец показался «Форд»-седан. Он двигался медленно, урча мотором; тормоза мягко скрипели по опилкам и сору. Свет фар ложился на дорогу, а не на павильон, но один из охранников медленно вел лучом карманного фонарика вдоль павильона.
Я прижался к полу.
Гоблин был уже в пятнадцати футах от меня, приближаясь медленно, но верно.
Павильон электромобилей окружала высокая, по грудь, балюстрада – такая основательная, что расстояние между столбиками было уже самих столбиков. Это было мне на руку – свет пробивался через ограждение, но охранники не могли видеть, что творится внутри, особенно продолжая движение.
Судорожным толчком могучих ног умирающий гоблин продвинулся еще вперед и попал в пятно лунного света. Я увидел кровь, сочащуюся из свиного рыла и изо рта. Двенадцать футов. Челюсти клацнули, он дернулся вперед, и голова исчезла из полосы света. Десять футов.
Я по-пластунски отполз назад, подальше от этой ожившей химеры, но фута через два замер – автомобиль охраны остановился как раз напротив павильона электромобилей. Я твердил себе, что это обычная остановка при патрулировании, что причиной ее не было что-то замеченное в павильоне, и отчаянно молился, чтобы все так и было. Но ночь была такой жаркой и душной, наверняка они ехали с открытыми окнами и могли услышать меня или гоблина. Подумав об этом, я перестал отступать от врага и распластался на полу, проклиная такое невезение.
Мыча, пошатываясь и тяжело дыша, раненое чудовище ползло в мою сторону, сокращая увеличенное мною расстояние. Оно снова было в десяти футах от меня. Красные глаза уже не светились так ярко, они помутнели, их глубину словно заволокло тучами – они были подобны таинственным огням корабля-призрака, горящим над морем в туманную темную ночь.
Луч фонарика скользнул по закрытым аттракционам на той стороне проезда, описал круг и, наткнувшись на павильон, проник между толстых опорных столбов. Они вряд ли могли бы заметить нас за балюстрадой и кучей автомобильчиков, но они запросто могли услышать, даже за шумом двигателя «Форда», хриплое дыхание чудовища или стук хвоста по деревянному настилу.
У меня чуть не вырвалось:
– Подыхай, черт тебя возьми!
Он рванулся вперед сильнее, чем раньше, одолев за один рывок футов пять, и рухнул на брюхо в каком-нибудь ярде от меня.
Луч фонаря застыл.
Охранники что-то услышали.
Яркий луч света скользнул между столбиками, уткнувшись в пол футах в восьмидесяти слева от меня. Тонкая полоса света ложилась на доски, и все трещины, волокна, царапины, выбоины казались – по крайней мере мне, лежащему на полу – сверхъестественным образом изменившимися, предстающими в самом неожиданном и замысловатом виде. Тонкая щепка стала огромным деревом, как будто луч фонаря не только освещал предметы, но и увеличивал их в размерах.
Воздух выходил из перерезанной глотки гоблина с мягким свистом, но не втягивался обратно. К моему величайшему облегчению, горящие ненавистью глаза начали гаснуть – яркое пламя превратилось в мерцающие огоньки, огоньки – в горящие угли, горящие угли – в тусклый пепел янтарного цвета.
Луч дернулся в его сторону, вновь замер не более чем в шести футах от умирающего гоблина.
Теперь с этим созданием происходила еще одна потрясающая метаморфоза. Он реагировал на смерть так же, как в кино, оборотень, которого настигла серебряная пуля: отбросив свой призрачный, нереальный, чудовищный облик, он вновь «надевал» нормальное лицо и тело человека. Его последние силы были направлены на то, чтобы не дать раскрыть секрет их расы, живущей среди нормальных людей. Химера исчезла. В неясном свете передо мной лежал мертвый человек. Человек, которого я убил.
Я больше не мог различить гоблина внутри его тела.
Его прозрачные глаза казались уже искусно выполненным рисунком, под которым ничего не просвечивало.
«Форд» проехал чуть вперед по аллее, остановился. Охранник пошарил лучом по балясинам, словно выискивая, в какую бы щель еще заглянуть. Пошарив по полу павильона, луч фонаря коснулся подошвы одного из ботинок мертвеца.
Я затаил дыхание.
Я мог различить прилипшую к подошве грязь, стершийся край резиновой подметки, клочок бумаги, приставший к ней возле самого настила. Разумеется, я был ближе к нему, чем охранник в автомобиле. Возможно, он не слишком приглядывался к тому, что выхватит из темноты луч, но если я видел так много и так отчетливо, то и он мог разглядеть кое-что – и этого будет достаточно, чтобы погубить меня.
Прошло несколько секунд.
Еще несколько.
Луч скользнул в другую щель. Теперь он был справа от меня, всего в нескольких дюймах от другой ноги трупа.
Дрожь облегчения пробежала по моему телу, я перевел дух, но опять задержал дыхание, когда луч вернулся назад, проскочив через несколько балясин, разыскивая то, что привлекло его внимание вначале.
Я в панике скользнул вперед, стараясь не шуметь, схватил труп за обе руки и подтянул его поближе к себе – чуть-чуть, на пару дюймов, чтобы охранники ничего не услышали.
Луч света снова скользнул за ограждение, зашарил в поисках подошвы ботинка мертвеца. Но я оказался достаточно быстр – один спасительный дюйм все же отделял подошву от назойливого любопытного луча.
Мое сердце стучало быстрее, чем часы, – два удара в секунду. События последних пятнадцати минут дали мне чересчур тугой завод. Восемь ударов сердца – четыре секунды прошло, прежде чем луч убрался. «Форд» медленно тронулся дальше по проезду, к заднему краю стоянки. Я был в безопасности.
Нет, не в безопасности. В чуть меньшей опасности.
Я еще должен был избавиться от трупа, вытереть кровь, и все это до того, как наступит утро и балаганщики придут сюда. Я встал на ноги, и боль волчками завертелась в обоих коленях – перепрыгивая через балюстраду и ползущего гоблина, я оступился и приземлился на руки и колени с куда меньшей ловкостью, чем та, которой похвалялся сначала. Ободранные ладони тоже саднили, но ни это, ни боль в правой кисти, так сильно помятой гоблином, ни в горле и шее, куда пришелся его удар, – ничто не должно было и не могло воспрепятствовать моим действиям.
Я стоял и глядел на останки моего врага, погруженные в ночную тьму. Пытаясь придумать, как лучше убрать его тяжелый труп, я вдруг вспомнил про рюкзак и спальный мешок, брошенные возле чертова колеса. Размера они были небольшого, к тому же лежали наполовину в тени, наполовину в сумрачно-жемчужном свете луны, так что вряд ли патруль обнаружил их. С другой стороны, служба безопасности ярмарки по стольку раз за ночь объезжала ее, что охранники точно знали, что они должны были увидеть в том или ином месте по пути их следования. Я живо представил себе, как они скользят взглядом по рюкзаку, по мешку – и вдруг взгляд возвращается к барахлу, как луч фонаря, неожиданно вернувшийся в поисках ботинка. Если они обнаружат мое снаряжение, если им станет ясно, что какой-то бродяга перелез ночью через ограду и устроился спать у центральной аллеи, тогда они мигом вернутся к павильону электромобилей и обыщут его. И найдут кровь. И тело.
Господи Исусе.
Надо было успеть к чертову колесу раньше их.
Подбежав к балюстраде, я перемахнул через нее и понесся назад, по темной аллее, тяжело топая, расталкивая обеими руками тяжелый влажный воздух. Мои волосы развевались. Можно было подумать, что за мной гонится демон. Он и вправду был за моей спиной, хотя и мертвый.
Глава 3
Блуждающий мертвец
Иногда у меня возникает такое чувство, что буквально все в этой жизни субъективно, что во вселенной ничего нельзя объективно учесть-измерить-взвесить и что как ученые, так и плотники оказались в дураках, самонадеянно полагая, будто все, с чем они работают, можно взвесить и измерить и получить истинные цифры, которые будут что-то значить. Ясное дело, когда подобные философские рассуждения одолевают меня, я обычно прихожу в унылое расположение духа и становлюсь ни на что не годен – разве что напиться или лечь спать. И все же в качестве доказательства, пусть и не очень убедительного, этой философской теории позволю себе привести мои впечатления от ярмарки – какой она виделась мне в ту ночь, пока я бежал от павильона электромобилей, среди нагромождения оборудования и переплетения кабелей, в надежде обогнать службу безопасности ярмарки братьев Сомбра на пути к чертову колесу.
До того как началась эта гонка, ночь казалась лишь слабо озаряемой тусклым лунным светом. Теперь же луна светила не мягко, а резко, сильным белым светом вместо пепельно-жемчужного. Несколько минут назад пустынную аллею укутывали тени, скрывая все ее секреты, – теперь она была похожа на тюремный двор, залитый безжалостным сиянием дюжины гигантских дуговых ламп, смешавших все тени и уничтоживших каждый спасительный закуток темноты. Охваченный паникой, я был уверен, что меня вот-вот засекут, и проклинал луну. Кроме того, когда я преследовал гоблина, широкий проход аллеи был загроможден грузовиками и оборудованием, а сейчас он был так же открыт и негостеприимен, как и уже упоминавшийся тюремный двор. Я чувствовал себя лишенным прикрытия и маски – подозрительным, голым. Пробираясь между грузовиками, генераторами, каруселями и аттракционами, я ловил взглядом патрульную машину, мелькавшую то тут, то там, по пути к дальнему концу стоянки. Я был уверен, что и сам точно так же попадаюсь им на глаза, разве что меня не могли выдать шум двигателя и свет фар.
Удивительно, но я добрался до чертова колеса куда раньше, чем охранники. Доехав до конца первого длинного проезда, они повернули направо, на небольшой извилистый проход, где были сосредоточены все массовые зрелищные аттракционы. Теперь они неторопливо ехали в сторону следующего поворота, откуда должны были свернуть опять направо и попасть на второй проезд. Чертово колесо находилось не дальше чем в десятке ярдов от этого самого следующего поворота. Стоит им завернуть – и они наверняка в тот же миг увидят меня. Изгородь гигантского колеса была сделана из труб. Я с трудом перелез через нее, зацепился ногой за кабель и грохнулся в грязь, да так сильно, что перехватило дух, затем лихорадочно пополз по направлению к рюкзаку и спальному мешку, двигаясь со всем изяществом, на какое был бы способен искалеченный краб.
Схватив в охапку свое добро, я в три шага достиг невысокой изгороди, но из раскрытого рюкзака что-то выпало, и пришлось снова вернуться. Я увидел, как «Форд» выезжает на второй проезд – он вырулил из-за угла, и свет фар скользнул в мою сторону. Всякая надежда убежать по аллее исчезла. Стоит мне выйти из-за изгороди, как они засекут меня, и начнется погоня. Я в растерянности стоял на месте, как последний дурак. Чувство вины сковывало меня точно цепью.
Затем я стремительно рванулся в сторону билетного киоска чертова колеса. Киоск был ближе, чем изгородь, и намного ближе, чем неверное укрытие по ту сторону изгороди, но, боже мой, какой он был крошечный! Каморка на одного, от силы фута четыре в длину и в ширину, с крышей, как у пагоды. Я приник к одной из стенок киоска, прижав к себе рюкзак и скомканный вещмешок. Прожектор луны пригвоздил меня к месту, я был уверен, что нога, колено или бок высовывается из-за стены.
Когда «Форд» поравнялся с чертовым колесом и поехал вдоль него, я начал обходить кругом киоск, стараясь, чтобы он находился между мной и охранниками. Луч фар скользнул вокруг меня, за моей спиной… наконец они отъехали, не подняв тревоги. Скорчившись в лунной тени, которую отбрасывал край крыши-пагоды, я наблюдал, как они едут по длинному проезду. Они двигались медленно и спокойно, трижды остановились, чтобы направить луч света на тот или другой объект. Чтобы достичь конца аллеи, им потребовалось пять минут. Я опасался, что в том конце – в начале аллеи – они свернут направо. Это будет значить, что они возвращаются к началу первого проезда, чтобы совершить еще один круг. Но вместо этого они свернули налево, удаляясь в сторону трибун и ипподрома длиной в милю, и дальше – к конюшням и сараям, где проводились состязания и выставки животных. Там их маршрут заканчивался.
Несмотря на августовскую жару, у меня стучали зубы. Сердце бухало так тяжело и громко, что я удивился – как они не услыхали его за тихим шумом двигателя седана. Мое шумное дыхание вполне можно было принять за мычание. Я был профессиональным человеком-оркестром, специализировавшимся на ритме, не испорченном мелодией.
Я тяжело сполз по стене киоска на землю и подождал, пока уймется дрожь, пока я не буду настолько уверен в своих силах, что смогу разобраться с трупом, который я оставил в павильоне электромобилей. Чтобы избавиться от тела, мне потребуются железные нервы, полное спокойствие и осторожность мыши на кошачьей выставке.
Когда я окончательно смог держать себя в руках, я скатал спальный мешок, натуго перевязал его и отволок вместе с рюкзаком в густую тень возле одной из каруселей. Я положил вещи так, чтобы их легко можно было найти, но чтобы они не были видны с проезда.
После чего я вернулся к павильону электромобилей.
Все было тихо.
Ворота тихонько скрипнули, открываясь, когда я толкнул их.
Каждый мой шаг эхом отзывался под дощатым помостом.
Меня это не волновало. На сей раз я ни за кем не крался.
Над открытыми краями павильона мерцал лунный свет.
Глянцевая краска на балюстраде, казалось, светилась.
Здесь, под навесом, теснились густые тени.
Тени и влажная жара.
Миниатюрные автомобили сгрудились в кучу, точно овцы на темном лугу.
Тела не было.
В первый момент я решил, что забыл, где именно оставил труп. Может быть, он лежал вон там, за той парой автомобильчиков, или вон там, в том другом колодце черноты, куда не достигал лунный свет. Потом мне подумалось, что, возможно, гоблин не был мертв, когда я оставил его. Конечно, он умирал, он был смертельно ранен, но, может быть, еще не совсем умер, может быть, у него хватило сил доползти до другого угла павильона, пока он испустил дух. Я обыскал все, от и до, осмотрел все машины, оживленно тыкаясь в каждое озерко, в каждую лужицу черноты, безуспешно и все более тревожась.
Я остановился. Прислушался.
Тишина.
Я настроил себя на то, чтобы уловить психические вибрации.
Ничего.
Мне показалось, что я вспомнил, под какую из машин закатился фонарик, когда мы столкнули его с бампера. Поискав, я обнаружил его – это убедило меня в том, что вся битва с гоблином мне не приснилась. Я нажал на кнопку, фонарик зажегся, оправдывая название – «всегда готов». Прикрыв одной рукой лучик света, я обшарил им пол и обнаружил еще одно доказательство того, что ночная схватка была реальностью, а не кошмаром, запомнившимся слишком ярко. Кровь. Много крови. Она уже загустевала, просачивалась, впитываясь в доски, темнела – от багрового до коричневого оттенка, по краям покрытая ржавой корочкой. Она уже засыхала, но, вне всякого сомнения, это была кровь. Глядя на струйки, мазки и лужицы крови, я смог по памяти восстановить в подробностях всю схватку.
Я отыскал и мой нож – он был весь перепачкан засох-шей кровью. Сперва я было убрал его в ножны за голенище, но, осторожно вглядевшись в окружившую меня ночную тьму, решил, что оружие лучше держать наготове.
Кровь, нож… Но тело исчезло.
Вместе с ним исчез и набор инструментов.
Мне страшно захотелось бежать – убраться отсюда ко всем чертям, даже не тратя времени на то, чтобы вернуться к карусели за вещами, пронестись, вздымая тучи опилок, по проезду, к центральным воротам ярмарочной площади, перелезть через них и бежать куда угодно. Господи, бежать и бежать, часами, не останавливаясь – навстречу утру, бежать все дальше, через горы Пенсильвании, куда-нибудь в глушь, добежать до реки, в которой можно смыть с себя кровь и вонь моего врага. А потом лечь на ложе из мха, чтоб папоротники укрыли и скрыли меня, и спокойно заснуть и не бояться, что кто-то – или что-то – обнаружит меня.
Я был тогда всего-навсего семнадцатилетним парнишкой.
Но за последние несколько месяцев я пережил немало фантастических и ужасных событий. Они закалили меня, благодаря им я быстро повзрослел. Чтобы выжить, я, мальчик, был вынужден вести себя как взрослый мужчина, и не просто как взрослый мужчина, но как мужчина со стальными нервами и железной волей.
Вместо того чтобы убегать, я вышел наружу и обошел павильон кругом, вглядываясь в пыльную почву при свете карманного фонарика. Я не обнаружил никаких кровавых следов, а они наверняка были бы, если бы гоблин собрался с силами настолько, что смог бы уползти отсюда. По опыту я знал, что эти создания так же подвластны смерти, как и я сам. Никаким чудом они не могли бы исцелить себя и восстать из мертвых. Дядя Дентон не был непобедимым – умерев, он остался мертвым. Так же и этот: он лежал мертвый на полу павильона, без сомнения, мертвый. Он и сейчас был мертвый; возможно, в другом месте, но он был мертвый. Значит, его исчезновение можно было объяснить только одним: кто-то нашел его тело и унес его.
Но почему? Почему он не позвал полицию? Кто бы ни наткнулся на труп, он не мог знать, что в этом теле обитало демоническое создание, чей портрет украсил бы галереи ада. Мой неведомый сообщник не увидел бы ничего, кроме мертвого тела. Зачем было ему помогать незнакомцу скрыть убийство?
У меня возникло подозрение, что за мной наблюдают.
Дрожь возобновилась. Я с усилием подавил ее.
Мне надо было кое-что сделать.
Я вернулся обратно в павильон и направился к автомобильчику, в котором ковырялся гоблин, когда я спугнул его. Задний колпак машины был поднят, под ним виднелся двигатель и контакты, через которые энергия поступала с решетки на потолке к генератору. Минуту-другую я вглядывался в путаницу механических внутренностей, но не мог понять, что он там делал. Я даже не был уверен, дотронулся ли он до чего-нибудь прежде, чем я прервал его занятия.
Билетный киоск павильона электромобилей был не заперт. В углу этой крохотной каморки я нашел швабру, совок для мусора и ведро с кучей грязных тряпок. Я вытер с дощатого пола всю кровь, которая еще не успела просохнуть. Натаскав пригоршни рассыпчатой, выбеленной солнцем грязи, я посыпал ею все пятна красноватой влаги, которые попались мне на глаза, утрамбовал башмаками, потом вытер. Пятна крови не исчезли, но выглядели теперь по-другому. Не видно было, что они свежие – они ничем не отличались от бесчисленных пятен жира и смазки, покрывавших всю платформу. Швабру и совок я убрал обратно в билетный киоск, но окровавленные тряпки вышвырнул в мусорный контейнер на обочине, поглубже спрятав их под пустыми пакетиками из-под попкорна, смятыми стаканчиками от мороженого и прочим хламом. Туда же я отправил и фонарик убитого.
Чувство, что за мной следят, не проходило. От этого по телу бегали мурашки.
Выйдя на середину проезда, я медленно повернулся кругом, осматривая окружавшую меня ярмарку. Пластиковые вымпелы, как прежде, висели, словно спящие летучие мыши, закрытые аттракционы и балаганы, где было темно как в могиле, хранили ледяное молчание. Я не замечал никаких признаков жизни. Заходящая луна балансировала на гористой линии горизонта, очерчивая силуэты чертова колеса, «бомбардировщика» и карусели «тип-топ», которые воскрешали в памяти колоссальные футуристические боевые корабли марсиан из книги Уэллса «Война миров».
Я был не один. Теперь в этом не было никаких сомнений. Я ощущал чье-то присутствие, но не мог узнать, кто это, понять его намерения или обнаружить его местонахождение.
Неведомые глаза наблюдали.
Неведомые уши слушали.
И внезапно аллея еще раз изменила свой облик. Теперь это был уже не тот зарешеченный тюремный двор, в котором я стоял, беспомощно и безнадежно, под осуждающим светом дуговых ламп. Произошло так, что ночь вдруг стала недостаточно светлой, даже наполовину не такой светлой, как мне было нужно. Все вокруг быстро темнело, и с темнотой возникло впечатление глубины и опасности, невиданной и неведомой ранее. Ощущение разоблаченности не уменьшалось с ослаблением лунного света, теперь оно усиливалось растущей клаустрофобией. Сейчас аллея была полна неосвещенных чуждых форм, вселявших глубокое беспокойство, похожих на причудливые могильные памятники, что вытесала и воздвигла загадочная раса в другом мире. Все перестало быть узнаваемым. Каждое строение, каждый механизм, каждый предмет были чужими. Я ощутил себя загнанным в ловушку, окруженным и запертым. Какой-то миг я боялся сделать шаг, уверенный, что, куда я ни шагну, я отправлюсь в распахнутую пасть, в объятия чего-то враждебного.
Я спросил:
– Кто здесь?
Молчание.
– Куда ты дел труп?
Темная ярмарка была идеальным звукоизолятором. Она впитала в себя мой голос, и ничто не потревожило тишину, как будто я ничего не говорил.
– Что тебе от меня надо? – требовательно спросил я неведомого наблюдателя. – Кто ты – друг или враг?
Он, должно быть, и сам не знал, кто он, так как ответа не последовало. Но я чувствовал, что придет час, когда он откроется и его намерения станут ясны.
В этот самый момент я со всей уверенностью ясновидящего понял, что не смогу убежать с аллеи ярмарки братьев Сомбра, даже если очень захочу. Меня привела сюда не прихоть и не отчаяние беглеца. На этой ярмарке со мной должно было произойти что-то важное. Меня вела судьба, и только когда я отыграю предназначенную мне роль, тогда и только тогда судьба отпустит меня и даст мне самому выбирать свое будущее.
Глава 4
Сны с гоблинами
На большинстве ярмарок проводятся скачки – в дополнение к шоу со зверями, карнавалам и танцам. Поэтому большинство ярмарочных площадей оборудовано раздевалками и душевыми под трибунами для удобства жокеев и возниц двуколок. Эта ярмарочная площадь не составляла исключения. Дверь в раздевалки была заперта, но замки меня не остановили. Я больше не был просто парнишкой с фермы в Орегоне – не важно, что я искренне стремился вернуть эту утраченную невинность. Напротив, я был уже почти мужчиной, знакомым с подобными трудностями, встречавшимися на пути. Я носил в кошельке тонкую полоску прочной пластмассы – с ее помощью хлипкий замок был отперт меньше чем через минуту. Войдя внутрь, я зажег свет и запер за собой дверь.
Туалетные кабинки из зеленого металла были с левой стороны, щербатые раковины и пожелтевшие от времени зеркала – справа, душевая находилась в дальнем конце. В середине большой комнаты – два ряда примыкающих друг к другу, обшарпанных, со множеством царапин, раздевалок, а перед ними – такие же исцарапанные скамейки. Голый цементный пол. Стены из бетонных блоков. Лампы дневного света без плафонов. Запахи пота, мочи, затхлой мази, плесени – и все заглушающий острый запах дезинфицирующего средства с ароматом сосны. Воздух был насыщен этим зловонием настолько, что я скривился, однако меня не стошнило (хотя до этого было совсем чуть-чуть). Не больно роскошное место. В таком месте вряд ли встретишь кого-нибудь из семейства Кеннеди или, к примеру, Кэри Гранта. Зато здесь не было окон, а значит, я мог спокойно сидеть при свете, к тому же тут было намного прохладнее, хотя и ненамного суше, чем на пыльной ярмарочной площади.
В первую очередь я прополоскал рот, чтобы избавиться от металлического вкуса крови, и почистил зубы. Из мутного зеркала над раковиной на меня глянули мои собственные глаза – такие дикие и запавшие, что я поскорее отвел взгляд.
Футболка была порвана. Рубаха и джинсы были окровавлены. Я принял душ, смыл вонь гоблина с волос, насухо вытерся комом бумажных полотенец и переоделся – достал из рюкзака чистую футболку и вторую пару джинсов и натянул их. Отмыв, как мог, в раковине, порванную футболку от крови, я замочил там же и джинсы. Потом выжал все и засунул поглубже в почти полный мусорный контейнер у входа – мне вовсе не улыбалось, чтобы меня схватили с подозрительной окровавленной одеждой в рюкзаке. Теперь весь мой гардероб составляли те джинсы, что были на мне, футболка, еще одна сменная футболка, три пары трусов, носки и тонкая вельветовая куртка.
Человек путешествует налегке, если его разыскивают за убийство. Единственные тяжести, которые он берет с собой, – это воспоминания, страх и одиночество.
Я решил, что для того, чтобы скоротать последний ночной час, не найти лучшего места, чем эта раздевалка под трибуной. Я раскатал спальный мешок на полу у двери и вытянулся на нем. Тот, кто захочет попасть внутрь, сам подаст мне сигнал тревоги, как только начнет возиться с замком. А мое тело надежно заблокирует дверь, и незваным гостям придется уйти.
Я оставил свет включенным.
Я не боялся темноты. Просто я предпочитал не сталкиваться с нею.
Я закрыл глаза и вернулся мыслью в Орегон…
Я тосковал по ферме, по зеленеющим лугам, где я играл в детстве в тени величественных гор Сискию, рядом с которыми горы на востоке страны казались древними, изношенными, невыразительными. Воспоминания разворачивались передо мной, словно бумажная фигурка, сложенная с большим искусством. Я видел, как вздымаются, подобно крепостным валам, горы Сискию, поросшие густым лесом огромных елей Ситка, россыпью елей Брюэра (самое красивое из хвойных деревьев), кипарисами Лоусона, пихтами Дугласа, белыми пихтами, пахнущими мандарином, с ароматом которых могли состязаться лишь кедры – гигантские курительные палочки, кизилом, чьи бриллиантовые листья возмещали отсутствие аромата, крупнолистными кленами, колышущимися западными кленами, ровными рядами темно-зеленых дубов – и даже в угасающем свете памяти эта картина захватывала дух.
Мой двоюродный брат Керри Гаркенфилд, приемный сын дяди Дентона, принял посреди всей этой красоты ужасающе жестокую смерть. Он был убит. Из всех двоюродных братьев я любил его больше всех, он был моим лучшим другом. Даже спустя столько месяцев после его смерти, вплоть до того дня, когда я оказался на ярмарке братьев Сомбра, я остро ощущал эту потерю.
Я открыл глаза и уставился на кафельный потолок раздевалки, весь в пятнах сырости и свисающих нитях пыли. Я попытался отогнать прочь вызывающие ужас воспоминания об изуродованном теле Керри. У меня были и более светлые воспоминания об Орегоне…
В саду перед нашим домом всегда росла большая ель Брюэра, или, как мы называли ее, плакучая ель. Ее изогнутые ветви скрывала элегантная бахрома – зеленая с черным. Летом лучи солнца сверкали на сияющей зелени – так бархатная подушка в лавке ювелира подчеркивает блеск драгоценных камней. Казалось, что ветви увешаны ослепительно сверкающими цепочками, нитями бус и сияющими ожерельями, мерцающими арками из драгоценностей, созданных лишь солнечным светом. Зимой ветви плакучей ели укрывал снег, в солнечный денек дерево казалось украшенным, как на Рождество, но если день выпадал хмурый, ель стояла словно плакальщица на кладбище – вся воплощение скорби и страдания.
В тот день, когда я убил дядю Дентона, ель была в траурном одеянии. У меня в руках был топор. У него в руках не было ничего. Несмотря на это, разделаться с ним оказалось совсем не просто.
Еще одно мрачное воспоминание. Я повернулся на бок и снова закрыл глаза. Если я все-таки надеялся уснуть, я должен был вспоминать только хорошее – маму, папу и сестер.
Я родился на ферме, в белом домике возле той самой ели. Я был долгожданным и страстно любимым ребенком, первым и единственным сыном Синтии и Курта Станфеусс. Две моих сестры были в равной мере сорванцами – они стали подходящими товарищами по играм единственному брату и маленькими женщинами, обладавшими изяществом и чувствительностью, что дало им возможность привить мне хорошие манеры, некоторую утонченность и опыт – все, чего без них я был бы лишен в глухом сельском мирке долин Сискию.
Сара-Луиза, на два года старше меня, была белокожая блондинка – в отца. С самого детства она рисовала карандашами и красками с таким мастерством, что можно было подумать, что в прошлой жизни она была известной художницей. Она об этом и мечтала – зарабатывать на жизнь кистью. Она обладала редкостным умением общаться с животными – очень естественно, без усилий, смиряла лошадь, успокаивала шипящего кота, могла навести порядок среди перепуганных наседок на птичьем дворе, просто пройдясь между ними, и даже от самого злющего пса умела добиться ласковой гримасы и радостного виляния хвостом.
Дженнифер-Рут, брюнетка с миндального цвета кожей, пошла в мать. Как и Сара, она взахлеб зачитывалась фантастикой и приключенческой литературой, но художественных талантов у Дженни не было. Зато то, как она обращалась с цифрами, было таким же искусством, как и искусство художника. Ее талант к числам, ко всем разделам математики, был источником вечного изумления всего семейства Станфеуссов – все мы, остальные, если бы нам предложили выбрать – сложить длиннющую колонку цифр или надеть хомут на дикобраза, не задумываясь, выбрали бы второе. У Дженни была, кроме того, фотографическая память. Она могла слово в слово цитировать книги, которые читала давным-давно, и мы оба, Сара и я, страшно завидовали тому, с какой легкостью Дженни из года в год получала табели с одними отличными оценками.
Биологическое волшебство и редкостные свойства ярко проявились в смеси генов наших отца и матери – никто из их детей не избежал тяжкой ноши выдающихся способностей. И вовсе не трудно понять, почему мы у них вышли такие – каждый из наших родителей тоже был по-своему одаренным.
Мой отец был гением в музыке. Я говорю – «гений» в первоначальном смысле слова, а не как термин для обозначения коэффициента интеллекта – у него были исключительные природные данные к музыке. Не было такого инструмента, на котором он не научился бы прилично играть в тот же день, как инструмент попадал ему в руки, а через неделю он уже мог исполнять самые сложные и серьезные упражнения с легкостью, какой иные добивались годами тяжелого труда. Дома в гостиной стояло пианино, и отец нередко наигрывал на нем по памяти мелодии, впервые услышанные им утром по радио в машине по дороге в город.
После того как он был убит, музыка на несколько месяцев покинула наш дом – и в буквальном, и в переносном смысле.
Мне было пятнадцать, когда погиб отец, и в ту пору я, как и все остальные, считал, что это был несчастный случай. Большинство из них до сих пор уверены в этом. Но теперь я знаю, что его убил дядя Дентон.
Но я же убил Дентона – почему же я не мог спать спокойно? Месть свершилась, жестокое правосудие восторжествовало – почему же я не мог обрести хотя бы на час-другой мир и покой в своей душе? Почему каждая ночь превращалась в пытку? Сон приходил ко мне лишь тогда, когда бессонница изматывала меня до такой степени, что не было другого выбора, как уснуть или свихнуться.
Я заметался и повернулся на бок.
Я вспомнил о матери. Она тоже была особенная, как и отец. Ее дар заключался в тесной связи с миром растений. Они подчинялись ей точно так же, как животные подчинялись ее младшей дочери, а математические задачи сами собой решались у старшей. Быстрый взгляд на растение, легкое прикосновение к листу или стволу – и мама точно знала, чем подкормить ее зеленого друга и как за ним ухаживать. На ее огороде всегда росли самые крупные и вкусные помидоры в мире, самая сочная кукуруза, самый сладкий лук. К тому же мама была целителем. Не подумайте ничего плохого – не из тех шарлатанов, что лечат «верой» или как-нибудь еще; она не заявляла, что владеет психической энергией, и никогда не лечила наложением рук. Она была травником – готовила по собственным рецептам припарки, мази и притирания, смешивала вкуснейшие лечебные чаи. Никто в семье Станфеуссов никогда не страдал от простуды, самое большее – насморк, проходивший за день. У нас никогда не было ни гриппа, ни бронхита, ни каких других болезней из тех, что дети подхватывают в школе и заражают ими родителей. Соседи и родные частенько обращались к матери за ее травяными смесями; и, хотя ей то и дело предлагали деньги, она в жизни не взяла за это ни гроша. Она считала, что будет богохульством получать за свой дар иную плату, чем радость от того, что используешь его на благо семьи и других людей.
Разумеется, я тоже был одаренным. Правда, мои способности были далеки от практичных и понятных способностей сестер и родителей. Гены одаренности Синтии и Курта Станфеусс смешались во мне даже не волшебным, а почти колдовским образом.
Моя бабушка Станфеусс – кладезь потаенной народной мудрости, говорила, что у меня – Сумеречный Взгляд. У меня и в самом деле глаза цвета сумерек, синие, но со странным пурпурным оттенком, поразительно ясные. Они обладают способностью преломлять свет таким образом, что кажутся чуть светящимися и (как мне говорят) необычно красивыми. Бабушка утверждала, вряд ли у одного человека из миллиона сыщешь такие глаза, и я должен признать, что ни у кого не видел таких глаз, как у меня. Впервые взглянув на меня, завернутого в одеяло, лежащего на руках у матери, бабушка заявила, что Сумеречный Взгляд у новорожденного – вестник его психической силы, и если в течение первого года цвет глаз не изменится (у меня не изменился), то, как гласит молва, эта сила будет необычайно велика и проявится во множестве направлений.
Бабушка была права.
И вспоминая кроткое лицо бабушки, все в мягких морщинах, ее собственные теплые, любящие глаза цвета морской волны, я обрел пусть не мир, но хотя бы временный покой. Ко мне тихо подкрался сон, точно санитар, разносящий обезболивающее на временно затихшем поле боя.
Мне снились гоблины. Как всегда.
В последнем из этих снов я раз за разом взмахивал топором, и дядя Дентон вопил: «Нет! Я не гоблин! Я такой же человек, как и ты, Карл. О чем ты говоришь? Ты спятил? Гоблинов нет, их не существует. Ты сошел с ума, Карл. О боже! Боже! Спятил! Ты спятил! Спятил!» В действительности он не вопил, не отрицал моих обвинений. В действительности наша битва была жестокой и ужасной. Но спустя три часа после того, как сон одолел меня, я проснулся, и в ушах у меня все еще стоял голос Дентона из сна – «Спятил! Ты сошел с ума, Карл! О боже, ты просто спятил!». Меня била дрожь, я взмок от пота, не понимая, где я, охваченный сомнениями, как лихорадкой.
Задыхаясь, я неловко добрался до ближайшей раковины, пустил холодную воду и плеснул ею в лицо. Образы из сна, не желавшие уходить, наконец потускнели и исчезли.
Я неохотно поднял голову и взглянул на себя в зеркало. Иногда я боюсь смотреть на отражение своих собственных странных глаз – я боюсь, что увижу в них безумие. Так было и на этот раз.
Я не мог сбросить со счетов вероятность – пусть совсем небольшую – того, что гоблины – всего-навсего порождения моего измученного воображения. Бог свидетель, я хотел сбросить ее со счетов, чтобы ничто не могло поколебать мою уверенность. Но мысль о возможном заблуждении и безумии не уходила и время от времени высасывала мою волю и решимость так же, как пиявка высасывает кровь, а с ней и жизнь.
Я вглядывался в свои измученные глаза – они были настолько необычны, что их отражение не было плоским и лишенным глубины, как у обычных людей. Казалось, что в отражении столько же глубины, реальности и силы, сколько в самих глазах. Я честно и безжалостно исследовал собственный взгляд, но не разглядел никаких следов помешательства.
Я твердил себе, что моя способность видеть гоблинов через их человеческое обличье так же неоспорима, как и другие мои способности. Я знал, что мои психические способности – настоящие и надежные: мое ясновидение помогало многим и поражало всех. Бабушка Станфеусс называла меня «маленьким пророком», потому что иногда я мог видеть будущее, а иногда и прошлое некоторых людей. И, черт возьми, я также мог видеть и гоблинов. И тот факт, что я был единственным, кто их видит, еще не давал повода усомниться и не доверять моему видению.
Но сомнения не исчезали.
– Когда-нибудь, – сказал я своему угрюмому отражению в пожелтевшем зеркале, – эти сомнения вылезут наружу в самый неподходящий момент. Они сокрушат тебя, когда ты будешь сражаться за свою жизнь с гоблином. И тогда это будет означать, что ты погиб, это будет твоей смертью.
Глава 5
Уроды
Три часа на сон, пара минут, чтобы умыться, еще минут пять, чтобы свернуть спальный мешок и навьючить на себя рюкзак, – в общем, когда я отпер раздевалку и вышел наружу, было полдесятого утра. День был жаркий и безоблачный. Воздух больше не был так влажен, как ночью. Освежающее дуновение ветра принесло мне ощущение чистоты, я почувствовал себя отдохнувшим. Ветер загнал все сомнения в дальние уголки сознания так же, как он гнал сор и опавшие листья и собирал их в кучи между ярмарочными постройками и кустами – он не убирал мусор до конца, но по крайней мере тот не лежал под ногами. Я был рад тому, что живой.
Вернувшись на аллею, я был поражен тем, что увидел там. Когда я ночью сбежал с ярмарки, моим последним впечатлением от нее было ощущение смутной опасности, незащищенности и угрозы. Но при свете дня ярмарка казалась безобидной, даже радостной. Вымпелы, тысячи вымпелов, бесцветных в ночные часы, выбеленных луной, теперь багровели, как рождественские гирлянды, желтели, как цветки ноготков, зеленели, словно изумруды. Белые, ярко-синие, ярко-оранжевые – все они трепетали, колыхались и развевались на ветру. Карусели блестели и сверкали под ярким августовским солнцем так, что даже вблизи казались не просто новее и красивее, чем были на самом деле, – их будто покрыли серебром и золотом, как машины эльфов из сказки.
В полдесятого ворота ярмарки еще не распахнулись для публики. Только несколько балаганщиков высунули носы на аллею.
На проезде двое мужчин подбирали мусор палками с гвоздем на конце – накалывали и стряхивали его в большие пакеты, висевшие у каждого на плече. Мы невнятно обменялись приветствиями.
На помосте зазывалы перед балаганом стоял дородный темноволосый мужчина с усами размером с велосипедный руль. Уперев руки в бока, он, возвышаясь футов на пять над землей, глядел наверх – на громадное клоунское лицо, изображение которого занимало весь фасад балагана. Должно быть, он заметил меня краем глаза. Повернувшись ко мне и глядя сверху вниз, он поинтересовался, как я считаю – не нужно ли подкрасить нос клоуна.
– Ну, – ответил я, – по мне, так в самый раз. Очень красивый. Как будто только неделю назад нарисован. Хороший ярко-красный нос.
Он ответил:
– Неделю назад и нарисован. Он всю жизнь был желтый, четырнадцать лет он был желтый. А потом, месяц назад, я впервые женился, и моя жена Жизель говорит, что нос у клоуна должен быть красный, а поскольку я до чертиков люблю Жизель, я решился перекрасить его. Вот, перекрасил, и теперь покарай меня бог, если я не считаю, что это была ошибка, потому что, когда он был желтый, это был нос с характером, понимаешь, а сейчас это самый обычный клоунский нос, каких ты за всю свою окаянную жизнь сотни видел, и какая с того польза?
Ему не очень-то был нужен мой ответ – спрыгнув с помоста, он, ворча, побрел вдоль балагана и исчез из виду.
Я легким шагом пошел вдоль проезда, пока не добрел до карусели, где невысокий жилистый мужчина ремонтировал генератор. Цвет его волос был где-то между каштановым и ярко-рыжим – не рыжий, но тот, который обычно называют рыжим. Лицо было усыпано веснушками, такими яркими, что они казались ненастоящими – точно их тщательно нарисовали у него на щеках и носу. Я сказал ему, что я Слим Маккензи, но он не представился в ответ. Почувствовав кастовую скрытность вечного балаганщика, я принялся рассказывать о шапито и бродячих труппах, в которых работал на Среднем Западе, во всем штате Огайо, а он все ковырялся в генераторе и хранил молчание. В конце концов мне, кажется, удалось убедить его в том, что я свой, поскольку он вытер замасленные руки ветошью, сообщил, что его зовут Руди Мортон, но все кличут его Рыжий, и, кивнув головой в мою сторону, спросил:
– Работу ищешь?
Я сказал, что да, ищу, и он продолжал:
– За этим – к Студню Джордану. Он у нас юрист, правая рука Артуро Сомбра. Сейчас, наверное, в правлении сидит.
Он объяснил мне, как туда пройти. Я поблагодарил и пошел. И хотя я ни разу не обернулся, я знал, что он смотрит мне вслед.
Я срезал путь, чтобы не тащиться через весь проезд. Следующий балаганщик, попавшийся мне навстречу, был крупный мужчина. Он шел в мою сторону, ссутулясь, опустив голову, засунув руки в карманы. Его побитый вид совсем не вязался с таким солнечным, золотым днем. Росту в нем должно было быть где-то шесть футов четыре дюйма, массивные плечи, большие руки, двести семьдесят фунтов мышц – даже ссутулившись, он производил впечатление сильного человека. Голова была настолько втянута в геркулесовские плечи, что я не мог рассмотреть лица, но я понял, что он не видит меня. Он шел между нагромождениями оборудования, наступая на кабели, прокладывая путь через кучи мусора, весь погруженный в себя. Я опасался, что напугаю его, поэтому за несколько шагов обратился к нему:
– Прекрасное утро, не правда ли?
Он прошел еще пару шагов, словно ему нужно было время, чтобы понять, что мои слова адресованы ему. Нас разделяло не более восьми футов, когда он взглянул на меня. При взгляде на его лицо я окоченел.
Мелькнула мысль: «Гоблин!»
Я чуть не потянулся за ножом, спрятанным за голенищем.
Господи Исусе, что угодно, только бы не еще один гоблин!
– Ты что-то сказал? – спросил он.
Когда первое потрясение прошло, я увидел, что это все-таки не гоблин – по крайней мере, гоблин, непохожий на прочих. Лицо его было кошмарным, но под ним не было черт свиньи или собаки. Никакого мясистого рыла, клыков и извивающегося змеиного языка. Это был человек-урод. Его безобразно бесформенный череп словно подтверждал, что и бог может быть странным и безжалостным. И в самом деле…
Представьте себе, что вы – божественный ваятель, творящий из плоти, крови и кости. У вас тяжелое похмелье и к тому же скверное чувство юмора. Теперь начинайте ваять с тяжелой грубой челюсти, которая не заканчивается, дойдя до ушей вашего творения (как у нормальных людей), а резко обрывается грубыми костяными узлами, по форме смутно напоминающими желваки, как у монстра из фильма про Франкенштейна. Теперь, прямо над этими неприглядными буграми, прикрепите своему незадачливому детищу уши, похожие на смятые увядшие капустные листья. Вид черпака экскаватора подвигнет вас на создание рта. Напихайте туда крупных квадратных зубов, да побольше и почаще, чтобы от тесноты они громоздились один на другой, и пусть эти зубы будут такие желтые, что ваше детище постыдится открывать рот в приличном обществе. Достаточно жестоко? Божественная злость больше не клокочет в вас? Как бы не так. Ваш гнев явно космического масштаба, вы вошли в такой божественный раж, что вся вселенная содрогнется, потому что вы ваяете такой мощный лоб, что он сгодился бы на броню, вы увеличиваете его до такой степени, что он нависает над глазами, из-за чего глазницы выглядят пещерами. Наконец, в злобной творческой горячке вы сверлите в этом лбу отверстие, третий глаз – без зрачка, без радужной оболочки, просто невыразительный овал ярко-оранжевой плоти. Когда все это сделано, вы добавляете пару заключительных штрихов, не оставляющих сомнений относительно вашего злобного гения: в центре этой отвратительной рожи вы укрепляете благородный, вылепленный без изъяна нос, чтобы смущать свое творение мыслями о том, каким оно могло бы быть, а в запавшие глазницы вставляете пару чистых, карих, теплых, умных, красивых, нормальных глаз, исключительно выразительных – таких, чтобы каждый, кто взглянет в них, тут же отвел бы глаза или невольно всплакнул по чувствительной душе, запертой в таком теле. Вы еще здесь, вы меня слышите? Вам, кажется, расхотелось играть в бога? Что на него находит порой? Вы никогда не задумывались над этим? Если подобное создание возникло, когда он был не в духе или расстроен, можно себе представить, что он сотворил, когда был не в духе всерьез, когда он сотворил ад и изгнал туда восставших ангелов.
Эта шутка господня снова заговорила, голос был мягкий и добрый:
– Прошу прощения. Ты что-то сказал? Я задумался и не расслышал.
– Э… гм… я хотел сказать… доброе утро.
– Да, утро доброе. Ты новичок, да?
– Э… меня зовут Карл… Слим.
– Карл Слим?
– Нет… э-э… Слим Маккензи. – Разговаривая с ним, мне приходилось задирать голову.
– Джоэль Так, – представился он.
Я никак не мог привыкнуть к сочному тембру и мягкому тону его голоса. Глядя на него, я скорее ожидал услышать глухой, скрипучий, как разбитое стекло, голос, полный холодной неприязни.
Он протянул руку, и я пожал ее. Нормальная рука, разве что побольше, чем у прочих.
– Я хозяин «десяти в одном», – сообщил он.
– А-а, – отозвался я, стараясь не смотреть на пустой оранжевый глаз – и все равно смотрел.
«Десять в одном» – так называлось одно из незначительных шоу, чаще всего выставка уродов, где под одним навесом было собрано не меньше десяти аттракционов – или уродов.
– И не только хозяин, – продолжал Джоэль Так. – Я там одна из главных достопримечательностей.
– Да уж, – сорвалось у меня.
Он расхохотался. От смущения я залился краской, но он не дал мне промямлить извинения. Покачав бесформенной головой, он положил мне на плечо массивную руку и с улыбкой заверил меня, что вовсе не обиделся.
– На самом деле, – его неожиданно прорвало, – как-то даже освежает, когда свой брат-балаганщик увидит тебя впервые и не сможет скрыть шок. Ты знаешь, большинство простаков, которые платят за вход в «десять в одном», тычут пальцами, взахлеб обсуждают меня прямо у меня перед носом. Только у некоторых хватает ума или воспитанности, чтобы выйти из балагана иными, лучше, чем они были, когда входили, и благодарить судьбу за то, как им повезло. Куча ничтожных, узколобых… ну, сам знаешь, какие бывают простаки. Правда, балаганщики… иногда они по-своему ничуть не лучше.
Я кивнул так, словно понимал, о чем он толкует. Мне удалось отвести взгляд от его третьего глаза, но теперь мое внимание приковал рот-черпак. Он открывался и закрывался с хлопаньем, челюсти шевелились и поскрипывали, и мне вдруг вспомнился Диснейленд. За год до гибели отец повез нас в Калифорнию, в Диснейленд. Он тогда только-только появился, но уже тогда там были говорящие гуманоиды-роботы – так их называли. У них были совсем человеческие лица и движения, очень похожие на наши, – вот только рты… То, как у них открывался и закрывался рот, не имело ничего общего с прихотливыми, легкими движениями живых губ. Джоэль Так казался одним из таких чудовищных говорящих роботов, которого парни из Диснейленда соорудили в качестве шутки, чтобы нагнать страху на Дядюшку Уолта.
Да простит меня бог за такую бесчувственность, но я ожидал, что этот гротескный человек будет гротескным и в мыслях, и в речи.
А вместо этого я услышал:
– Все балаганщики так дорожат своими традициями терпимости и братства. Их дипломатичность порой надоедает. Но ты! Вот ты попал в самую точку. Ни омерзительного любопытства, ни тупого самодовольного превосходства, ни излияний лживой жалости, как у простаков. Никакой рефлексивной дипломатичности или отработанного безразличия, как у большинства балаганщиков. Вполне понятный шок, и ты не стесняешься своей инстинктивной реакции. Мальчик с хорошими манерами, но не лишенный здорового любопытства и, что я приветствую, искренний – вот кто ты есть, Слим Маккензи, и я очень рад с тобой познакомиться.
– Взаимно.
То, как подробно он разбирал мои поступки и их мотивы, вогнало меня в краску пуще прежнего, но он словно не замечал этого.
– Ну, – сказал он, – мне пора. В одиннадцать балаган открывается, надо подготовить «десять в одном» к открытию. К тому же, когда тут простаки, я не выхожу из палатки с непокрытым лицом. Было бы несправедливо, если бы кто-то, кто не желает глазеть на эту рожу, вдруг ее увидел. И потом, я не собираюсь давать этим ублюдкам бесплатное представление.
– Ладно, увидимся, – ответил я, и мой взгляд скользнул обратно к третьему глазу, который вдруг моргнул, как бы подмигивая мне.
Он отошел на пару шагов, ботинки пятидесятого размера выбили из сожженной августовским солнцем земли несколько облачков белой пыли. Затем он обернулся ко мне и после минутного колебания спросил:
– Что тебе нужно от ярмарки, Слим Маккензи?
– То есть… в каком смысле… от этой конкретной ярмарки?
– От жизни вообще.
– Ну… место, где спать.
Вздулись желваки, задвигались челюсти.
– Это у тебя будет.
– Поесть как следует три раза в день.
– И это будет.
– Денег на карманные расходы.
– Этого будет с избытком. Ты молодой, толковый, шустрый. У тебя дела пойдут хорошо. Что еще?
– В смысле… что мне еще нужно?
– Да. Что еще?
Я вздохнул.
– Анонимности.
– А-а. – Он скорчил не то гримасу, не то заговорщицкую улыбку – не так просто было понять, что выражает это искаженное лицо. Рот был чуть приоткрыт, зубы – точно ржавые, потрепанные временем и погодой колья старой изгороди. Он созерцал меня и обдумывал мои слова, собираясь не то расспрашивать дальше, не то дать мне совет. Но он был слишком хорошим балаганщиком, чтобы быть любопытным, поэтому он просто повторил свое «А-а».
– Убежища, – продолжал я, почти надеясь, что он окажется любопытным. Я вдруг задрожал от безумного желания довериться ему, рассказать ему про гоблинов, про дядю Дентона. Вот уже несколько месяцев с того дня, как я убил первого гоблина, чтобы выжить, я требовал от себя неослабевающей устремленности и твердости духа. За все это время я не встретил в своих скитаниях никого, кто, как мне казалось, прошел бы закалку в таком же сильном пламени, как я сам. И сейчас я чувствовал, что Джоэль Так – человек, чье страдание, муки и одиночество были куда острее, чем мои, и длились куда дольше, чем мои. Этот человек мирился с тем, с чем, казалось, невозможно смириться, и делал это с необычайным мужеством и даже изяществом. Наконец я встретил кого-то, кто в состоянии понять, каково это – постоянно жить как в кошмарном сне, не зная ни минуты отдыха. Несмотря на чудовищное лицо, в его облике было что-то отеческое, и мне страстно захотелось прижаться к нему, дать наконец пролиться слезам, после того как я их так долго сдерживал, и рассказать ему о дьявольских созданиях, бродящих по земле, которых никто не видит. Но моим самым ценным даром был самоконтроль, а подозрительность уже не раз оказывалась наиболее полезным для выживания качеством, и я не мог так просто отбросить и то, и другое. Поэтому я повторил:
– Убежища.
– Убежища, – откликнулся он. – Надеюсь, ты найдешь и это. В самом деле надеюсь, что найдешь, потому что… я думаю, оно тебе очень нужно, Слим Маккензи. Страшно нужно.
Эта реплика была настолько не в тон всей нашей короткой беседы, что я вздрогнул.
На миг наши взгляды встретились.
На этот раз я смотрел не на слепое оранжевое око во лбу, а на два других глаза. Мне показалось, что в них я прочел сочувствие.
Психическим восприятием я ощутил в нем отзывчивость, теплоту. Но я ощутил также и скрытность, не проявлявшуюся внешне, в его поведении. Это беспокоило меня – я понимал, что он представляет из себя нечто более сложное, чем кажется, что он каким-то непонятным образом может быть даже опасен.
Волна страха прокатилась по моему телу, но я не знал, чего мне бояться – его или того, что с ним может случиться.
Это мгновенное ощущение разбилось резко, как хрупкая стеклянная нить.
– Увидимся, – сказал он.
– Угу, – поспешно ответил я. Во рту пересохло, и так перехватило горло, что больше я не мог ничего сказать.
Он повернулся и пошел прочь.
Я следил за ним, пока он не скрылся из виду – точно так же, как механик, Рыжий Мортон, следил за мной, пока я шел от карусели.
У меня опять мелькнула мысль о том, чтобы покинуть ярмарку и найти место, где предзнаменования не будут так тревожить меня. Но у меня осталось всего несколько пенсов, я устал от одиноких странствий, мне нужно было осесть где-нибудь. К тому же я был достаточно хорошим пророком, чтобы знать – от Судьбы не уйдешь, как бы отчаянно ты ни старался.
Кроме всего прочего, ярмарка братьев Сомбра, судя по всему, была вполне подходящим и приветливым местом, чтобы здесь мог обосноваться урод. Джоэль Так и я. Уроды.
Глава 6
Дочь солнца
Правление ярмарки располагалось в трех ярко раскрашенных трейлерах, каждый из которых переливался всеми цветами радуги. Они стояли как бы квадратом – не хватало четвертой стороны. Вся конструкция была обнесена переносной металлической оградой. Офис мистера Тимоти Джордана Студня находился в длинном трейлере, стоящем слева, там же обитали бухгалтер и женщина, выдававшая по утрам рулоны билетов.
Мне пришлось полчаса подождать в скромной комнатке с полом, покрытым линолеумом, в которой лысый бухгалтер, мистер Дули, сосредоточенно копался в кипах документов. Не прерывая работы, он то и дело брал что-нибудь с тарелки, полной редиски, стручков острого перца и черных оливок, и откусывал кусочек.
Пряный аромат его дыхания наполнял комнату, но никто из входивших, похоже, не обращал на это внимания или вовсе этого не замечал.
Я был почти готов к тому, что кто-нибудь вбежит и скажет, что пропал кто-то из балаганщиков или даже что его нашли мертвым неподалеку от павильона электромобилей. И тогда их взгляды обратятся на меня, потому что я был посторонним, пришлым, самым подходящим подозреваемым, и тогда они прочтут вину на моем лице, и… Но никто не поднимал тревогу.
Наконец мне сказали, что мистер Джордан готов принять меня. Войдя в его офис в задней части трейлера, я с первого взгляда понял, почему он заработал такое прозвище. Он не дотягивал добрых двух-трех дюймов до шести футов роста, дюймов на шесть-семь ниже Джоэля Така, но весил никак не меньше, чем Джоэль, – минимум двести семьдесят фунтов. Лицо его напоминало пудинг, у него был круглый нос, похожий на бледную сливу, и подбородок, бесформенный, как запеченное в тесте яблоко.
Когда я шагнул к нему на порог, на его рабочем столе описывала круги игрушечная машинка – миниатюрная копия автомобиля с откидным верхом. В машине сидели четыре жестяных клоуна, которые во время движения по очереди подскакивали и садились на место.
Заводя еще одну игрушку, он обратился ко мне:
– Взгляни-ка на эту. Только вчера ее получил. Абсолютно замечательная. Абсолютно.
Он поставил игрушку, и я увидел, что это была металлическая собака с лапами на шарнирах, при помощи которых она, медленно кувыркаясь, передвигалась по столу. Когда он смотрел на нее, глаза его горели от восхищения.
Оглядев комнату, я увидел, что игрушки были повсюду. Одна из стен была украшена книжными полками, но книг на них не было. Вместо них – пестрая коллекция миниатюрных заводных машинок, грузовичков, статуэтки и жестяная мельница, основным предметом гордости которой были, очевидно, вертящиеся лопасти. В углу две марионетки свисали с крючка – чтобы не перекрутились их ниточки, в другом углу – кукла-чревовещатель, заботливо посаженная на табуретку.
Я снова взглянул на стол, и как раз вовремя – собака медленно переворачивалась последний раз. Ее пружина раскрутилась до конца, позволив собаке сесть на задние лапы и поднять передние, словно прося одобрения за свои трюки.
Студень Джордан поглядывал на меня, широко ухмыляясь:
– Ну, разве это не абсолютный абсолют? Я сразу почувствовал к нему симпатию.
– Обалденно, – ответил я.
– Значит, ты хочешь присоединиться к работе у братьев Сомбра? – спросил он, откинувшись в кресле, как только я сел в другое.
– Да, сэр.
– Я так полагаю, что ты вовсе не концессионер со своей собственной лавочкой, который хочет купить право на место.
– Нет, сэр. Мне только семнадцать.
– Ой, только не надо ссылаться на молодость! Я знавал концессионеров не старше тебя. Одна крошка начала в пятнадцать с «веселыми весами». Язык у нее был подвешен отменно, простаки шли как зачарованные, и дела у нее пошли на лад – присоединила к своей маленькой империи еще пару небольших аттракционов, а в твоем примерно возрасте смогла осилить покупку «утиной охоты», а «утиная охота» – штука не из дешевых. Тридцать пять тысяч, так-то.
– Ну, думаю, по сравнению с ней меня можно считать в этой жизни неудачником.
Студень Джордан ухмыльнулся, ухмылка его была добрая.
– Ну тогда ты, должно быть, хочешь стать работником у братьев Сомбра.
– Да, сэр. Или, если кому из концессионеров требуется помощник, не важно для чего…
– Мне кажется, что ты всего лишь бык, ходячий мускул, каких пруд пруди. Вряд ли способен на большее, чем раскрутить «бомбардировщик» или чертово колесо, – разве что на погрузке-разгрузке стоять да таскать оборудование на своем горбу. Я прав? Кроме пота, ты ничего предложить не можешь?
Я подался вперед в кресле.
– Я могу работать с любым фокусом на ловкость, какие только существуют на свете, любой аттракцион на победителя. Я управляю «мышкой в норке» ничуть не хуже других. Я могу быть зазывалой, у меня, черт возьми, это выходит лучше, чем у двух из каждых трех, кого я видел, кто зарабатывал на хлеб глоткой во всех труппах и шапито, где я работал. Я, конечно, не утверждаю, что я прирожденный балаганщик из тех, что работают на лучших карнавалах вроде вашего. Я прекрасно подойду на роль Мужика в «облей одним ударом» – во-первых, потому, что не боюсь промокнуть, а во-вторых, потому, что умею хамить простакам не грубо, а весело, а на веселое они всегда лучше реагируют. Я много чего умею делать.
– Ну-ну, – заметил Студень Джордан, – как видно, боги нынче улыбаются братьям Сомбра. Черт меня возьми, если это не так – послать нам такого замечательного молодого мастера на все руки. Абсолютно замечательно. Абсолют.
– Можете шутить надо мной сколько угодно, мистер Джордан, но, пожалуйста, найдите мне что-нибудь. Я даю слово, что не разочарую вас.
Он встал и потянулся, колыхая пузом.
– Ну что ж, Слим, я, пожалуй, поговорю о тебе с Райей Рэйнз. Она концессионер, и ей нужен человек для работы с силомером. Занимался этим раньше?
– Конечно.
– Прекрасно. Если ты ей понравишься и вы найдете общий язык, то все в порядке, оставайся там. Если не найдете, возвращайся ко мне – я тебя пристрою к кому-нибудь другому или запишу в платежную ведомость братьев Сомбра.
Я тоже поднялся с места.
– А эта миссис Рэйнз…
– Мисс.
– Раз вы подняли эту тему… с ней трудно найти общий язык или как?
– Увидишь. Ладно, теперь что касается того, где спать. Сдается мне, что собственного трейлера у тебя нет, как и концессии, так что тебе надо устроиться в одном из спальных трейлеров шоу. Я посмотрю, кому нужен сосед, и тогда ты заплатишь деньги за первую неделю Монете Дули – бухгалтеру, ты с ним столкнулся в той комнате.
Я суетливо дернулся:
– Э-э… ну, у меня там снаружи рюкзак и спальный мешок, и, по правде сказать, я предпочитаю раскинуться под звездным небом. Для здоровья полезнее.
– Здесь это не позволено, – отрезал он. – Если бы мы такое допустили, тут бы целая куча быков дрыхла на земле, напивались бы в открытую и совокуплялись со всеми – от баб до бродячих кошек, а мы бы выглядели как полнейший бродячий цирк, а мы вовсе не бродячий цирк. Мы держим класс во всем.
– А-а.
Он поднял голову и покосился на меня:
– На мели?
– Ну…
– Не можешь платить за ночлег?
Я пожал плечами.
– Две недели будешь жить за наш счет, – сказал он. – После этого будешь платить наравне со всеми.
– Ну, спасибо, мистер Джордан.
– Зови меня Студнем – ты теперь один из нас.
– Спасибо, Студень, но за ваш счет я буду жить только одну неделю. Потом я уже встану на ноги. Ну что, мне отправляться к силомеру прямо сейчас? Я знаю, где он находится, и я знаю, что у вас сегодня открытие в одиннадцать часов, иными словами, ворота откроются через десять минут.
Он по-прежнему косился на меня. Под глазами образовались жировые складки, нос-слива сморщился, точно вот-вот станет черносливом. Он спросил:
– Ты уже завтракал?
– Нет, сэр. Я не был голоден.
– Скоро обед.
– Я все равно не голодный.
– А я всегда голодный, – сообщил он. – Ты вчера вечером ужинал?
– Я?
– Ты.
– А как же.
Он скептически нахмурился, порылся у себя в кармане, выудил оттуда пару долларовых бумажек и двинулся из-за стола в мою сторону, протягивая руку с деньгами.
– О нет, мистер Джордан.
– Студень.
– Студень. Я это не могу принять.
– Это просто взаймы, – ответил он, взял мою руку и всунул в нее доллары. – Позже отдашь. Это абсолютный факт.
– Но я не до такой уж степени на мели. У меня есть немного денег.
– И сколько?
– Ну… десять баксов.
Он опять ухмыльнулся:
– Покажи…
– Э-э…
– Лгун. Сколько в самом деле?
Я уставился на собственные башмаки.
– Ну, честно? Только правду, – предостерегающе повторил он.
– Ну… э-э… двенадцать центов.
– О да, я понял. Ты абсолютный Рокфеллер. Силы небесные, да я от стыда готов сквозь землю провалиться, как подумаю, что хотел дать тебе взаймы. Богач в семнадцать лет, не иначе наследник Вандербильда! – Он протянул мне еще два доллара. – А теперь послушай меня, мистер Плейбой-денег-как-грязи. Ты сейчас отправишься в пробегаловку Сэма Трайзера, что возле карусели. Это одна из лучших, к тому же открывается пораньше, чтобы обслуживать балаганщиков. Как следует перекусишь и только потом пойдешь к Райе Рэйнз и ее силомеру.
Я кивнул, смущенный своей бедностью, потому что Станфеусс никогда не надеялся ни на кого, кроме Станфеуссов. Тем не менее робкий и клянущий себя, я все же был благодарен толстяку за его добродушную, веселую благотворительность.
Я уже дошел до двери и открыл ее, когда он сказал:
– Погоди минутку.
Обернувшись, я обратил внимание, что он смотрит на меня не так, как вначале. Сперва он измерял меня взглядом, чтобы определить мой характер, возможности и чувство ответственности. Сейчас это был взгляд, каким участник скачек осматривает лошадь, на которую собирается поставить.
– Ты сильный юноша, – сказал он. – Хорошие бицепсы. Хорошие плечи. И двигаешься хорошо. Судя по твоему виду, ты бы смог за себя постоять в трудной ситуации.
От меня, видимо, ждали какого-нибудь ответа, поэтому я отозвался:
– Ну… в общем, да.
Мне стало любопытно, что он скажет, если я расскажу ему, что уже убил четырех гоблинов – четырех тварей со свиными рылами, собачьими клыками и змеиными языками, с кровожадными красными глазами и когтями, словно рапиры.
С минуту он молча рассматривал меня и наконец заговорил:
– Слушай, если ты найдешь общий язык с Райей, на нее ты и будешь работать. Но я хотел бы, чтобы завтра ты выполнил необычную работенку для меня. Вряд ли там будет серьезная заварушка, хотя опасность есть. Неприятности поодиночке не ходят, и на них желательно иметь хороший кулак. Правда, я думаю, что тебе просто придется стоять поблизости с устрашающим видом.
– Как пожелаешь, – ответил я.
– Даже не спросишь, что за работа?
– Это ты можешь объяснить и завтра.
– Ты не хочешь даже иметь возможность отказаться?
– Нет.
– Это связано с определенным риском.
Я поднял руку, в которой были зажаты четыре доллара:
– Ты купил рискового парня.
– Дешево же ты продаешься.
– Меня купили не четыре доллара, Студень. Меня купила доброта.
От этого комплимента ему стало не по себе.
– Выметайся отсюда к черту, лопай свой завтрак и ступай зарабатывать на жизнь. Нам тут бездельников не надо.
Чувствуя себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы, я вышел в передний офис. Дули Монета сказал, что я могу оставить свое барахло у него, пока они не подыщут мне место в трейлере. Затем я отправился в забегаловку Сэма Трайзера, чтобы взять что-нибудь поесть. Такие местечки здесь именовали забегаловками, или пробегаловками, потому что там не было мест, чтобы сидеть – приходилось хватать еду и жевать на ходу. Я купил две превосходные сосиски с соусом чили, жареной картошки, ванильный коктейль и направился к аллее.
По сравнению с большинством подобных ярмарок местного значения эта была выше среднего уровня, почти большая – конечно, далеко не такая большая, как крупные ярмарки, например, в Милуоки, Сент-Поле, Топике, Питсбурге и Литл-Роке, где в удачный день только с платы за вход набиралось до четверти миллиона долларов. И все же четверг – уже почти уик-энд. К тому же было лето, дети были на каникулах, многие взрослые – в отпуске. Кроме того, в сельской Пенсильвании ярмарка была самым большим развлечением – люди приходили сюда за пятьдесят-шестьдесят миль. Так что, хотя ворота только-только открылись, в аллее было уже около тысячи посетителей. Все игры и аттракционы были готовы к работе, и их операторы устанавливали турникеты для прохода. Уже заработали некоторые из каруселей. В воздухе витали ароматы попкорна, дизельного топлива, жира – от походной кухни. Двигатель пестрой машины фантазии еще только набирал обороты, но пройдет несколько часов – и он заработает на полную мощность: сотни экзотических звуков, все охватывающее великолепие цвета и движения, разрастающиеся до тех пор, пока в конце концов не будет казаться, что они стали самой вселенной, и невозможно представить, что что-то существует за пределами ярмарочной площади.
Проходя мимо павильона электромобилей, я почти ожидал увидеть там полицию и толпу зевак. Но билетный киоск был открыт, машины разъезжали по помосту, а простаки вопили друг на друга, сталкиваясь автомобильчиками. Если даже кто-то и заметил свежие пятна на помосте, он не заподозрил в них кровь.
Я раздумывал о том, куда мой неведомый помощник спрятал труп и, когда он в конце концов объявится, что он потребует от меня за свое молчание?
Я прошел почти две трети проезда, пока добрался до силомера. Он располагался на внешней стороне аллеи, втиснутый между аттракционом с шариками и маленькой полосатой палаткой гадалки. Силомер представлял из себя простейшее сооружение, состоявшее из деревянной наковаленки размером в восемнадцать квадратных дюймов, подвешенной на веревках и служившей для измерения силы удара, деревянного задника в виде термометра высотой в двадцать футов и колокольчика на верхушке термометра. Парни, желающие произвести впечатление на своих подружек, платили полдоллара, брали у оператора деревянную кувалду и, как следует размахнувшись, били по наковальне. От удара маленький деревянный брусок подскакивал вверх по термометру, на котором были нанесены пять делений: «Бабуля», «Дедуля», «Хороший мальчик», «Крепкий парень» и «Мужчина!». Если ты был «Мужчина» до такой степени, что тебе удавалось поднять брусок до самого верха, чтобы зазвенел колокольчик, то, помимо восхищения девчонки и возможности залезть к ней под юбку до конца вечера, ты получал приз – недорогое чучело животного.
Возле силомера стоял стенд с игрушечными медвежатами – они были почти наполовину дешевле обычных призов в такой игре, а на табуретке рядом с медвежатами сидела самая красивая девушка, какую я когда-либо видел. На ней были коричневые вельветовые джинсы и блузка в красно-коричневую клетку. Ее тоненькая фигурка была восхитительно пропорционально сложена, хотя, по правде сказать, поначалу я не особенно обратил внимание на ее формы – в первый момент все мое внимание было приковано к ее волосам и лицу. Густые, мягкие, шелковистые волосы, слишком светлые, чтобы быть каштановыми, и слишком каштановые, чтобы считать ее блондинкой, были зачесаны на одну сторону, почти скрывая глаз, как у Вероники Лэйк, кинозвезды прежних лет. Если в ее совершенном лице и был какой-то изъян, так это именно совершенство черт, придававшее лицу мягкий оттенок холодности, отчужденности и неприступности. Глаза были большие, синие и ясные. Свет жаркого августовского солнца струился на нее так, словно она стояла на сцене, а не восседала на обшарпанной деревянной табуретке, и освещал ее по-особенному – не так, как всех остальных на аллее. Солнце, казалось, ласкает ее, светясь радостью, как отец, глядящий на любимую дочь. Оно подчеркивало естественный блеск ее волос, горделиво выставляло напоказ гладкое, точно фарфоровое лицо, с любовью очерчивая скулы и нос, словно созданные ваятелем, и, не раскрывая полностью, лишь намекало на глубину и множество тайн, скрывавшихся в ее завораживающем взгляде.
В полном ошеломлении я стоял и смотрел на нее минуту-другую, слушая, как она зазывает простаков.
Поддразнив одного из зевак, она посочувствовала ему, когда он за свои пятьдесят центов не сумел подняться выше «Хорошего мальчика», и с легкостью заставила его выложить еще доллар за три дополнительные попытки. Она нарушала все правила аттракционной болтовни: не насмехалась над простаками даже чуть-чуть, не повышала голос до крика – и тем не менее ее слова странным образом были слышны, несмотря на музыку из палатки цыганки-гадалки, на выкрики зазывалы из соседнего аттракциона с шарами и на растущий несмолкающий гул пробуждающейся аллеи. Что самое необычное – она ни разу не встала со своего места, не прибегала к обычной энергичности балаганщиков – никаких драматических жестов, комических пританцовываний, громких шуток, сексуальных намеков, двусмысленностей – словом, ничего из стандартных приемов. Помимо восхитительно лукавого говорка, она сама была восхитительна. Этого было достаточно, и она была достаточно сообразительна, чтобы знать, что этого достаточно.
При взгляде на нее у меня перехватило дух.
Шаркающей самоуверенной походкой, какой я нередко пользовался при виде хорошеньких девушек, я наконец подвалил к ней. Она решила, что я – простак, желающий помахать кувалдой, но я ответил:
– Нет, мне нужна мисс Рэйнз.
– Зачем?
– Меня послал Студень Джордан.
– Тебя зовут Слим? Райа Рэйнз – это я.
– А-а. – В моем голосе сквозило изумление – она казалась совсем девчонкой, едва ли старше меня, и вовсе не производила впечатления хитрого и агрессивного концессионера, каким я воображал своего будущего работодателя.
По ее лицу скользнула легкая гримаса, которая, впрочем, не убавила ее красоты:
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– А выглядишь моложе.
– Скоро будет восемнадцать, – сказал я оправдывающимся тоном.
– Так всегда бывает.
– То есть?
– Потом тебе будет девятнадцать, потом двадцать, а потом тебя уже никто не остановит. – В ее голосе отчетливо слышался сарказм.
Я почувствовал, что она из тех людей, которые предпочитают резкость подхалимажу, поэтому заметил с улыбкой:
– Похоже, с тобой было совсем по-другому. Мне так кажется, что ты с двадцати скакнула сразу на девяносто.
Ответной улыбки я не увидел. Она осталась такой же равнодушной, но гримаса исчезла.
– Говорить можешь?
– А я что, не говорю?
– Ты знаешь, о чем я.
Вместо ответа я взял молоток и ударил по наковальне достаточно сильно, чтобы колокольчик зазвенел, привлекая внимание ближайших простаков. Затем, повернувшись лицом к проезду, разразился зазывной речью. Через несколько минут я заработал три доллара.
– У тебя получится, – сказала Райа Рэйнз. Разговаривая со мной, она смотрела мне прямо в глаза, и от ее взгляда я вспотел сильнее, чем от солнечных лучей. – Только запомни вот что: во-первых, этот аттракцион – не жульничество, и ты это уже доказал, а во-вторых – никаких отговорок. Жульничество и отговорки не допускаются на ярмарке братьев Сомбра, и даже если бы допускались, то не у меня. Не так-то просто зазвонить в этот колокольчик, чертовски трудно, правду сказать. Но если простаку это удалось, если он выиграл, то он должен получить приз, а не отговорки.
– Понял.
Сняв передник для монет и коробочку с мелочью, она передала их мне. Речь ее была решительна и отрывиста, как у деловитого молодого начальника где-нибудь на «Дженерал моторс»:
– Я пришлю кого-нибудь к пяти часам, и ты будешь свободен до восьми вечера – поужинаешь, вздремнешь, если надо. Потом вернешься и будешь здесь, пока ярмарка не закроется. Выручку вместе с квитанциями принесешь вечером ко мне в трейлер, там, на лугу. Мой трейлер – «Эйрстрим», самый большой. Ты его узнаешь – он единственный, который прицеплен к новому красному «Шевроле»-пикапу. Если ты будешь играть честно и не вздумаешь сделать глупость – залезть, к примеру, в кошелек и прикарманить часть выручки, – у тебя не будет проблем с работой на меня. Я владею еще кое-чем, и я постоянно подыскиваю честного человека, которому можно довериться. Плату будешь получать в конце дня. Если проявишь себя умелым балаганщиком и сможешь поднять дневные сборы, соответственно и заработаешь больше. Если будешь со мной честным, дела у тебя пойдут лучше, чем с кем бы то ни было. Но – слушай внимательно и намотай себе на ус, – если попытаешься надуть меня, малыш, я возьму тебя за яйца и вышвырну вон. Мы поняли друг друга?
– Да.
– Отлично.
Я вспомнил, что говорил Студень Джордан – о девушке, которая начала с «веселых весов» и к семнадцати годам стала владелицей большой концессии, и поинтересовался:
– А в кое-что, чем ты еще владеешь, не входит «утиная охота»?
– «Утиная охота», один стенд с «веселыми весами», «городки», забегаловка, где торгуют пиццей, детская карусель под названием «Тунервильский трамвайчик» и семьдесят процентов в небольшом шоу, которое называется «Странные животные», – отчеканила она. – Кроме того, мне не двадцать и не девяносто – мне двадцать один, я прошла чертовски долгий путь из ничего за чертовски короткое время. Я далеко не простак, и если ты не будешь это забывать, Слим, то мы с тобой поладим.
Не поинтересовавшись, есть ли у меня еще вопросы, она пошла по проезду. При каждом широком решительном шаге ее маленькая, крепкая, аккуратная попка колыхалась под туго облегающей джинсовой тканью.
Я глядел ей вслед, пока она не затерялась в прибывающей толпе. Затем, внезапно осознав, в каком я состоянии, я нацепил на себя передник с деньгами, повернулся к силомеру, схватил молоток и семь раз подряд ударил по наковальне так, что колокольчик прозвенел шесть раз. Я не прервался до тех пор, пока не смог глядеть на простаков, не стесняясь явно заметной эрекции.
Где-то после полудня я всерьез вошел во вкус, зазывая посетителей показать свою силу. Простаки сначала струились ручейком, этот ручеек вскоре стал ручьем, а ручей – целой рекой, которая текла без конца по проезду в теплом сиянии летнего дня, и я загребал их сверкающие полудолларовые монетки так успешно, как будто обчищал их карманы.
Хорошее настроение и энтузиазм не оставили меня даже тогда, когда в два с чем-то часа я увидел первого гоблина за этот день. Я уже привык встречать по семь-восемь гоблинов за неделю, а в тех местах, где работал при большом скоплении народа или когда проезжал большие города, где жителей было много, – даже больше. Я уже давно прикинул, что один из каждых четырех-пяти сотен людей – замаскированный гоблин, то есть только в США их почти полмиллиона. Так что, не приучи я себя к мысли, что встречу их повсюду, я бы свихнулся задолго до того, как попал на ярмарку братьев Сомбра. Теперь я уже знал, что они не ведают, какую угрозу я для них представляю. Им было невдомек, что я могу видеть сквозь их маскировку, поэтому они не проявляли ко мне особого интереса. Я страстно желал убить каждого гоблина, которого видел, – я по опыту знал, что они враждебно настроены ко всему человечеству и у них нет иной цели, кроме того, чтобы приносить боль и несчастья. Однако я редко сталкивался с ними в укромном месте, а поскольку я вовсе не горел желанием узнать, как выглядят тюремные стены изнутри, я не осмеливался убивать ненавистных чудовищ на глазах у свидетелей, неспособных разглядеть демона в человеческом облике.
Тот гоблин, что прошел мимо силомера около двух часов, уютно устроился в теле обычного простака: светловолосого, крупного, с открытым лицом славного парня с фермы, лет восемнадцати-девятнадцати, одетого в куртку танкиста, укороченные джинсы и сандалии. Он был в компании двух парней того же возраста, ни один из которых не был гоблином, а он сам казался самым невинным и честным гражданином на свете – острил и веселился в свое удовольствие. Но под человеческим взглядом горели огнем глаза гоблина.
Парень с фермы не остановился возле силомера, и я, не прерывая болтовни, наблюдал за ним. Минут через десять я увидел второе чудовище. Это надело маску коренастого седого мужчины лет пятидесяти пяти, но мне была отчетливо видна его сущность.
Я знаю – то, что я вижу, – это не настоящий гоблин, упакованный в своего рода пластиковую плоть. Человеческое тело вполне реально. То, что я различаю, – думаю, это либо дух гоблина, либо биологический потенциал его плоти, способной менять свои очертания.
В четверть третьего я увидел еще двоих из них. Снаружи это была пара привлекательных девочек-подростков – провинциальные простушки, ослепленные блеском карнавала. А внутри скрывались чудовищные создания с трепещущими розовыми рылами.
К четырем часам мимо силомера прошло уже сорок гоблинов, и двое из них даже задержались, чтобы испытать свою силу. К этому моменту мое хорошее настроение улетучилось. В толпе на аллее было не больше шести-восьми тысяч человек, так что количество чудовищ среди них значительно превысило средний уровень.
Это было не просто так – что-то должно было случиться в аллее братьев Сомбра во второй половине дня. У этого необычного сбора гоблинов была одна цель – поприсутствовать при людском несчастье и страдании. Этот род, казалось, не просто радуется нашей боли – он расцветает на ней, питается ею, как будто наши муки – их единственная или основная пища. Только на местах трагедий мне доводилось видеть крупные сборища гоблинов: на похоронах четырех игроков футбольной команды, погибших при аварии автобуса в моем родном городе несколько лет назад; на месте страшной автокатастрофы в Колорадо и на пожаре в Чикаго. И сейчас чем больше гоблинов я видел среди нормальных людей, тем сильнее била меня холодная дрожь в жару.
К тому моменту, когда до меня дошло, в чем дело, я уже был настолько взвинчен, что серьезно подумывал вынуть из башмака нож, прирезать хотя бы одного-двоих из них и спасаться бегством. Наконец я понял, что должно было случиться. Они пришли поглазеть на аварию в павильоне электромобилей, ожидая, что кого-нибудь из водителей покалечит или убьет. Ну да. Конечно. Так вот зачем этот ублюдок появился здесь прошлой ночью, когда я встал на его пути и убил его. Он готовил «несчастный случай». При мысли об этом я решил, что разгадал его затею – не зря же он возился в энергетическом узле двигателя одной из машинок. Убив его, я, сам того не ведая, спас какого-то бедного простака от удара электрическим током.
По линиям связи гоблинов прокатилось сообщение: «Смерть, боль, ужасные ранения и массовая паника – завтра на ярмарке! Не пропустите это восхитительное зрелище! Возьмите с собой жену и детей! Кровь и горящая плоть! Шоу для всей семьи!» Сообщение дошло до них, и они пришли, но обещанного пиршества из людского несчастья не состоялось, и теперь они бродили по ярмарке, гадая, что произошло, возможно, пытаясь разыскать убитого мною гоблина.
Начиная с четырех часов и до пяти, когда пришел сменщик, хорошее настроение уверенно возвращалось ко мне – я не видел больше врагов. Освободившись, я еще с полчаса рыскал в толпе, но гоблины, как видно, разочаровавшись, ушли все до одного.
Я пошел в забегаловку Сэма Трайзера поужинать. Поев, я почувствовал себя значительно лучше и даже начал что-то насвистывать, направляясь в контору, чтобы узнать, где меня разместили, и по пути столкнулся со Студнем Джорданом.
– Ну, как оно? – поинтересовался он, пытаясь перекричать музыку.
– Потрясающе.
Мы прошли мимо билетной будки, выбираясь из толпы простаков.
Он жевал шоколадно-ореховый крем. Облизав губы, он заметил:
– Похоже, Райа не отгрызла тебе ухо или палец.
– Она очень милая.
Он вскинул брови.
– Правда, она милая, – продолжал я оправдывающимся тоном. – Может, малость и резковата, слишком прямолинейна. Но это снаружи, а внутри – порядочная женщина, чуткая и достойная.
– Да, ты прав. Абсолютно. То, что ты говоришь, меня не удивляет – вот как ты так быстро понял ее, несмотря на ее жесткое поведение? Многим не хватает времени, чтобы разглядеть ее лучшую сторону, а кое-кто и вообще не видит.
Я еще больше приободрился, услышав от него подтверждение моему смутному психическому восприятию. Я хотел, чтобы она оказалась доброй. Я хотел, чтобы за поступками Снежной королевы скрывался хороший человек. Я хотел, чтобы она оказалась достойной. Черт возьми, к чему это все – я просто хотел ее, и я не хотел, чтобы объектом моего желания была обыкновенная стерва.
– Дули Монета нашел тебе место в одном из трейлеров, – сообщил Студень. – Займись-ка поселением, пока у тебя перерыв.
– Так и сделаю, – пообещал я.
В совершенно радостном настроении я уже было разошелся с ним и вдруг краем глаза заметил нечто, от чего совсем упал духом. Я дернулся в сторону, молясь, чтобы то, что я видел, мне просто показалось. Но это не было плодом воображения – оно не исчезало. Кровь. Все лицо Студня Джордана было в крови. Ясное дело, не в настоящей крови. Он расправлялся со своим шоколадным кремом, живой и здоровый, и не чувствовал никакой боли. Я увидел кровь зрением ясновидца – знамение грядущего насилия. На лицо живого Студня словно наложили изображение его мертвого лица – открытые невидящие глаза, полные щеки вымазаны кровью. Он плыл по реке времени навстречу не просто ранению, а… приближающейся гибели.
Он подмигнул мне:
– Что такое?
Предупредительный огонь погас.
– Что-то не так, Слим?
Как я мог сказать ему и заставить поверить мне? И даже если я смог бы убедить его, я не могу изменить будущее.
– Слим?
– Нет, – отозвался я. – Все в порядке. Я просто…
– Ну?
– Хотел тебя еще раз поблагодарить.
– Ты до омерзения вежлив, малыш. Я просто не могу удержаться и распускаю нюни при виде щенков. – Он нахмурился. – А теперь пошел вон с глаз моих.
Я поколебался. Затем, чтобы скрыть смущение и страх, поинтересовался:
– Это ты так подражаешь Райе Рэйнз?
Он снова подмигнул мне и ухмыльнулся:
– Ага. Ну и как оно?
– Еще недостаточно грубо.
Оставив его хохотать, я пошел прочь, пытаясь убедить себя, что мои предчувствия никогда не сбываются…
(хотя они сбывались)
…и что, даже если ему и суждено умереть, это случится еще не скоро…
(хотя я ощущал, что это случится совсем скоро)
…и, даже если это должно случиться скоро, наверняка есть что-то, что я могу сделать, чтобы предотвратить это.
Что-то.
Наверняка есть что-то.
Глава 7
Ночной гость
Ближе к полуночи толпа начала редеть, и аттракционы стали по одному закрываться, но я не закрывал силомер до половины первого, чтобы получить еще несколько полудолларовых монет – мне хотелось поднять первую дневную выручку до отметки «Мужчина!», а не просто «Хороший мальчик». Когда я закрыл аттракцион и направился в сторону луга, где балаганщики разбили свой лагерь на колесах, было уже несколько минут второго.
За моей спиной последние фонари на аллее мигнули и погасли, как будто вся ярмарка сегодня ориентировалась только на меня.
Впереди и ниже по ходу, на просторном поле, окруженном лесом, ровными рядами стояло сотни три трейлеров. Большинство из них принадлежали концессионерам и их семьям, но три-четыре десятка были собственностью братьев Сомбра. Эти трейлеры сдавали в аренду тем балаганщикам, кто, подобно мне, не мог позволить себе собственное жилье. Кое-кто называл этот караван Джибтауном-на-колесах. На зимние месяцы, когда ярмарочный сезон заканчивался, большинство этих людей отправлялись на юг, в Джибсонтон, штат Флорида, который местные жители, его основатели, называли Джибтауном. Население этого города составляли исключительно балаганщики. Джибтаун был для них гаванью, надежным тылом, единственным местом на целом свете, где был их настоящий дом. С середины октября до конца ноября они двигались в сторону Джибтауна, вливаясь в этот поток изо всех шоу страны – из крупных компаний вроде И. Джеймс Стрэйтс и из крохотных шапито и бродячих трупп. Там, в солнечной Флориде, их дожидались либо окруженные дивной природой стоянки для трейлеров, либо трейлеры побольше, укрепленные на основательном бетонном фундаменте. В этом убежище они оставались до весны, когда начинался новый сезон странствий. Даже в межсезонье они предпочитали быть все вместе, отдельно от остального мира. Этот мир казался им слишком скучным, неприветливым, полным ненужных правил. И в дороге, независимо от того, куда забрасывала их судьба во время сезона скитаний, они держались своего идеала – Джибсонтона и каждый вечер возвращались в знакомые места, в Джибтаун на колесах.
Остальная Америка в последнее время тяготеет скорее к фрагментарности. С каждым годом слабеют связи в этнических группах; церкви и все прочее, что когда-то склеивало общество, теперь повсюду называют бесполезными и даже тягостными. Наши соотечественники словно бы усмотрели в механизме вселенной упорный зов хаоса и, подражая, пытаются тягаться с ним, даже если это ведет к самоуничтожению. Среди балаганщиков, напротив, сохраняется чувство общности, которое берегут, как сокровище, и которое не уменьшается с течением времени.
Я спускался по тропинке вниз по холму на луг, теплый, как само лето. Все звуки на аллее смолкли, в темноте раздавалось пение сверчков, и янтарный свет в окошках всех этих трейлеров казался каким-то призрачным. Он словно мерцал во влажном воздухе – это было похоже не столько на электрическое освещение, сколько на огни костров и масляных плошек в примитивных поселениях прежних эпох. И на самом деле, когда темнота окутала все приметы современности, а странная игра света, пробивающегося сквозь абажуры и занавески, размыла их черты, Джибсонтон на колесах стал похож на цыганский табор, защищающийся стеной кибиток от неприязни местных жителей в каком-нибудь сельском уголке Европы в XIX веке. К тому моменту, как я шагнул в проход между ближайшими трейлерами, огни начали гаснуть один за другим – усталые балаганщики ложились спать.
На лугу царил покой – характерная черта, порожденная обязательным для балаганщиков уважением к соседям. Не раздавались громкие голоса по радио или телевизору, не было слышно ни одного плачущего ребенка, оставленного без присмотра, ни единой лающей собаки – ничего из того, что всегда услышишь в так называемом респектабельном районе в «правильном» мире. А когда наступит день, то будет видно, что на дорожках между трейлерами нет никакого мусора.
Еще днем, во время перерыва, я отнес свои вещи в трейлер, который снимали, кроме меня, еще трое парней. Потом я бродил по лугу, отыскивая трейлер «Эйрстрим», принадлежащий Райе Рэйнз. С тяжелым грузом монет и толстой пачкой долларовых купюр в переднике-кошельке я направился прямо туда.
Дверь была открыта, и я увидел Райю. Она сидела в кресле, в масляно-желтом свете настольной лампы, и разговаривала с карлицей.
Я постучал в открытую дверь, и Райа отозвалась:
– Входи, Слим.
Я поднялся по трем металлическим ступенькам лестницы. Карлица обернулась и посмотрела на меня. Она была неопределенного возраста – то ли двадцать лет, то ли пятьдесят, наверняка не скажешь. Ростом дюймов сорок, нормальное тело, укороченные руки и ноги и большая голова. Мы представились. Карлицу звали Ирма Лорас, она заведовала принадлежащим Райе аттракционом «городки». На ней были детские теннисные туфли, черные брючки и свободная блузка персикового цвета с короткими рукавами. Густые глянцевые черные волосы отливали синевой, как вороново крыло. Волосы были красивые, и она явно ими гордилась, судя по тому, сколько сил было потрачено на то, чтобы с таким мастерством подстричь и уложить их вокруг чересчур крупного лица.
– Ах да, – сказала Ирма, протягивая маленькую ручку и чуть подергиваясь. – Я наслышана о тебе, Слим Маккензи. Миссис Фрадзелли, которая вместе со своим мужем Тони является хозяйкой «дворца Бинго», говорит, что ты слишком молод, чтобы быть самостоятельным, и что ты безумно жаждешь домашней пищи и материнского внимания. Харв Сивен, хозяин одного из аттракционов-массовок, считает, что ты либо убегаешь от армии, либо драпаешь от копов, поймавших тебя на какой-нибудь ерунде… катался, к примеру, в чужой машине; и в том, и в другом случае он считает тебя стоящим парнем. Балаганщики говорят, что ты знаешь, как надо управлять простаками, и что через несколько лет ты, может статься, будешь лучшим зазывалой на ярмарке. А Боб Уэйланд, владелец карусели, малость обеспокоен, потому что его дочь считает тебя просто принцем из сказки и заявляет, что умрет, если ты не обратишь на нее внимание. Ей шестнадцать лет, зовут ее Тина, и на нее стоит обратить внимание. А мадам Дзена, известная также как миссис Перл Ярнелл из Бронкса, наша цыганка-гадалка, говорит, что ты Телец, что ты на пять лет старше, чем выглядишь, и что ты бежишь от несчастной любви.
Меня не удивило то, что многие балаганщики прогулялись к силомеру, чтобы взглянуть на меня. Это была тесная община, а я был новичком, так что их любопытство было вполне объяснимым. Тем не менее сообщение о влюбленной Тине Уэйланд смутило меня, а «психическое» видение мадам Дзены рассмешило.
– Ну, Ирма, – ответил я, – я и в самом деле Телец, семнадцати лет от роду, ни у одной девушки до сих пор не было даже шанса разбить мне сердце – а если миссис Фрадзелли хорошо готовит, можешь передать ей, что я каждый вечер рыдаю до беспамятства, стоит мне подумать о домашней пище.
– И ко мне милости прошу, – с улыбкой ответила Ирма. – Заходи, познакомишься с Поли, моим мужем. В самом деле, почему бы тебе не заглянуть к нам в следующее воскресенье вечером, когда мы обустроимся на следующей остановке нашего маршрута. Я угощу тебя цыпленком с соусом чили, а на десерт – мой знаменитый пирог под названием «Черный лес».
– Обязательно загляну, – пообещал я.
Насколько мой опыт позволял мне судить, карлики быстрее всех прочих балаганщиков принимали чужака, открывались ему навстречу, были первыми, кто выказывал доверие, улыбался и смеялся. Первое время я склонен был думать, что их, казалось, безграничное дружелюбие вызвано уязвляющим их недостатком – малым ростом. Я рассуждал так: если ты настолько мал ростом, ты просто обязан быть дружелюбным, чтобы не стать легкой мишенью для хулиганов, пьяных и грабителей. Но после того, как я поближе узнал некоторых из этих малышей, я постепенно понял, что мой анализ их открытых натур был не только упрощенным, но и неблагородным. В целом – то же можно сказать и о любом из них – карлики были людьми с сильной волей, уверенные в себе и полагающиеся только на себя. В них было не больше страха перед жизнью, чем в людях нормального роста. У их открытости иные корни, в немалой степени она проистекает из сочувствия, порожденного страданием. Но в ту ночь, в «Эйрстриме» Райи Рэйнз, я был еще молод и всему учился и еще не обладал знанием их психологии.
В ту ночь я не понимал также и Райю, но меня потрясло, насколько резко различались темпераменты этих двух женщин. Ирма была сама теплота и открытость, в то время как Райа оставалась холодной и замкнутой. У Ирмы была прекрасная улыбка, и она вовсю пользовалась ею – Райа изучала меня чистыми голубыми глазами, которые впитывали все, но ничего не выпускали наружу. На ее лице ничего нельзя было прочесть.
Райа сидела в кресле босиком – одна нога вытянута вперед, другая подогнута. Вся она была воплощением мечты молодого парня. На ней были белые шорты и бледно-желтая футболка. Босые ноги покрыты хорошим загаром. Стройные лодыжки, красивые икры, гладкие коричневые коленки и крепкие бедра. Мне захотелось провести ладонями по этим ногам, ощутить крепкие мышцы ее бедер. Но вместо этого я засунул руки в передник с деньгами, чтобы она не увидела, как они трясутся. Футболка, слегка влажная из-за жары, соблазнительно прилипала к ее полным грудям, и сквозь тонкий хлопок можно было разглядеть соски.
Райа и Ирма резко контрастировали друг с другом, слава генетики и ее хаос, верхняя и нижняя ступеньки лестницы биологической фантазии. Райа Рэйнз была концентрацией телесной женственности, совершенством линий и форм, прекрасно воплощенным замыслом природы. А Ирма была напоминанием о том, что, несмотря на сложный механизм и тысячелетия практики, природа редко преуспевала в выполнении задачи, поставленной перед нею богом, – «Доведи это подобие до образа моего». Если природа – божественное изобретение, механизм, вдохновленный богом, а моя бабушка говорила, что так оно и есть, тогда почему бы ему не спуститься и не починить этот чертов механизм? Механизм обладает немалыми возможностями, и доказательством тому была Райа Рэйнз.
– Выглядишь ты на семнадцать, – сказала карлица, – но черт меня возьми, если ты действуешь или чувствуешь себя как семнадцатилетний.
Не зная, что на это ответить, я лишь пробормотал:
– Ну…
– Может, тебе и семнадцать, но ты мужчина, яснее ясного. Я, наверное, так и скажу Бобу Уэйланду, что для Тины ты чересчур мужчина. В тебе есть сила.
– Что-то… темное, – добавила Райа.
– Да, – согласилась Ирма. – Что-то темное. И это тоже.
Они были любопытные, но они были также балаганщиками. Они не стеснялись сказать мне, кто я есть, но они в жизни бы не спросили меня обо мне самом без моего согласия.
Ирма ушла, и я разложил перед Райей на кухонном столе деньги и квитанции. Она сказала, что выручка была на двадцать процентов выше, чем обычно. Выдав мне дневную плату наличными, она добавила еще тридцать процентов от тех двадцати. Это показалось мне неслыханной щедростью – я прикидывал, что процент от выручки мне будут платить не раньше чем через пару недель.
Когда мы закончили расчеты, я снял передник уже безо всякого смущения – эрекция, которую он прикрывал, спала. Она стояла у стола рядом со мной, я по-прежнему видел недостаточно прикрытые контуры ее грудей, и при взгляде на ее лицо у меня по-прежнему перехватывало дух. Но теперь гоночный двигатель моего желания сбавил обороты и лениво вертелся вхолостую – из-за ее деловитости и непримиримой холодности.
Я сказал ей, что Студень Джордан попросил сделать для него завтра одно дело, так что я не знаю, когда смогу завтра приступить к работе на силомере, но она была уже в курсе.
Она сказала:
– Когда закончишь, что там поручит тебе Студень, возвращайся на силомер и подмени Марко, того парня, что работал во время твоего перерыва. Он поработает, пока ты будешь в отлучке.
Затем:
– Слим?
Я остановился и повернулся к ней:
– Что?
Она стояла, уперев руки в бока, сердито нахмурившись, сузив глаза, с вызывающим видом. Я решил, что сейчас мне за что-то крепко влетит, но она сказала:
– Добро пожаловать на борт.
Не уверен, знала ли она, как вызывающе выглядит, и знала ли она, как выглядеть по-другому.
– Спасибо, – ответил я. – Приятно почувствовать палубу под ногами.
Своим ясновидением я разглядел манящую нежность, особую уязвимость под броней, которую она сотворила, чтобы защититься от мира. Я сказал Студню правду: я в самом деле чувствовал, что за маской крутой амазонки прячется чувствительная женщина. Но сейчас, стоя в дверном проеме и глядя на нее, стоящую в вызывающей позе возле стола, заваленного деньгами, я почувствовал еще кое-что – горечь, которой не замечал раньше. Это была глубокая, хорошо скрываемая и непроходящая меланхолия. И хотя эти психические излучения были смутны и неопределенны, они глубоко взволновали меня. Захотелось вернуться и обнять ее – без каких-либо сексуальных намерений, просто приласкать ее и, может быть, хоть отчасти развеять ее загадочную тоску.
Но я не шагнул к ней, не заключил ее в объятия, потому что знал, что мой порыв будет неверно понят. Черт, я живо представил, как она врежет мне коленом в пах, с грохотом вышвырнет из дверей, спихнет по металлическим ступенькам, пока я не поползу по земле, и уволит меня.
– Если и дальше будешь хорошо работать на силомере, – сказала она, – надолго там не застрянешь. Я найду для тебя что-нибудь получше.
– Буду стараться.
Уже направляясь к креслу, в котором сидела, когда я вошел, она добавила:
– Я собираюсь покупать еще концессию или две в том году. Большие аттракционы. Мне нужны будут надежные люди, чтобы управлять ими.
Я понял – она не хотела, чтобы я уходил. Не то чтобы она заинтересовалась мной, не то чтобы я был неотразим или что-то еще в этом же духе. Райа Рэйнз просто не хотела оставаться одна в этот час. Вообще – да, но только не теперь. Она попыталась бы удержать любого гостя, кто бы он ни был. Но я не стал поступать так, как мог бы, ощутив шестым чувством ее одиночество, – я понял к тому же, что она сама не знает, насколько явно видно это одиночество. Если она поймет, что маска крутой самоуверенности, которую она так тщательно создавала, на время стала прозрачной, она смутится. И разозлится. И, конечно же, даст своему гневу излиться на меня.
Поэтому я просто сказал:
– Ну, надеюсь, что я тебя не разочарую. – Я улыбнулся, кивнул ей и добавил: – Увидимся завтра. – И вышел наружу.
Она не окликнула меня. В глубине моего полуюношеского, незрелого, непоколебимо романтического сердца я надеялся, что она позовет меня, и когда я обернусь, то увижу ее в дверном проеме трейлера, и свет будет падать на нее сзади так, что дух захватит, и что она произнесет – мягко и нежно – что-то невообразимо соблазнительное, и мы пойдем в постель навстречу целой ночи безудержной страсти. В реальной жизни ничего подобного никогда не бывает.
Дойдя до конца лестницы, я действительно обернулся и посмотрел назад, и я действительно увидел ее, и она действительно смотрела мне вслед, но она по-прежнему была внутри, снова устроившись в кресле. Она представляла собой настолько умопомрачительно сексуальное зрелище, что на какой-то миг я бы не двинулся с места, даже если бы на меня навалился гоблин с глазами, горящими огнем убийства. Ее голые босые ноги были вытянуты и чуть раздвинуты. Свет лампы придавал ее нежной коже маслянистый блеск. Свет ложился так, что между ее грудей пролегли тени, подчеркивающие их соблазнительные очертания. Тонкие руки, нежная шея, светло-каштановые волосы – все светилось величественным золотым светом. Свет не просто показывал и с любовью ласкал ее – более того, она сама казалась источником света, как будто светилась не лампа, а она сама. Ночь пришла, но солнце не покинуло свою дочь.
Отвернувшись от открытой двери, я с тяжело бьющимся сердцем сделал шага три в ночь, по тропинке между трейлерами – и потрясенно замер, увидев Райю Рэйнз, возникшую передо мной в темноте. Эта Райа была в джинсах и грязной блузке. Сперва ее образ был колеблющимся, размытым, бесцветным – словно фильм на колышущемся черном экране. Но через секунду-другую она стала четкой и ясной, неотличимой от настоящей, хотя совершенно очевидно не была настоящей. Эта Райа не была, кроме того, эротичной. Ее лицо было мертвенно-бледным, и из одного уголка чувственного рта текла струйка крови. Я разглядел, что блузка ее испачкана не грязью, а кровью. Ее шея, плечи, грудь, живот были темными от крови. Она шептала голосом тихим, как взмах крыла бабочки, слова с трепетом слетали одно за другим с ее губ, мокрых от крови: «Умираю, умираю… не дай мне умереть…»
– Нет, – отозвался я еще тише, чем призрак. И, как дурак, шагнул вперед, чтобы обнять и приласкать видение Райи со всей нежностью и мгновенной отзывчивостью, которые покинули меня, когда настоящая женщина нуждалась в ласке и утешении. – Нет, я не дам тебе умереть.
С непостоянством, характерным для грез, она пропала. Ночь была пуста.
Споткнувшись, я прошел через то место, где в спертом воздухе только что была она.
Я упал на колени и склонил голову.
В такой позе я оставался некоторое время.
Я не желал принимать послание от этого видения. Но я не мог этого избежать.
Неужели я преодолел три тысячи миль, неужели я подчинился Жребию, позволив ему выбрать для меня новый дом, неужели я начал обзаводиться новыми друзьями только для того, чтобы увидеть, как все они гибнут в каком-то невозможном катаклизме?
Если бы только я мог предвидеть опасность, тогда бы я предупредил Райю, Студня и любого другого, кто мог стать возможной жертвой, и если бы я смог убедить их в моих способностях, они могли бы предпринять что-нибудь, чтобы избежать смерти. Но хотя я усилил восприимчивость насколько это было возможно, я не мог уловить ни малейшего намека на характер надвигающейся катастрофы.
Я просто знал, что здесь замешаны гоблины.
Мне стало дурно, когда я подумал о грядущих потерях.
Не помню, сколько времени я простоял на коленях среди пыли и сухой травы. Наконец я с трудом поднялся на ноги. Никто не видел и не слышал меня. Райа не подошла к двери трейлера и не выглянула наружу. Я был один среди лунного света и пения сверчков. Я с трудом удерживался на ногах. Желудок мутило и сводило спазмами. Пока я был у Райи, большинство окон погасло и, когда я огляделся, еще несколько мигнуло и погасло. Кто-то готовил на ночь глядя яичницу с луком. В воздухе витал божественный аромат – обычно я становился голоден от одного такого запаха, но в моем нынешнем состоянии он только увеличил тошноту. Дрожа, я направился к трейлеру, в котором мне выделили койку.
Сегодня утром рассвет принес надежду, и когда я выходил на ярмарку из душевой под трибуной, окрестность казалась мне светлой и полной обещаний. Но точно так же, как некоторое время назад темнота пришла в аллею, так же пришла она и ко мне, просочилась в меня, вокруг меня, наполнила меня всего.
Уже почти дойдя до своего трейлера, я осознал, что за мной следят чьи-то глаза, хотя никого не было видно. Прячась за одним из трейлеров, под ним или внутри его, кто-то следил за мной, и я был почти уверен – это тот, кто уволок труп гоблина из павильона электромобилей, а после шпионил за мной из одного из закоулков аллеи, закутанной в ночь.
Но я был слишком ошеломлен и чувствовал себя слишком потерянным, чтобы беспокоиться об этом. Я направился к себе в трейлер спать.
В трейлере была маленькая кухонька, гостиная, одна душевая и две спальни. В каждой спальне стояло по две кровати. Моим соседом по комнате был парень по имени Барни Куадлоу, грузчик, очень крупный и тугодум. Он был совершенно удовлетворен тем, что просто плывет по течению жизни, не утруждая себя мыслью о том, что с ним будет, когда он станет слишком стар, чтобы поднимать и таскать оборудование. Он был уверен, что ярмарка позаботится о нем, – и это было правдой. Мы уже встречались и перекинулись парой слов, не больше. Я не узнал его как следует, но он казался вполне добродушным, а когда я копнул его своим шестым чувством, то обнаружил самый спокойный характер, с каким мне доводилось сталкиваться.
Я подозревал, что гоблин, которого я убил в павильоне электромобилей, был грузчиком, как и Барни. Это объясняло отчасти, почему его исчезновение не вызвало особого шума. Грузчики были не самыми важными из работников. Многими из них двигала страсть к перемене мест, и иногда даже ярмарка передвигалась недостаточно быстро для них, так что они просто исчезали.
Барни спал, глубоко дыша, и я старался не разбудить его. Раздевшись до белья, я сложил одежду, повесил ее на стул и растянулся на своей кровати, улегшись поверх покрывала. Окно было открыто, легкий ветерок дул в комнату, но ночь была очень теплой.
Я не надеялся заснуть. Но иногда отчаяние бывает похоже на усталость, грузом ложащуюся на мозг, так что неожиданно быстро, не больше чем за минуту, этот груз столкнул меня в объятия забвения.
Я проснулся посреди ночи, тихой, как кладбище, и темной, как могила. Мне показалось со сна, что я заметил в коридоре, ведущем в спальню, чью-то тяжелую фигуру. Все лампы были погашены. Трейлер был полон многими слоями теней разной степени темноты, поэтому мне было не видно, кто там стоит. Просыпаться не хотелось, и я сказал себе, что это Барни Куадлоу направляется из ванной или в ванную. Но смутная фигура не удалялась и не вошла внутрь, она просто стояла и наблюдала. К тому же я слышал глубокое размеренное дыхание Барни с соседней кровати. Тогда я сказал себе, что это еще один из соседей по трейлеру… но я виделся и с ними, и ни один из них не был таким крупным. Тогда, одурманенный сном, совсем одурев, я решил, что это, должно быть, Смерть – Старуха с косой собственной персоной, пришедшая, чтобы забрать мою жизнь. Вместо того чтобы заметаться в панике, я закрыл глаза и опять задремал. Смерть сама по себе не могла напугать меня – в том мрачном состоянии духа, которое сопровождало мой сон и наполняло смутные сновидения, я не имел ничего против визита Смерти, если, конечно, это была она.
Я вернулся в Орегон. Только таким способом я мог снова вернуться домой. Во сне.
Проспав четыре с половиной часа – для меня это был долгий отдых, – я проснулся в четверть седьмого утра. Была пятница. Барни еще спал, как и парни в соседней комнате. Серый свет, похожий на пыль, просачивался в окно. Фигура в коридоре исчезла, если она там вообще была.
Так как сна не было ни в одном глазу, я встал и тихонько достал чистую футболку, трусы и носки из рюкзака, который накануне спрятал в шкаф. Потный и грязный, с наслаждением предвкушая душ, я засунул это белье в один из ботинок, взял ботинки, повернулся к стулу, чтобы взять джинсы, и увидел, что на их грубой ткани лежат два кусочка белой бумаги. Я не мог припомнить, чтобы я клал их туда, и в этом тусклом свете я не мог разглядеть, что там написано. Поэтому я захватил их, взял джинсы и тихонько прошел по коридору в ванную. Там я закрыл дверь, включил свет и положил на пол ботинки и джинсы.
Я посмотрел на один листок бумаги. Потом на второй.
Зловещая фигура в коридоре все-таки не была иллюзией или плодом моего воображения. Она оставила две вещи, которые, как ей казалось, будут мне интересны.
Это были контрамарки, из тех, что братья Сомбра пачками выпускали, чтобы подмазать чиновников и очень важных персон в тех местах, где выступала ярмарка.
Первая была в павильон электромобилей.
Вторая – на чертово колесо.
Глава 8
Мрак в полдень
Основанный на угольных холмах, ныне истощенных, поддерживаемый единственным сталелитейным заводом и железной дорогой местного значения, неуклонно угасающий, но еще не до конца осознавший неизбежность упадка, маленький городишко Йонтсдаун (население 22 450 человек, если верить плакату на въезде в город), расположенный в гористом графстве Йонтсдаун, штат Пенсильвания, был следующей остановкой на пути ярмарки братьев Сомбра. Когда в субботу вечером закроется нынешнее представление, все постройки на аллее разберут, упакуют и отправят за сотню миль отсюда через весь штат, на Йонтсдаунскую ярмарочную площадь. Шахтеры, сталевары и железнодорожники привыкли проводить вечера либо у телевизора или в местных барах, либо в одной из трех католических церквей, в которых регулярно устраивались вечеринки, танцы с буфетом. Они примут ярмарку с такой же радостью, с какой приняли ее фермеры на предыдущей остановке.
В пятницу утром я отправился в Йонтсдаун вместе со Студнем Джорданом и еще одним парнем по имени Люк Бендинго, водителем. Я сел на переднее сиденье рядом с Люком, а наш дородный босс устроился в одиночестве сзади. Он был аккуратно одет – черные слаксы, легкая летняя рубашка и куртка в «елочку» и выглядел скорее не балаганщиком, а раскормленным деревенским сквайром. Сидя в роскошном, с кондиционером, желтом «Кадиллаке» Студня, мы любовались зеленой красотой по-августовски влажных окрестностей, проезжая сначала через ровную сельскую местность, а затем среди холмов.
Мы направлялись в Йонтсдаун, чтобы смазать рельсы перед ярмарочным поездом, который тронется в путь на рассвете в воскресенье. Рельсы, которые мы мазали, были на самом деле не из тех, по каким идут поезда. Эти рельсы вели прямехонько в карманы выборных чиновников и гражданских служащих Йонтсдауна.
Студень был генеральным менеджером ярмарки братьев Сомбра – работа ответственная и очень важная. Но он был к тому же и «толкачом», и то, что он делал в этой области, было подчас важнее, чем все, что он делал, закутавшись в мантию генерального менеджера. На каждой ярмарке обязательно работал человек, чья деятельность заключалась в том, чтобы давать взятки государственным служащим. Его называли «толкачом» или «утрясалой», потому что он отправлялся вперед всей ярмарки и утрясал все с полицией, с городскими и окружными чиновниками, а также кое с кем из госслужащих, раздавая «презенты» – конверты с деньгами и пачки контрамарок для семьи и друзей. Если бы ярмарка попробовала обойтись без «толкача» и не тратиться на взятки, полицейские мстительно налетели бы на нее. Они бы позакрывали игры – будь это наичестнейший аттракцион, где не вытряхивают деньги из простаков. Они бы злорадно применяли всю полноту власти, благополучно наплевав на понятие справедливости и право собственности, копы набросились бы на самые что ни на есть пристойные шоу с девицами, не по делу применяли бы постановления Департамента здоровья, чтобы закрыть все забегаловки, именем закона объявили бы опасными для жизни карусели, хотя те и безопасны по своей конструкции – и быстро и эффективно заставили бы ярмарку захлебнуться и смириться. Студень намеревался предотвратить именно такую катастрофу в Йонтсдауне.
Он вполне подходил для этой работы. «Толкач» должен был быть обаятельным, смешным и привлекательным, а Студень обладал всеми этими качествами. «Толкач» должен был уметь льстиво говорить, без мыла втереться в доверие и суметь дать взятку так, чтобы она не казалась взяткой. Чтобы поддерживать иллюзию, будто эта плата – не что иное, как дружеский подарок, – и тем самым позволять продажным чиновникам сохранять самоуважение и достоинство, – «толкач» должен был помнить все в подробностях о начальниках полиции, шерифах, мэрах и прочих официальных лицах, с которыми он имел дело год за годом. Это давало ему возможность задавать им вопросы личного характера – о жене, о детях, называя всех по именам. Он должен был интересоваться их жизнью, показывать, что рад снова видеть их. Но он не должен был быть чересчур приятельски настроен – в конце концов он был всего-навсего балаганщик, почти что низшее существо в глазах многих из обычного мира, и чрезмерное дружелюбие наверняка встретило бы холодный отпор. Иногда, конечно, ему приходилось проявлять и твердость, и дипломатично отказываться удовлетворять требования некоторых чиновников, желающих получить большую сумму, чем ярмарка собиралась заплатить. Работа «толкача» была сродни выступлению канатоходца без страховочной сетки между ним и ямой, полной голодных львов и медведей.
Пока мы катили по сельским районам Пенсильвании, Студень развлекал Люка Бендинго и меня бесконечным потоком шуток, эпиграмм, каламбуров и веселых анекдотов, собранных им за годы странствий по дорогам. Он рассказывал каждую шутку с видимым удовольствием, декламировал каждую эпиграмму с озорным вкусом и мастерством. Я понял, что для него игра слов, хорошая рифма и неожиданная хлесткая строчка были просто игрушками, годящимися, чтобы скоротать время, когда под рукой не оказывалось других – с полок в его офисе. И хотя он был превосходным генеральным менеджером, в чьем ведении находились операции со многими миллионами долларов, и крутым «толкачом», способным найти достойный выход из сложной ситуации, он тем не менее сознательно вовсю потакал той части своей натуры, которая так и не выросла, – счастливому ребенку, до сих пор с изумлением смотревшему на мир сквозь сорокапятилетний суровый жизненный опыт и немереное количество фунтов жира.
Я расслабился и попытался получить удовольствие, и мне это отчасти удалось. Но я никак не мог забыть вчерашнее видение лица Студня, залитого кровью, невидящего взгляда открытых глаз. Однажды я спас свою мать от серьезного увечья, возможно, и от смерти, убедив ее, что моим психическим предчувствиям можно доверять, и уговорив ее лететь на другом самолете. И сейчас, если бы я мог предвидеть, какая именно опасность угрожает Студню, я, возможно, сумел бы убедить и спасти его. Я твердил себе, что в свое время мне явятся более четкие видения и я сумею защитить своих новообретенных друзей. И хотя я сам не очень-то верил в это, я все-таки ухватился за эту надежду, удержавшись от стремительного падения в бездну полного отчаяния. Я даже поддался веселью Студня и рассказал несколько известных мне ярмарочных баек, на которые он отреагировал с куда большим весельем, чем они того заслуживали.
С самого начала поездки Люк, мускулистый мужчина лет сорока с ястребиными чертами лица, изъяснялся исключительно односложными фразами – «угу», «не-а» и «господи!» – вот, казалось, и весь его словарный запас. Сперва мне показалось, что он либо не в духе, либо откровенно недружелюбен. Но он смеялся не меньше, чем я, да и поведение его нельзя было назвать холодным или отстраненным. Когда же он попытался вступить в беседу фразой, длиннее, чем односложные реплики, я выяснил, что он заика и его молчаливость – именно от этой беды.
Как бы между прочим, в промежутках между байками и стишками, Студень сообщил нам кое-что о Лайсле Келско, шефе полиции Йонтсдауна, с которым главным образом ему предстояло иметь дело. Он выдавал информацию небрежно, мелкими частями, словно она не представляла особой важности или интереса, но мало-помалу нарисовал перед нами довольно мерзкую картину. По словам Студня, Келско был неграмотным ублюдком. Но он не был дураком. Келско был редкой гадиной. Но он был гордым. Келско был патологическим лжецом, но, в отличие от большинства лжецов, он не покупался на чужую ложь, поскольку не утратил способности улавливать разницу между правдой и ложью. Ему просто было наплевать на эту разницу. Келско был с садистскими наклонностями, злобный, высокомерный, упрямый тип – самый тяжелый из всех, с кем Студню приходилось иметь дело в этом и в десятке других штатов, где выступала ярмарка братьев Сомбра.
– Ждешь беды? – спросил я.
– Келско берет подношения и никогда не требует дать больше, – ответил Студень, – но время от времени он позволяет себе сделать нам предупреждение.
– Что это еще за предупреждение? – поинтересовался я.
– Дает команду некоторым из своих парней «настучать» нам.
– Ты… имеешь в виду поколотить? – неловко уточнил я.
– Ты абсолютно угадал, малыш.
– И как часто это происходит?
– Мы приезжали сюда девять раз с тех пор, как Келско стал шефом полиции, и это происходило шесть раз из девяти.
Люк Бендинго снял руку с крупными костяшками с рулевого колеса и коснулся светлой извилистой полоски длиной в дюйм – шрама, тянущегося от угла правого глаза.
Я спросил его:
– Это у тебя после драки с людьми Келско?
– Угу, – ответил Люк. – Ч-ч-чертовы уб-блюдки.
– Ты сказал, что они нас предупреждают, – продолжал я. – О чем предупреждают? Что это еще за чушь?
Студень объяснил:
– Келско дает нам понять, что хоть он и берет от нас взятки, но не позволит вертеть собой.
– А что ж он просто нам этого не скажет?
Студень нахмурился и покачал головой.
– Малыш, эти места – страна шахтеров, пусть даже тут уже почти ничего не таскают из земли. Она так и останется страной шахтеров, потому что люди, которые работали в шахтах, никуда отсюда не делись, и эти люди никогда не изменятся. Никогда. Разрази меня гром, если такое случится. У шахтеров тяжелая и опасная жизнь, она растит тяжелых и опасных людей, мрачных и упрямых. Для того чтобы спуститься в шахты, ты должен быть либо отчаявшимся, либо глупцом, либо до такой степени крутым, что во что бы то ни стало решил доказать, что ты круче, чем сами шахты. Даже те, кто в жизни ногой не ступал в ствол шахты, все равно они переняли манеры крутых парней у своих стариков. Здесь, среди холмов, люди просто обожают драку как абсолютное развлечение. Если бы Келско просто «наехал» на нас, ограничившись словесным предупреждением, он бы лишился значительной части своего развлечения.
Возможно, это было плодом моего воображения, которое подстегнул страх перед полицейскими дубинками – тяжелыми палками и обрезками резинового шланга, – но когда мы поехали по более гористому району, день как будто стал не таким ярким, не таким теплым, не таким многообещающим, каким он был в начале поездки. Деревья показались далеко не такими красивыми, как сосны и ели, которые я помнил еще с Орегона, а крепостные валы восточных гор, геологически более старых, чем Сискию, наводили на мысли о темной и безжалостной эпохе, об упадке, о злобе, рожденной усталостью. Я понимал, что мои чувства окрашивают то, что я вижу, в свои цвета. Конечно, и в этой части мира тоже была своя неповторимая красота, как и в Орегоне. Я понимал, что неразумно приписывать ландшафту человеческие ощущения и намерения, но не мог избавиться от чувства, что нависшие горы следят за нами и намереваются навеки поглотить нас.
– Но если люди Келско налетят на нас, – сказал я, – мы не сможем сопротивляться. Ради бога, что ж нам, драться с копами прямо в полицейском участке? Да мы же загремим за решетку по обвинению в нападении и оскорблении действием.
Студень отозвался с заднего сиденья:
– Ну, разумеется, это произойдет не в полицейском участке. И уж, конечно, не возле здания суда, где мы должны будем наполнить карманы чиновников округа. Даже не в самом городе. Это абсолютно точно. Я это абсолютно гарантирую. Более того, хотя это и будут люди Келско – так называемые служители закона, – на них не будет формы. Он посылает тех, кто не на дежурстве и в гражданской одежде. Они поджидают нас на выезде из города и перегораживают нам дорогу где-нибудь в спокойном месте на шоссе. Три раза они даже сталкивали наш автомобиль с дороги, чтобы мы остановились.
– И начинают драку? – спросил я.
– Ага.
– А вы даете сдачи.
– Верно, черт возьми, – подтвердил Студень.
Люк подал голос:
– К-к-как-то раз С-с-студень с-с-сломал од-дному парню руку.
– Вообще-то не стоило мне этого делать, – заметил Студень. – Это уж слишком далеко зашло. Можно было нарваться на неприятности.
Развернувшись на сиденье, я взглянул на толстяка по-новому, с большим уважением, и заметил:
– Но раз вам разрешено давать сдачи, раз это не просто полицейские колотушки, почему бы не взять пару действительно здоровых парней с ярмарки и не стереть этих ублюдков в порошок? Почему ты взял нас с Люком?
– А-а, – ответил Студень, – им это будет не по душе. Они хотят и нам малость врезать, и сами пару раз получить, чтобы было видно, что это взаправдашняя драка, ясно? Они хотят доказать сами себе, что они – ребята с крепкими лбами и железными задницами, прямо как их папочки, но они совсем не хотят, чтобы из них выбили все дерьмо. Если я возьму с собой кого-нибудь вроде Барни Куадлоу или Дика Фини, силача из аттракциона Тома Кэтшэнка, тогда мальчики Келско мигом смоются и не полезут в драку.
– Ну и что в том плохого? Вам же не нравятся эти драки?
– Вот еще! – отозвался Студень, и Люк откликнулся утвердительным эхом. – Но, видишь ли, – добавил Студень, – если они не получат своей драки, если они будут лишены возможности доставить нам предупреждение Келско, они принесут нам большие неприятности, лишь только мы распакуемся.
– А если вы смиритесь с дракой, – продолжил я, – то они не помешают нам заниматься своим делом.
– Теперь ты все понял.
– Это как бы… драка – дань, которую вы платите за въезд.
– Да, что-то вроде.
– Это же глупость, – сказал я.
– Абсолютная.
– По-ребячески.
– Как я уже сказал тебе, это шахтерский край.
Минуту-другую мы ехали молча.
Я гадал, не было ли это той опасностью, что угрожала Студню. Может статься, драка в этом году выйдет из-под контроля. Может статься, кто-то из людей Келско окажется скрытым психопатом и не сможет контролировать себя, обрушившись с кулаками на Студня. Может статься, он будет таким сильным, что никто из нас не сумеет оттащить его до того, как будет слишком поздно.
Мне стало страшно.
Я глубоко вдохнул и попытался нырнуть в поток психической энергии, постоянно текущий вокруг меня и сквозь меня. Я хотел найти в нем подтверждение моим худшим опасениям, найти указание, пусть самое незначительное, на то, что рандеву Студня Джордана со Смертью произойдет в Йонтсдауне. Но я не ощущал ничего подобного; может, это было и к лучшему. Если беда со Студнем должна была случиться именно там, наверняка я бы уловил какой-нибудь намек. Наверняка.
Я вздохнул и сказал:
– Полагаю, что я именно тот телохранитель, какой тебе нужен. Достаточно сильный, чтобы не получить серьезных увечий… но недостаточно сильный, чтобы мне не сумели пустить кровь.
– Им надо увидеть немного крови, – согласился Студень. – Их это удовлетворит.
– Господи.
– Я тебя вчера предупреждал, – напомнил Студень.
– Я знаю.
– Я говорил, что ты должен знать, что за работа тебе предстоит.
– Я знаю.
– Но ты был до такой степени благодарен за работу, что ухватился за нее, ничего не желая знать. Ты, черт возьми, ухватился, даже не узнав, за что хватаешься, а теперь, уже прыгнув, на полпути смотришь вниз и видишь тигра, который хочет настигнуть тебя и откусить тебе яйца.
Люк Бендинго расхохотался.
– Я думаю, что получил ценный урок, – заметил я.
– Абсолютно, – согласился Студень. – По правде говоря, это настолько важный урок, что я подумываю, что поступил недопустимо щедро, заплатив тебе деньгами за эту работу.
Небо начало затягиваться тучами.
Поросшие соснами склоны по обеим сторонам шоссе подступили к обочине. Среди сосен попадались искривленные дубы с черными узловатыми стволами, многие из которых были еще изуродованы крупными, вздутыми, похожими на раковую опухоль, одеревеневшими наростами грибка.
Мы проехали мимо длинной заброшенной шахты в сотне ярдов от дороги, миновали полуразрушенный шахтный приемник рядом с заросшими сорняками рельсами – все покрытое слоем грязи, затем несколько домишек – серых, облупившихся и требующих покраски. Ржавые остовы автомобилей, установленные на бетонных блоках, попадались на глаза настолько часто, что можно было подумать, что здесь это самое популярное украшение газонов – наподобие ванночек для птиц и гипсовых фламинго в иных местах.
– На следующий год, – сказал я, – ты сделай только одну вещь – возьми с собой Джоэля Така, и пускай он пройдет с тобой прямо в кабинет Келско.
– Эт-то б-б-будет чт-то-то! – воскликнул Люк и хлопнул ладонью по приборной доске.
Я продолжал:
– Пусть Джоэль просто стоит рядом с тобой и не говорит ни слова, учти, никаких угроз или недружелюбных жестов. Пускай он даже улыбается, очень дружелюбно улыбается и просто глядит на Келско своим третьим глазом, пустым оранжевым буркалом – и я готов поспорить, что никто не будет ждать вас на выезде из города.
– Да уж, конечно, не будут! – согласился Студень. – Они все будут сидеть в полицейском участке и стирать обгаженные трусы.
Мы засмеялись, и напряжение немного отпустило нас. Но нашему настроению не суждено было вернуться на прежнюю высоту, потому что через несколько минут мы въехали в Йонтсдаун.
Невзирая на свою современную промышленность – сталелитейный завод, чьи серые дымы и белый пар клубились вдалеке, и оживленную железную дорогу, – Йонтсдаун выглядел и жил как средневековый город. Летнее небо быстро заволакивало свинцовыми тучами, и под этим небом мы катили по узким улочкам, пара из которых была вымощена натуральным булыжником. Хотя окрестные холмы были выработаны и продавалось большое число земельных участков, дома стояли очень кучно, каждый пытался потеснить другой, навалиться на него. Некоторые из домов словно мумифицировались, покрывшись траурной коркой серо-желтой грязи, добрая треть нуждалась в покраске, в ремонте крыши или в новом настиле для просевшего крыльца. На магазинах, на бакалейных лавках, на офисах – на всем лежала печать мрачного увядания. Если и были где признаки процветания, то их не было заметно. Черный железный мост времен Великой депрессии соединял берега мутной реки, делившей город на две части. Шины «Кадиллака» затянули унылую, скорбную песню на одной ноте, когда мы проезжали по металлическому покрытию пролета. Высотных зданий было немного, и все – от силы в шесть-восемь этажей. Эти строения из кирпича и бетона усиливали средневековую атмосферу – мне, по крайней мере, они напомнили замки в миниатюре: слепые окна, будто в целях обороны, были не шире щелей для лучников; подъезды были утоплены внутрь, а массивные дверные крепления из гранита были несоразмерно крупными по сравнению с небольшой нагрузкой, которую несли. Сами подъезды казались такими охраняемыми и неприветливыми, что я бы не удивился, увидев над каким-нибудь из них острые колья опускной решетки. То там, то здесь на плоских крышах виднелись зубчатые выступы, как на стенах замка.
Мне не понравилось это место.
Мы миновали беспорядочно построенное двухэтажное кирпичное здание, одно крыло которого было выжжено пожаром. Черепичная крыша в нескольких местах провалилась, большинство стекол полопалось от жара. Над каждым из пустых окон кирпичная стена, выцветшая за многие годы, из-за накапливавшейся грязи с завода, шахт и железной дороги была отмечена угольно-черными мазками сажи. Восстановительные работы уже начались – проезжая мимо, мы заметили строителей.
– Это единственная на весь город начальная школа, – сообщил Студень с заднего сиденья. – Был страшный взрыв в апреле прошлого года – в котельной взорвался бак с нефтью, хотя день был теплый и топка была отключена. Даже не знаю, докопались ли они, в чем было дело. Жуткая вещь. Я об этом в газетах читал. На всю страну стало известно. Семеро малышей сгорели, просто кошмар. Правда, могло быть много хуже, если бы среди учителей не оказалось нескольких героев. Просто чудо, что они не потеряли сорок-пятьдесят детей, если не сотню.
– Г-г-господи, к-к-какой ужас, – вымолвил Люк Бендинго. – Маленькие д-д-дети. – Он покачал головой. – Иног-гда этот мир б-бывает тяжким.
– Воистину так, – откликнулся Студень.
Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на школу, которую мы уже проехали. Я уловил очень плохие колебания, шедшие от выгоревшего здания, наполнившие меня непоколебимой уверенностью, что в будущем его ждет еще большая трагедия.
Мы притормозили на красный свет возле кафе. Перед входом стоял газетный автомат. Из окна машины я сумел прочесть заголовок в «Йонтсдаун реджистер»:
«ЧЕТВЕРО УМЕРЛИ ОТ БОТУЛИЗМА НА ЦЕРКОВНОМ ПИКНИКЕ».
Студень, видимо, тоже разглядел заголовок, потому что заметил:
– Этому бедному, проклятому городу ярмарка нужна, как никогда.
Проехав еще два квартала, мы свернули на стоянку перед муниципальным зданием, бок о бок с несколькими черно-белыми патрульными машинами, и вылезли из «Кадиллака». Это громадное четырехэтажное строение из песчаника и гранита было самым средневековым из всех.
В нем располагались и городской совет, и полицейское управление. Узкие, глубоко посаженные окна были забраны железными решетками. Плоскую крышу окружала ограда в виде невысокой стены, смахивающая на крепостную стену еще сильнее, чем все, что я видел до того, с аккуратным рядом бойниц и зубцов. Сами зубцы – высокие каменные выступы, чередовавшиеся с амбразурами, – были украшены не только щелями для стрел и гнездами, но над каждым красовалось острое подобие конька.
Муниципалитет Йонтсдауна отталкивал не только своей архитектурой – в самом здании ощущалась некая злобная жизнь. Меня не оставляло чувство беспокойства – казалось, что это нагромождение камня, бетона и стекла каким-то образом обрело способность мыслить, что оно наблюдает, как мы вылезаем из машины и радостно направляемся сквозь частокол зубов в распахнутую пасть дракона.
Я не знал, было ли это неприятное ощущение психическим по своей природе или мое воображение уже вовсю завладело мною. Иногда бывает нелегко определить точно, что это. Очень может быть, что со мной приключился приступ паранойи. Может быть, я видел опасность, боль и смерть там, где их и в помине не было. Я подвержен приступам паранойи. Вполне это допускаю. Любой стал бы параноиком, если бы мог видеть то, что вижу я, – нелюдей, которые замаскировались и ходят среди нас.
– Слим? – окликнул меня Студень. – Что стряслось?
– Э-э… ничего.
– Какой-то ты бледный.
– Я в порядке.
– Здесь они на нас не наскочат.
– Я за это не беспокоюсь.
– Я же тебе сказал… в городе ничего не произойдет.
– Я знаю. Я драки не боюсь. Не волнуйся за меня. Я никогда в жизни не убегал от драки и уж, конечно, не убегу от этой.
Студень нахмурился и ответил:
– Я и не думал, что убежишь.
– Пошли поглядим на Келско, – сказал я.
Мы вошли в здание со служебного входа – никто, собираясь давать взятку, не заходит через главный вход, не называет секретарю свое имя и то, зачем явился. Студень вошел первым, сразу после него Люк и последним я. Придержав дверь, я кинул взгляд на желтый «Кадиллак» – самое яркое пятно в унылом городском ландшафте. По мне, так он был даже чересчур ярким. Мне пришли на ум яркие пестрые бабочки, чей блистательный наряд привлекает хищных птиц; последний взмах пестрых крыльев – и нет ее. «Кадиллак» вдруг показался мне символом нашей наивности, незадачливости и уязвимости.
Задняя дверь вела в служебный коридор. С правой стороны наверх уходила лестница. Студень полез по ней, мы – за ним.
Было две минуты первого, а наша встреча с шефом Лайслом Келско была назначена на обеденное время – но не на время обеда. Мы же были балаганщики, а большинство людей из мира «правильных» предпочитали не портить аппетит встречей с нам подобными. Особенно те из «правильных», чьи карманы мы украдкой наполняли взятками.
Каталажка и полицейский участок размещались на первом этаже в этом крыле, но кабинет самого Келско располагался отдельно. Мы миновали шесть пролетов бетонной лестницы, прошли через пожарный выход в коридор третьего этажа, и никто не попался нам навстречу. Пол в коридоре был устлан темно-зеленым линолеумом, вытертым до яркого блеска. В воздухе витал неприятный запах какого-то дезинфицирующего средства. Пройдя по коридору три двери от заднего входа, мы вошли в личный кабинет начальника полиции. В верхней части двери было вставлено матовое стекло, на котором черными буквами по трафарету были написаны его имя и должность. Дверь была не заперта. Мы вошли внутрь.
У меня вспотели ладони.
Сердце бухало, как барабан.
Но почему, я не знал.
Независимо от того, что бы ни говорил Студень, я опасался засады. Но в этот момент меня страшило не это.
Что-то другое. Что-то… неуловимое…
В приемной не горела лампа, а единственное окошко возле бака с питьевой водой было зарешечено. Небо, еще утром по-летнему голубое, сейчас почти полностью уступило натиску армады темных туч, а пластины жалюзи застыли на полпути между горизонтальным и вертикальным положением, так что тусклый свет, попадавший внутрь, едва выхватывал из темноты металлические шкафчики картотеки, рабочий стол со стоящими на нем тарелкой и кофейником, пустую вешалку, огромную карту страны на стене и три деревянных стула возле одной из стен. Смутно виднелась громада стола секретарши – полный порядок на столе и никого за столом.
Лайсл Келско, очевидно, отослал секретаршу на обед пораньше, чтобы исключить возможность того, что она услышит что-либо.
Дверь во внутренний кабинет была приоткрыта. За ней горел свет, и, надо думать, там было что-то живое. Студень без колебаний двинулся через неосвещенную комнату по направлению к этой двери. Мы последовали за ним.
Мне все сильнее сжимало грудь.
Во рту было так сухо, словно я перед этим ел пыль.
Студень легонько постучал во внутреннюю дверь. Через узкую щель донесся голос:
– Входите, входите.
Это было сказано баритоном, и даже в этих двух коротких словах слышалась спокойная властность и самодовольное превосходство.
Студень вошел внутрь, Люк – сразу за ним. Я услышал голос Студня:
– Мое почтение, шеф Келско, рад снова видеть вас. – И, когда я вошел последним, моему взору предстала на удивление простая комнатка – серые стены, белые жалюзи на окнах, простая мебель, на стенах ни одной картины или фотографии – безликая, почти как тюремная камера, а затем я увидел Келско, сидящего за большим металлическим столом и глядящего на нас с неприкрытым презрением, и у меня перехватило в горле, потому что внешность Келско была фальшивкой. Под человеческой оболочкой я увидел самого злобного гоблина, какой когда-либо попадался мне на глаза.
Мне, наверное, следовало бы догадаться, что в таком месте, как Йонтсдаун, гоблины вполне могут прийти к власти. Но мысль о людях, живущих под злобной властью этих созданий, была настолько невыносима, что я отогнал ее.
Я так никогда и не пойму, как мне удалось скрыть свое потрясение, отвращение и проникновение в злобную тайну Келско. Я стоял как пень возле Люка, сжав кулаки, застывший, но заведенный от страха как пружина. Я ощущал себя котом с глазами, полными ужаса, выгнувшим спину дугой. Я был уверен, что Келско заметит мое отвращение и немедленно раскусит, в чем дело. Но он не заметил и не раскусил. Едва взглянув в нашу с Люком сторону, он обратил все внимание на Студня.
Келско было пятьдесят с небольшим, росту примерно пять футов девять дюймов. Это был коренастый мужчина с примерно сорока фунтами лишнего веса. Одет он был в униформу цвета хаки, но револьвера не носил. Под ежиком волос стального цвета – грубое, тяжелое, квадратное лицо. Над глазами, в крепких костяных скобках глазниц, срослись кустистые брови, рот – злобная прорезь.
Гоблин внутри Келско тоже не был отрадой для взора. Все чудовища, которых я когда-либо встречал, были по меньшей мере кошмарны, но по-разному. У кого-то из них глаза были не такие свирепые, у кого-то – зубы не такие острые, как у других. У кого-то морды не такие хищные, как у их злобных собратьев. (Для меня эти незначительные различия в гоблинских обликах служили доказательством того, что они существуют на самом деле и не являются плодом больного воображения; ведь если бы я воображал их себе, если бы они были просто воплощением первобытных страхов безумца, они бы все были на одно лицо. Разве не так?) Дьявольское создание внутри Келско тоже было красноглазым, но эти глаза не просто горели ненавистью, в них жидким огнем горела сама суть ненависти. Его глаза были более пронзительны, чем у любого из гоблинов, с которыми мне приходилось сталкиваться до этого. Зеленая, как надкрылья у жука, кожа вокруг глаз была покрыта сетью трещинок, утолщение вокруг них смахивало на повязку на шраме. Омерзительно мясистое раздвоенное свиное рыло казалось еще более отвратительным из-за наростов кожи вокруг ноздрей – бледных, морщинистых, трепетавших и влажно блестящих, когда оно втягивало или выдыхало воздух. Возможно, эти наросты были следствием огромного возраста. И в самом деле, психические излучения, струившиеся от него, производили впечатление невероятно древнего зла – настолько древнего, что по сравнению с ним пирамиды казались искусством модерна. Это было ядовитое жаркое из злобных эмоций и нечистых помыслов, веками кипевшее на сильном огне, даже после того, как последние намеки на милосердие или добрые помыслы окончательно выкипели.
Студень играл роль «толкача-льстеца» с энтузиазмом и потрясающим мастерством, а Лайсл Келско изображал самого заурядного безнадежно тупорылого, с чугунной задницей, узколобого, аморального, властного копа из шахтерского края. Студень играл убедительно, но тварь, игравшая роль Келско, заслуживала «Оскара». В некоторые моменты его игра была настолько безупречной, что даже перед моим взором человеческая глазурь оказывалась непрозрачной, гоблин начинал таять, пока не становился лишь аморфной тенью внутри человеческой плоти, так что мне приходилось напрягаться, чтобы его изображение вновь стало четким.
Для меня наше положение стало еще невыносимее, когда через минуту после нас в кабинет Келско вошел другой офицер и закрыл дверь. Он тоже был гоблином. Этот был в оболочке мужчины лет около тридцати, высокого худого шатена с густыми волосами, аккуратно зачесанными назад, над красивым итальянским лицом. Гоблин в его сердцевине был страшным на вид, но далеко не таким отталкивающим, как чудовище внутри Келско.
Я аж подскочил, когда дверь за нами затворилась с глухим стуком. Со своего кресла, с которого он не соизволил подняться, когда мы вошли, и из которого он бросал только стальные взгляды и краткие недружелюбные реплики в ответ на любезную болтовню Студня, шеф Лайсл Келско бросил на меня короткий взгляд. Я, должно быть, выглядел странно – Люк поглядел на меня с таким же странным видом и подмигнул, давая понять, что все путем. Когда молодой полицейский прошел в угол и встал там, скрестив руки на груди, оставаясь в моем поле зрения, я немного расслабился, но только чуть-чуть. Мне никогда раньше не доводилось оказываться в одной комнате с двумя гоблинами сразу, не говоря уже о гоблинах в обличье копов, один из которых был вооружен. Мне хотелось наброситься на них, хотелось бить по их ненавистным злобным лицам, хотелось бежать, хотелось выхватить из-за голенища нож и всадить его Келско в глотку, хотелось кричать, хотелось блевать, хотелось вырвать у молодого копа его револьвер и отстрелить ему башку, всадив заодно несколько пуль в грудь Келско. Но я мог лишь стоять на месте подле Люка, прогнать страх из глаз и с лица и пытаться выглядеть устрашающе.
Наша встреча длилась от силы минут десять и ни на йоту не была такой тяжелой, как я ожидал, наслушавшись Студня. Келско не насмехался над нами, не унижал и не задирал нас до такой степени, до какой мог, по словам Студня. Он был далеко не таким требовательным, саркастичным, грубым, сквернословящим, вздорным и угрожающим, как Келско из ярких описаний Студня. Он был холоден, это верно, надменен, тоже верно, и полон неприкрытого отвращения к нам. В этом не было сомнений. Он был сверх предела заряжен яростью, точно провод высокого напряжения. И если бы мы разрезали изоляцию – оскорбив его, ответив на его выпад или дав малейший намек на то, что считаем себя выше его, он бы ударил нас зарядом в тысячи вольт, которого мы бы не позабыли вовек. Но мы оставались послушными, раболепными, старались услужить ему, и он сдерживал себя. Студень положил на стол конверт с деньгами, присовокупил к нему несколько пачек контрамарок, – все это с шутками и расспросами о здоровье семьи. Мы быстро управились с тем, за чем явились, и получили разрешение удалиться.
Мы вышли в коридор, прошли по третьему этажу назад к служебному входу, поднялись на четвертый этаж – он был совсем пуст, обеденный перерыв был в самом разгаре – и пошли мимо вереницы унылых залов, пока не достигли крыла, в котором размещался кабинет мэра. При ходьбе наши шаги отдавались от темного линолеума. С каждым шагом Студень становился все более беспокоен.
Улучив минуту, когда пришло облегчение от того, что я покинул компанию гоблинов, и припомнив все, что говорил по дороге Студень, я заметил:
– Ну что ж, не так и плохо.
– Во-во. Это-то меня и беспокоит, – откликнулся Студень.
– И м-м-меня, – подтвердил Люк.
– Вы это о чем? – поинтересовался я.
– Чересчур просто, будь оно неладно, – пояснил Студень. – Сколько я его помню, в жизни Келско таким сговорчивым не был. Что-то тут не то.
– А что? – спросил я.
– Хотел бы я знать, – отозвался Студень.
– Чт-то-то будет.
– Что-то, – согласился Студень.
Офис мэра был далеко не такой скромный, как у начальника полиции. Элегантный стол красного дерева, прочая мебель – дорогая и со вкусом подобранная, в стиле английских мужских клубов высшего разряда, обтянутая зеленой с желтизной кожей, пол покрыт роскошным ковром золотого оттенка. Стены украшали почетные грамоты и фотографии, на которых Его Честь был увековечен принимающим участие в различных благотворительных мероприятиях.
Альберт Спекторски, избранный народом занимать этот кабинет, был высоким цветущим мужчиной, одетым в консервативный синий костюм, белую рубашку и синий галстук. Черты его отражали его слабости. Склонность сытно покушать была видна на круглом луновидном лике и множестве подбородков под сочным ртом. Любовь к хорошему виски отразилась на лопнувших кровеносных сосудиках на щеках и на носу-луковице, благодаря чему он, казалось, пышет румянцем. И еще во всем его облике присутствовал неуловимый, но совершенно отчетливый аромат неразборчивости, сексуального извращения и похоти бабника. Тем, что его избрали, он, без сомнения, был обязан удивительно теплой улыбке и смеху, притягательным манерам и способности вникать в твои слова с такой готовностью и симпатией, что начинало казаться, что ты – самая важная персона на свете, по крайней мере для него. Это был балагур, рубаха-парень, этакий «здорово-брат-сто-лет-не-виделись». И все это была фальшивка. Потому что на самом деле, подо всем этим, он был гоблином.
Мэр Спекторски не проигнорировал нас с Люком, в отличие от Келско. Он даже подал нам руку.
И я пожал ее.
Я дотронулся до него и умудрился сохранить контроль над собой, а это было не просто – дотронуться до него было еще хуже, чем до любого из тех четырех гоблинов, что я убил за последние четыре месяца. Дотронуться до него – это все равно что столкнуться нос к носу с сатаной и быть вынужденным пожать руку ему. Как будто поток желчи, зло хлынуло из него, вливаясь в меня в том месте, где соприкасались наши руки, загрязнив меня и лишив сил. Молния безжалостной ненависти, злобы и ярости вырвалась из него, ударила меня и заставила пульс подскочить не меньше чем до ста пятидесяти ударов в минуту.
– Рад вас видеть, – сказал он, широко улыбаясь. – Рад вас видеть. Мы здесь всегда с нетерпением ожидаем ярмарки.
Этот гоблин изображал человека совершенно так же удачно, как и шеф Лайсл Келско. И так же, как и Келско, этот был на редкость отвратительным представителем своей породы. Зубы его сточились, он высох, покрылся наростами и оспинами, только что не опрыщавел с течением бессчетного количества лет. Его сверкающие алые глаза, казалось, впитали свой цвет из океанов человеческой крови, пролившейся только по его вине, и из немереных глубин человеческой агонии, которую наша истерзанная раса испытывала только по его вине.
Студень и Люк вышли от мэра Спекторски чуть успокоенные, потому что, как они сказали, он был такой же, как и всегда.
Но мне стало еще тревожнее.
Студень был прав, говоря, что они собираются что-то предпринять.
Сильнейший, необоримый холод проник в каждый уголок моего тела. В костях застыл лед.
Что-то было не так.
И это было очень скверно.
Помоги нам, господи.
Судебная палата графства Йонтсдаун располагалась через дорогу напротив муниципалитета города. В офисах, прилегающих к залу суда, занимались своими делами множество служащих. В одной из этих анфилад комнат нас ожидала Мэри Ваналетто, президент совета графства.
Она тоже была гоблином.
Студень отнесся к ней совсем иначе, нежели к Келско и Спекторски. Но не потому, что он ощущал, что она гоблин, либо что-то большее – или меньшее, – чем человеческое существо, а потому, что она была женщина, к тому же привлекательная. Она выглядела лет на сорок, худенькая брюнетка с большими глазами и чувственным ртом, и когда Студень начал расточать обаяние, она отреагировала таким же образом – зарделась, начала кокетничать, хихикать, попавшись на удочку его комплиментов, так что он и сам принял это все за чистую монету. Было ясно, что он думает, будто производит на нее бог знает какое впечатление, но я видел, что его актерству далеко до ее игры. Умело прячась за человеческой маскировкой, гоблин – далеко не столь древний и состарившийся, как Келско и Спекторски, – сильнее всего жаждал одного – убить Студня, убить нас всех. Насколько мне было известно, таково желание любого гоблина – получить удовольствие от пролития крови людей, одного за другим. Но не в утомительно однообразной резне, не в одном долгом кровопролитии – они хотели проливать нашу кровь порциями, убивая по одному, чтобы посмаковать кровь и страдания. У Мэри Ваналетто было то же самое садистское стремление, и, глядя, как Студень держит ее за руку, похлопывает по плечу и рассыпается в любезностях, я изо всех сил удерживался от того, чтобы оторвать его от нее и завопить: «Бежим!»
Что-то еще было в Мэри Ваналетто, нечто помимо ее истинной гоблинской сущности, от чего у меня мурашки пошли по коже. Это было нечто, с чем я еще ни разу не сталкивался и чего не мог вообразить даже в самых страшных кошмарах. Через прозрачную человеческую глазурь я рассмотрел не одного гоблина, а четырех: одну тварь большого размера, как те, к которым я уже привык, и три маленьких бестии с закрытыми глазами и не до конца сформировавшимися чертами. Эти три, казалось, существуют внутри большого гоблина, изображавшего Мэри Ваналетто, точнее, в чреве твари, и неподвижно скорчились в легко распознаваемых зародышевых позах. Это ужасное, отвратительное, противное чудовище было беременно.
Мне никогда не приходило в голову, что гоблины способны размножаться. Мне хватало того, что они вообще существуют. Предположение о целых поколениях еще не рожденных гоблинов, предназначенных пасти человеческое стадо, было немыслимым. Напротив, я считал, что они взошли на землю из ада или спустились из другого мира и их количество на планете было таким же, что и вначале. Я представлял их себе самыми загадочными и безупречно (хотя и злобно) стерильными творениями.
И не больше.
Пока Студень шутил и развлекал Мэри Ваналетто, а Люк ухмылялся, слушая их остроты и рассевшись на стуле сбоку от меня, я пытался прогнать от себя тошнотворную мысленную картину: гоблин с собачьей мордой вонзает отвратительно деформированный член в холодную, мутировавшую вагину красноглазой суки со свиным рылом, оба они задыхаются, хрюкают, из пасти течет слюна, покрытые наростами языки высунулись, гротесковые тела дергаются в экстазе. Но стоило мне прогнать от себя это невыносимое зрелище, как ему на смену пришло другое, еще хуже: новорожденные гоблины, маленькие, по цвету как личинки, гладкие, влажно блестящие, с тусклым безумным мерцанием в красных глазах, с крохотными острыми коготками и заостренными зубами, еще не превратившимися в зловещие клыки, все трое, скользя, толкаясь и извиваясь, лезут наружу из зловонного лона матери.
Нет.
Господи Исусе, пожалуйста, не надо, если я сейчас же, сию минуту не отгоню от себя это зрелище, я вытащу из-за голенища нож и уничтожу эту женщину из йонтсдаунского совета графства прямо на глазах у Студня и Люка, и тогда никто из нас не выберется живым из этого города.
Каким-то образом я стерпел.
Каким-то образом я выбрался из этого офиса, не повредившись умом и не вытащив нож из ботинка.
Направляясь к выходу из здания окружного суда, мы миновали гулкое фойе с мраморным полом и громадными окнами, со сводчатым потолком, из которого вел путь в главный зал суда. Повинуясь порыву, я шагнул к тяжелым дубовым дверям с латунными ручками, с треском открыл одну створку и заглянул внутрь. Слушание дела подходило к концу, поэтому решено было не прерываться на обед. Судья был гоблином. Прокурор был гоблином. Двое охранников в форме и судебная стенографистка были натуральными людьми, но трое из членов коллегии присяжных были гоблинами.
Я услышал голос Студня.
– Что ты там делаешь, Слим?
Еще более потрясенный тем, что увидел в зале суда, я вернулся к Студню и Люку, неслышно притворив дверь.
– Ничего. Просто полюбопытствовал.
Выйдя наружу, мы направились к перекрестку – перейти улицу. Я всмотрелся в остальных пешеходов и в водителей за рулем, остановившихся на сигнал светофора. Из сорока людей на этой грязной центральной улице я увидел двух гоблинов, что было в двадцать раз выше среднего соотношения.
Мы уже дали все взятки и теперь направлялись во двор здания муниципалитета, на автостоянку, расположенную позади него. Не доходя футов двадцати до желтого «Кадиллака», я сказал:
– Секунду. Мне надо глянуть кое на что, – развернулся и быстро зашагал в обратном направлении.
Студень крикнул мне в спину:
– Ты куда?
– Одну минуту, – откликнулся я, переходя на бег.
Сердце у меня стучало как молот, легкие расширялись и сжимались с гибкостью, достойной чугуна. Я обошел муниципальное здание сзади по кругу, прошел к фасаду, затем вверх по нескольким гранитным ступеням, через стеклянную дверь, в вестибюль, не такой роскошный, как в здании суда. На первом этаже располагались офисы различных городских правительственных служб, а налево – полицейский участок. Я толкнулся в двери, отделанные орехом и застекленные «морозным» стеклом, и оказался в прихожей, огороженной деревянными перилами.
Дежурный сержант сидел за рабочим столом на платформе, возвышавшейся над полом на пару футов. Он был гоблином.
Держа в руках шариковую ручку, он поднял глаза от карточки, с которой работал, глянул на меня сверху вниз и спросил:
– Что вам угодно?
За его спиной было обширное открытое пространство, на котором находилась дюжина столов, множество высоких шкафов картотеки, фотокопировальный аппарат и прочая конторская техника. В одном углу тараторил телетайп. Трое из восьми клерков были гоблины. Отдельно от них работали четверо – судя по всему, детективы в штатском, и двое из них были гоблины. Из офицеров в форме в данный момент присутствовали трое, и все трое были гоблины.
В Йонтсдауне гоблины не просто бродили среди обычных граждан, время от времени набрасываясь на кого-либо из них. Здесь война между нами и ними была хорошо организована – по крайней мере, со стороны гоблинов. Здесь убийцы в маскарадных костюмах творили законы и претворяли их в жизнь, и горе тому бедному ублюдку, который окажется в чем-то виновен – даже в малейшем нарушении.
– Тебе чего надо? – переспросил сержант за стойкой.
– Э-э… Я ищу городской Департамент здоровья.
– Через вестибюль, – нетерпеливо ответил он.
– А-а, – сказал я, прикидываясь, что мне плохо. – А это, должно быть, полицейский участок.
– Да уж, конечно, не школа бальных танцев, – съязвил он.
Я вышел, ощущая спиной горящий взгляд его багровых глаз, и поспешил к желтому «Кадиллаку», где дожидались Студень Джордан и Люк Бендинго, томясь неизвестностью и любопытством.
– Ты чего это? – поинтересовался Студень.
– Захотелось поближе взглянуть на главный вход вот в это здание.
– Зачем?
– Я помешан на архитектуре.
– Что, правда?
– Ну.
– И с каких пор?
– С детства.
– Да ты из него еще и не вышел.
– Зато ты вышел, а помешан на игрушках, а это куда более странно, чем быть помешанным на архитектуре.
Он уставился на меня, затем улыбнулся и пожал плечами:
– Ну, положим, ты прав. Но игрушки куда занятнее.
Садясь в машину, я ответил:
– Ну, не знаю. Архитектура может быть очаровательной. А в этом городе полно потрясающих образцов архитектуры готического и средневекового стиля.
– Средневекового? – переспросил Студень, когда Люк уже заводил двигатель. – В смысле, как в Темные Века?
– Во-во.
– Ну, тут ты в точку попал. Этот город угодил сюда прямиком из Темных Веков, уж будьте уверены.
По дороге из города мы снова миновали выгоревшее здание начальной школы, где в апреле погибло семеро детей. Когда мы проезжали его в первый раз, я своим экстрасенсорным чутьем уловил колебания, свидетельствующие о грядущей большей беде. Теперь же, по мере неуклонного сближения со школой – пустые стекла и стены, все в саже, – волна ясновидческих образов хлынула от этих обожженных пламенем кирпичей и прокатилась через меня. Для моего шестого чувства эта волна была такой же реальной, как накатывающая стена воды, ничуть не меньшая по массе и силе. С этим строением было связано такое количество человеческого страдания и муки, что оно не просто было окутано зловещей аурой, оно плыло в море смертоносной энергии. Волна накатывалась со скоростью и мощью товарного поезда, подобная валам, что стремятся к берегу в любом фильме о Гавайях, только темная и зловещая, не похожая ни на что, с чем я когда-либо сталкивался, и она неожиданно вызвала во мне ужас. Самой волне предшествовала тонкая струйка психической энергии. И когда эти невидимые капли брызнули на мое сознание, воспринявшее их, я «услышал», как кричат от боли и страха дети… как гудит и свистит пламя, издавая треск и скрежет, словно заливаясь садистским смехом… как дребезжат звонки тревоги… как с грохотом обрушивается стена… крики… отдаленный вой сирен… Я «видел» невыразимо ужасные картины: апокалиптический пожар… учительницу с волосами, объятыми пламенем… детей, слепо спотыкающихся в густом дыму… других детей, отчаянно и тщетно ищущих укрытия под партами в то время, как тлеющие куски потолка обрушиваются на них… Кое-что из того, что я видел и слышал, относилось к тому пожару, что уже был, к апрельской огненной тризне, но некоторые образы были из еще не зажженного пламени, видения и звуки из будущего кошмара. Но я ощущал, что и в том, и в другом случае пожар в школе не был несчастным случаем, не был вызван людской оплошностью или сбоем в машине – это была работа гоблинов. Я начал чувствовать боль этих детей, обжигающий жар, начал испытывать их страх. Психическая волна наваливалась на меня, громоздясь все выше… выше, все темнее, черное цунами, такое мощное, что вполне могло раздавить меня, и такое холодное, что могло вытянуть все тепло жизни из моей плоти. Я закрыл глаза, чтобы не глядеть на полуразрушенное школьное здание, к которому мы почти подъехали, и отчаянно попытался возвести вокруг своего шестого чувства мысленный волнорез, щит, чтобы отгородиться от нежелательных ясновидческих излучений, вызвавших эту накатившую разрушительную волну. Чтобы отвлечь внимание от школы, я начал думать о матери и сестрах, об Орегоне, о Сискию… вспомнил скульптурное совершенство лица Райи Рэйнз и ее сияющие от солнца волосы. Воспоминания и фантазии о Райе – вот что надежно укрыло меня от атаки психических цунами; они ударили меня, но прошли сквозь, не разбив на части и не утащив с собой.
Я подождал еще с полминуты, пока не перестал ощущать ничего необычного, и лишь тогда открыл глаза. Здание школы осталось у нас за спиной. Мы подъезжали к старому железному мосту, возведенному, казалось, из окаменевших черных костей.
Студень опять сидел на заднем сиденье, а все внимание Люка было приковано исключительно к машине (возможно, он опасался, что малейшее нарушение правил дорожного движения Йонтсдауна – и один из людей Келско налетит на нас с особенной яростью), так что никто из них не заметил моего необычного приступа, из-за которого я на минуту стал беспомощно-неподвижным и утратил дар речи, словно какой-нибудь несчастный, неизлечимый эпилептик. Я был рад, что не надо сочинять объяснения – не был уверен, что моя речь не выдаст внутреннего смятения.
Меня переполняло сострадание к людям – обитателям этого богом забытого места. История города уже знала один пожар, а на подходе было еще более страшное пламя, и я был совершенно уверен, что я обнаружу в ближайшей пожарной части гоблинов. Я вспомнил заголовок, который мы видели в местной газете – «ЧЕТВЕРО УМЕРЛИ ОТ БОТУЛИЗМА НА ЦЕРКОВНОМ ПИКНИКЕ», – и понял, кого увижу, если нанесу визит приходскому священнику: демона, бестию в вышедшем из моды воротничке, раздающую благословения и симпатию точно так же, как, должно быть, он распространял смертоносные бактерии – в салат из помидоров и в кастрюли с бобами. Сколько же гоблинов, наверное, столпилось перед зданием начальной школы в тот день, когда опасность миновала, – с показной скорбью, исподтишка насыщаясь человеческой агонией, прямо как мы в «Макдоналдсе» за обедом: каждый детский крик – как кусок сочного биг-мака, каждая яркая вспышка боли – словно хрустящая палочка жареного картофеля. Одетые городскими должностными лицами, они изображали шок и чувство глубокой утраты, они затаились в городском морге, следя голодными глазами за родителями, заставившими себя прийти на опознание ужасных, обгоревших останков их возлюбленных чад. Под масками убитых горем друзей и соседей они входили в дома осиротевших родителей, предлагая утешение и моральную поддержку, а сами украдкой облизывались на сладкий пудинг из людского горя – точно так же, как и сейчас, несколько месяцев спустя, они кружили над семьями тех, кто был отравлен во время церковного пикника. Ни одни похороны в Йонтсдауне – независимо от уважения и любви, которыми пользовался или нет покойный, – не проходили при малом скоплении народа. Это был какой-то змеиный ров, где вместо змей – гоблины, стремящиеся за пищей туда, где был накрыт банкет из страданий. А если сама судьба не поставляла достаточного количества жертв, чтобы насытить их аппетиты, они были не прочь сами подзаняться готовкой – подпалить школу, организовать автокатастрофу, тщательно спланировать несчастный случай с трагическим исходом на сталелитейном заводе или в депо…
Самым ужасным из того, что я открыл в Йонтсдауне, была даже не пугающая концентрация гоблинов, но их доселе невиданное желание и способность организоваться и захватить контроль над людскими учреждениями. До этого момента я смотрел на гоблинов как на блуждающих хищников, проникших во все поры общества и выбирающих жертв более или менее случайно, как позволит момент. Но в Йонтсдауне они взяли бразды правления, натянули вожжи и с устрашающей целеустремленностью превратили целый город и округ в свой личный заповедник.
И они размножались здесь, в горах Пенсильвании, в этом шахтерском медвежьем углу, куда редко бросал взгляд кто-либо из остального мира.
Размножались.
Господи Исусе.
Я задал себе вопрос, сколько еще гнезд имеется у этих вампиров в других темных уголках мира. Они в самом деле были вампирами, хоть и по-своему. Я ощущал, что источник их основной пищи – не сама кровь, но лучащаяся аура боли, муки и страха, которая окружает человеческие существа в беде и безнадежности. Бессмысленное различие. Не все ли равно скоту, чей удел – плаха мясника, какая именно их часть особенно ценится на обеденном столе?
Выезжая из города, мы разговаривали гораздо меньше, чем на пути туда. Студень и Люк с опаской ждали засады из людей Келско, а ко мне все не возвращался дар речи после того, что я увидел и узнал о мрачном будущем детей из начальной школы Йонтсдауна.
Мы выехали за черту города.
Мы миновали стену черных искривленных дубов, отягощенных странной плесенью.
Никто не остановил нас.
Никто не попытался спихнуть наш автомобиль с дороги.
– Скоро, – сказал Студень.
Одна миля от города.
Мы миновали стоящие на отшибе домики, нуждавшиеся в покраске и в новых крышах, где во дворах стояли ржавеющие остовы автомобилей на бетонных блоках.
Ничего.
Напряжение Студня и Люка еще более возросло.
– Слишком легко он нас отпустил, – сказал Студень, имея в виду Келско. – Где-нибудь через полмили…
Полторы мили от города.
– Он хотел, чтобы у нас возникло ложное чувство безопасности, – сказал Студень, – чтобы потом обрушиться на нас словно тонна кирпичей. Вот что он затеял. Теперь они нас сокрушат. Эти ребятки из шахтерского края повеселятся вдоволь.
Две мили.
– Было бы странно и не в их духе, если бы они упустили возможность развлечься. В любую секунду они свалятся на нашу голову…
Две с половиной мили.
Теперь Студень заявил, что беды надо ждать возле заброшенной шахты, среди развалин приемника для вагонеток и прочих строений, натыканных в беспорядке, где крепежные леса и металлические обломки, словно зубы, торчали под низко нависающим серым небом.
Но вот возникли эти памятники исчезнувшей промышленности, и мы проехали мимо них, и столкновения не произошло.
Три мили.
Четыре.
Когда мы отъехали на десять миль от городской черты, Студень наконец вздохнул и расслабился.
– На сей раз они решили нас отпустить.
– Почему? – с подозрением спросил Люк.
– Не такое уж это и необычное дело. Пару раз бывало, что они не затевали драку, – заметил Студень. – Но никогда не объясняли нам почему. В этом году… ну… может, из-за пожара в школе и из-за трагедии на вчерашнем церковном пикнике. Может, даже Лайсл Келско насмотрелся в этом году всяких мерзостей и не рискнул покалечить нас. Я уже говорил, сдается мне, что этим бедным сволочам ярмарка в этом году нужна, как никогда.
Мы направлялись обратно через всю Пенсильванию, решив остановиться по пути перекусить и планируя прибыть на ярмарку братьев Сомбра ранним вечером. У Студня и Люка настроение стало улучшаться, а у меня – нет. Я знал, почему Келско не стал в этот раз тратить силы на стычку с нами. Потому что он затевал нечто худшее на той неделе, когда мы обоснуемся на ярмарочной площади графства Йонтсдаун. Чертово колесо. Я не знал точно, когда это произойдет, не знал, что именно было у них на уме, но я не сомневался, что гоблины устроят аварию на чертовом колесе и что видения, лишившие меня покоя – кровь на аллее, – точно почки, набухшие злом, скоро расцветут страшной реальностью.
Глава 9
Контрасты
Даже после позднего обеда, когда мы выбрались обратно на шоссе, готовясь к полутора часам езды до дома, воспоминания о Йонтсдауне еще давили на меня тяжким грузом, и я не мог выносить напряжения, которого требовало участие в беседе, не мог смеяться над шутками Студня, хотя некоторые из них и в самом деле были смешными. Чтобы уйти от этого, я прикинулся, будто задремал, и свернулся калачиком на сиденье, склонив голову набок.
Мысли лихорадочно бились в моем мозгу…
Что такое гоблины? Откуда они взялись?
Кто такой гоблин – кукольник, паразит, семенем проникающий в глубь человеческой плоти и затем захватывающий контроль над сознанием своего врага, манипулирующий украденным телом, как будто оно его собственное? Или же их тела – просто имитация человеческих, плотно набитые костюмы, в которые они влезают с такой же легкостью, с какой мы надеваем новый костюм?
Бесконечное число раз за многие годы я задавал себе эти вопросы и тысячу других. Проблема состояла в том, что было чертовски много ответов, каждый из которых мог быть верным, но ни один из них я не мог научно обосновать – или как минимум быть в нем уверен.
Я насмотрелся достаточно фильмов про «летающие тарелки», так что фантастических идей у меня было – хоть ведром черпай. А после того, как я увидел своего первого гоблина, я стал страстным читателем научной фантастики, в надежде, что какой-нибудь писатель уже сочинил такую ситуацию и выдал некое объяснение, которое подошло бы мне, как подошло оно придуманным им героям. Из этого множества цветистых историй я извлек множество версий, над которыми размышлял: гоблины могли быть пришельцами из далекого чужого мира, чей корабль потерпел здесь крушение, либо они приземлились специально, чтобы поработить нас, или чтобы проверить, подходим ли мы для равноправного участия в правительстве галактики, или просто чтобы украсть весь наш уран, необходимый для сверхмощных двигателей их космических кораблей, или они всего лишь хотели запаковать нас в пластиковые тюбики, чтобы побаловать себя вкусными закусками во время длительных и скучных путешествий по спиральным рукавам галактики. Я обдумывал и эти возможности, и множество других, не отбрасывая ничего – не важно, насколько безумно или глупо они звучали, но у меня оставались сомнения по поводу любого из объяснений, которые давали мне научно-фантастические книги. Для начала, я сильно сомневался, чтобы раса, способная летать в космосе по многу световых лет, пролетела такое гигантское расстояние только для того, чтобы угробить свой корабль при приземлении. У них должны были быть безупречные машины, их компьютеры не могли дать сбоя. К тому же, если бы такая развитая цивилизация хотела поработить нас, война закончилась бы за день. Так что, хоть я и провел над этими книгами уйму увлекательных часов, они не бросили мне ни соломинки, за которую я мог бы уцепиться в трудную минуту, не дали никакого понятия о гоблинах и, уж конечно, ни единого намека на то, как с ними поступать и как их победить.
Сама собой напрашивалась еще одна версия – что это демоны, поднявшиеся прямиком из ада и получившие от сатаны умение затуманивать людям разум так, что, глядя на них, мы видели таких же людей, как мы сами. Я верил в бога (или говорил себе, что верю), и наши с ним взаимоотношения иногда принимали характер такого противоборства (по крайней мере, с моей стороны), что мне не составляло труда поверить, что он способен допустить существование такого мерзкого места, как ад. Мои старики были лютеране. Почти каждое воскресенье они брали меня, Сару и Дженни в церковь, и временами мне хотелось вскочить на церковную скамью и закричать на священника: «Если бог благ, почему же он допускает, чтобы люди умирали? Почему он наслал рак на такую славную женщину, как миссис Харли, что жила неподалеку от нас? Если он такой хороший, что ж он допустил, чтобы сын Томпсонов погиб в Корее?» Моя потрепанная вера не мешала мне рассуждать здраво, и я дошел до решения, что истина о бесконечной божьей милости противоречит жестокости мироздания, созданного им для нас. Таким образом, ад, вечное проклятие и демоны были не просто объяснимы, но казались почти что существенной частью вселенной, созданной божественным архитектором, таким же на первый взгляд упрямым и нелогичным, как тот, кто начертал планы для нас.
И все же, веря и в ад, и в демонов, я не мог согласиться, что существование гоблинов можно объяснить с помощью этой мифологии. Если они поднялись из ада, тогда в них должно быть что-то… ну, что-то космического масштаба, в их действиях должны чувствоваться высшее знание и замысел, а я не ощущал ничего похожего в слабом психическом поле, которое они излучали. Более того, посланцы Люцифера наверняка обладали бы бесконечной мощью, а эти гоблины были во многом гораздо слабее меня и не обладали никакими из сверхъестественных способностей, присущих мне. И они были слишком уязвимы, чтобы быть демонами. Никаким топором, ножом или ружьем нельзя одолеть приспешников сатаны.
Если бы в их облике было больше от собаки и меньше от свиньи, я бы почти поверил, что это вервольфы, оборотни, хотя они рыскали среди нас все время, а не только в полнолуние. Как и легендарные вервольфы, они, видимо, обладали способностью менять облик, со сверхъестественным мастерством имитируя человека, но если было нужно, они принимали свое истинное ужасающее обличье, как тогда в павильоне электромобилей. Если бы они питались кровью в буквальном смысле, я бы остановился на версии о вампирах, сменил бы имя на «доктор ван Хальзинг» и принялся бы (издавна и успешно) заострять целый лес осиновых кольев. Но ни одно из этих объяснений не казалось мне подходящим. И все же я был уверен, что другие экстрасенсы тоже видели гоблинов еще сотни лет назад, и из этих-то видений и возникли первые легенды о людях, способных превращаться в летучих мышей и ужасных волков. В самом деле, Влад, Сажающий на Кол, реально существовавший трансильванский правитель, чей кровожадный интерес к потрясающим воображение массовым казням вдохновил писателей на создание образа Дракулы, вполне возможно, был гоблином – ведь Влад был человеком, которому нравилось упиваться человеческим страданием, а это главная черта всех гоблинов, которых я имел несчастье наблюдать.
В общем, тем вечером, сидя в желтом «Кадиллаке» по пути из Йонтсдауна, я задавал себе привычные вопросы и напрягал мозг, чтобы найти и не упустить хоть какое-то объяснение, но оставался полностью во мраке неведения. Я мог бы избавить себя от этих усилий, загляни я в будущее – всего на несколько дней вперед, – настолько близок я был к тому, чтобы узнать правду о гоблинах. Я не знал, что меня ждет разгадка. Мне было суждено узнать правду сразу по завершении ярмарочного представления в Йонтсдауне. И когда я в конце концов узнаю о происхождении и побуждениях ненавистных гоблинов, все мигом встанет на свои места и приобретет ясный и ужасный смысл, и я возжелаю – так же страстно, как Адам, когда за ним захлопнулись врата рая, – никогда не иметь этого знания. Но пока что я притворялся спящим, приоткрыв рот и болтаясь всем телом вслед за вихляниями и толчками «Кадиллака», а сам рвался к пониманию, жаждал объяснения.
Когда мы вернулись на ярмарку братьев Сомбра, было уже полшестого вечера пятницы. Солнце еще заливало аллею светом, но фонари уже зажглись. Повсюду толпились простаки. Я направился прямиком к силомеру, отпустил Марко, подменявшего меня, и приступил к делу – освобождать проходивших мимо от груза монет и купюр, отягощавших их карманы.
За весь долгий вечер ни один гоблин не появился на проезде, но это меня не утешало. В Йонтсдауне аллея будет кишеть гоблинами, на той неделе они заполнят площадь, и больше всего их будет возле чертова колеса, их лица будут лосниться от садистского предвкушения несчастья.
Марко вернулся в восемь, сменив меня на час, чтобы я успел поесть. Я не был особенно голоден и отправился пройтись по ярмарке просто так, а не в сторону забегаловки, и через несколько минут очутился перед входом в Шоквилль, шоу «десять в одном», хозяином которого был Джоэль Так.
Через весь фасад аттракциона тянулась афиша, возвещавшая сенсацию:
«ЛЮДИ-УРОДЦЫ ИЗ ВСЕХ УГОЛКОВ ЗЕМЛИ».
В смелых пестрых изображениях Четырехрукого Джека (индейца с двумя парами рук), Лилы – Татуированной Леди, Глории Нимз, весящей 750 фунтов («самой толстой женщины на свете»), и других уродов – и от рождения, и тех, кто сами себя изуродовали, – безошибочно угадывалась работа Халявщика – Дэвида С. Уатта, последнего великого художника, работавшего для цирков и ярмарок, чьи афиши украшали палатки владельцев мелких шоу, которые могли позволить себе приобрести его работы. Судя по тому, какие зрелища были обещаны в здешнем «десять в одном», Джоэль Так мог позволить себе не только афишу Уатта – внутреннее убранство палатки также было оформлено с мастерством, присущим лишь эксцентричному дарованию Уатта.
Ближе к сумеркам перед Шоквиллем собралась уйма народу, глазевшего на причудливые изображения, созданные мастерством Уатта, и слушавшего болтовню зазывалы. Несмотря на показное нежелание смотреть на уродство и то и дело звучащие реплики, что недостойно выставлять несчастных калек на всеобщее обозрение, большинство, несомненно, стремилось зайти внутрь. Многие чувствительные дамы явно хотели, чтобы их как бы насильно заставили решиться на столь рискованное путешествие, и основная масса – и мужчины, и женщины – шаг за шагом двигалась к билетной кассе.
Меня тоже что-то подтолкнуло туда.
Не то нездоровое любопытство, что владело простаками.
Что-то… более темное. Что-то внутри палатки хотело, чтобы я вошел и посмотрел на него… что-то, о чем, как я ощущал, мне надо узнать, если я собираюсь выжить на той неделе и сделать так, чтобы ярмарка братьев Сомбра стала моим домом.
Холодное предчувствие вонзилось мне сзади в шею, словно летучая мышь-вампир, сосущая кровь, и вытянуло все тепло из моего тела.
Меня наверняка пустили бы бесплатно, но я все же купил входной билет за два доллара (цена по тем временам высокая) и вошел внутрь.
Палатка была разгорожена на четыре большие комнаты, между которыми вился проход, ограниченный веревками. В каждой комнате было по три загончика, в каждом загончике платформа, на каждой платформе кресло, в каждом кресле по уроду, всего их было двенадцать. «Десять в одном» Джоэля Така были своего рода крайне удачной сделкой для посетителей – два лишних урода, на которых можно поглазеть, два лишних повода усомниться в благих намерениях бога. За спиной каждого урода висел, зрительно увеличивая загончик, плакат, излагавший историю и медицинскую причину его уродства, позволявшего каждому из живых экспонатов стать гвоздем программы в Шоквилле.
Ошеломляла разница в поведении людей снаружи и внутри палатки. На улице все их существо, казалось, восставало против самой идеи шоу уродов, и уж, по крайней мере, даже влекомые неудержимым любопытством, они были настроены все-таки отрицательно. Но внутри палатки этих благородных мыслей не было и в помине. Вероятно, это были не истинные убеждения, а всего лишь пустой звук банальности, покровы, под которыми скрывалась дикая человеческая природа. Теперь они задыхались от возбуждения, хихикали и тыкали пальцем в искалеченных людей, за право поглядеть на которых заплатили деньги – как будто те, кто сидел на платформах, были не только уродливы, но и глухи или просто слишком глупы, чтобы понимать оскорбления, которым подвергались. Иные простаки отпускали непристойные шутки. Даже самых приличных из них хватало лишь на то, чтобы не раскрывать рта, но никто и не подумал одернуть своих безмозглых приятелей и велеть им заткнуться. По мне, так «экспонаты» «десяти в одном» требовали к себе такого же уважения, как полотна старых мастеров в музее, – они также проливали свет на смысл жизни, как и картины Рембрандта, Матисса или Ван Гога. Как и шедевры искусства, эти уроды были способны пронять нас до глубины души, напомнить о наших первобытных страхах, вселить в нас смиренную радость, что нас обошла их участь, и дать возможность вылиться ярости, которую нам приходится испытывать при мысли о холодном безразличии этой несовершенной вселенной. Ни одной из этих мыслей я не улавливал в посетителях, хотя, возможно, я был слишком строг к ним. Не пробыв в палатке и пары минут, я понял, что истинными уродами были те, кто заплатил деньги за эту дьявольскую экскурсию.
Так или иначе, они получили сполна то, за что платили. В первом загончике сидел без рубашки Четырехрукий Джек, являя взглядам лишнюю пару рук – вялых и скукоженных, но действующих, которые росли по бокам туловища, лишь на пару дюймов пониже и чуть позади нормальных здоровых рук. Две лишние конечности были слегка деформированы, и их немощность была очевидна, и все же он держал в них газету, одной из нормальных рук он в это же время держал стакан с прохладительным напитком, а другой отправлял в рот арахисовые орешки. В следующем загончике обитала Лила – Татуированная Леди, чье уродство было делом ее собственных рук. За ней следовали Филиппо, Ластоногий Мальчик, Мистер Шесть (у него было по шесть пальцев на каждой руке и ноге), Человек-Аллигатор, Роберта, Резиновая Женщина, альбинос, прозывавшийся незатейливо – Призрак, и прочие, выставленные для «наставления и развлечения тех, кто наделен пытливым умом и здоровым интересом к загадкам природы», как говорил зазывала перед входом.
Я медленно шел от загончика к загончику, храня, в числе немногих, молчание. Перед каждым экспонатом я задерживался ровно настолько, чтобы определить, этот или нет был источником психологического магнетизма, чью тягу я почувствовал еще снаружи и которой подчинился.
Я до сих пор ощущал эту тягу…
Я направился в глубь Шоквилля.
Следующий «уродец» пользовался у простаков куда большим вниманием, чем все прочие: мисс Глория Нимз, чей вес составлял 750 фунтов, наверное, самая толстая из всех толстых дам на свете. С последним утверждением я не рискнул бы спорить – и с тем, что касается ее габаритов, и с тем, что она была дамой, – ибо при ее размерах, достойных Гаргантюа, я тем не менее ощущал в ней притягательную утонченность и сдержанный нрав. Она восседала в специально сделанном, очень прочном кресле. Ей, должно быть, было очень трудно вставать, а ходить без посторонней помощи, казалось, она вообще не могла. Даже дышать было для нее непосильным трудом, судя по звуку дыхания. Это была гороподобная женщина в широком гавайском платье. Необъятный живот вздымался сразу под нависающим выступом – грудями, такими огромными, что они, казалось, утратили всякое мыслимое с анатомической точки зрения назначение. Ее руки казались ненастоящими, похожими на комические изваяния рук древней героини, вылепленные из груды веснушчатого сала, а ее многочисленные подбородки свешивались с шеи настолько, что почти касались грудной клетки. Ошеломляло ее круглое луновидное лицо, безмятежное, как лицо Будды, и неожиданно красивое. Под этой расплывшейся маской – словно один фотоснимок наложили на другой – скрывался очаровательный, трогательный облик прекрасной и стройной Глории Нимз.
Некоторых из простаков Глория Нимз привлекала, поскольку они могли дразнить ею своих подружек и жен – «Если будешь такой же толстой, детка, подыскивай и себе работу в шоу уродов, поскольку со мной тебе тогда остаться не судьба!» – говорили они, делая вид, что шутят, но на самом деле относясь к этому вполне серьезно. А жены и подружки, особенно те, кому адресовалось это заявление и у кого у самих было малость лишнего веса, с удовольствием глядели на Глорию, потому что рядом с ней они могли чувствовать себя шикарными стройными дамами. Черт возьми, да рядом с ней Студень выглядел бы отощавшим заморышем из Азии с картинки из благотворительного журнала. И практически всем нравилось то, что Глория разговаривала с ними, в отличие от большинства уродов. Она отвечала на вопросы, тактично уклоняясь от нахальных и слишком личных вопросов, не вгоняя при этом в краску ни себя, ни тех кретинов, что расспрашивали ее.
Стоя возле загончика толстой дамы, я психически ощущал, что она сыграет важную роль в моей жизни, но я чувствовал, что не Глория привела меня в Шоквилль. Зловещие магнетические волны, против которых было не устоять, продолжали тянуть меня дальше, в глубь палатки.
Последний, двенадцатый загончик был занят Джоэлем Таком – человеком с ухом, как цветная капуста, ртом, похожим на ковш экскаватора, и желтыми, как желчь, зубами, со лбом Франкенштейна, человеком с третьим глазом, гигантом, уродом, бизнесменом и философом. Он читал книгу, не обращая внимания ни на то, что творилось вокруг, ни на меня, – однако сидел так, чтобы простаки могли заглянуть ему в лицо и рассмотреть его во всех отталкивающих подробностях.
Вот кто привел меня сюда. В первый момент мне показалось, что влекущая меня сила исходит непосредственно от Джоэля Така. Часть ее, возможно, и шла от него, но не вся – источником другой части магнетизма было само место, земляной пол загончика. Проход для посетителей был огорожен канатом и стойками, и между этой демаркационной линией и краем деревянной платформы, на которой восседал Джоэль Так, было пустое пространство футов шести в ширину. Мои глаза были прикованы к этому пыльному, посыпанному опилками клочку земли, и пока я смотрел туда, темная жара исходила из грунта, раздражающая теплота, совершенно непохожая на утомительную августовскую жару, проникшую в каждый уголок на ярмарке. Только я ощущал эту теплоту. Она была без запаха и в то же время напоминала вонючий пар, исходящий от навозной кучи на ферме. Она навеяла на меня мысли о смерти, о теплоте, вызванной разложением, исходящей от гниющего тела. Я не мог сообразить, что она означает, и гадал, не суждено ли этому месту стать потайной могилой, может быть, даже моей собственной. И в самом деле, стоило мне остановиться на этой дикой версии, как у меня появилась уверенность, что я стою у края могилы, которую вскоре откроют и в самый глухой час ночи спрячут в нее чей-то окровавленный труп, и что…
– Ба, да никак это сам Карл Слим, – воскликнул Джоэль, наконец обратив на меня внимание. – Ой, нет, постой-ка, прости, просто Слим, правильно? Слим Маккензи.
Он подшучивал надо мной, я улыбнулся, и темные излучения, поднимавшиеся из-под земли, стали слабее, еще слабее и совсем исчезли.
Поток простаков на минуту схлынул, и я ненадолго остался наедине с Джоэлем. Я спросил его:
– Ну, как идут дела?
– Хорошо. У нас дела почти всегда хороши, – ответил он тем мягким, звучным голосом, каким говорят дикторы на радиостанциях, передающих только классическую музыку. – А у тебя как? Дает тебе ярмарка то, чего ты хотел?
– Место для сна, сытная еда три раза в день, карманных денег больше чем достаточно – в общем, у меня все отлично.
– Как насчет анонимности? – поинтересовался он.
– Ну, думаю, это тоже.
– Убежище?
– Пока – да.
Как и раньше, я ощущал что-то отцовское в этом странном человеке, способность и готовность оказать поддержку, дать дружеский совет. Но, как и прежде, я чувствовал также и скрытую в нем опасность, угрозу, не поддающуюся определению. Я не мог понять, каким образом в нем сочетается двойственное и столь разное отношение ко мне. Он мог быть либо наставником, либо врагом, тем или другим, но никак не обоими одновременно. И все же я чувствовал в нем эту противоречивость, поэтому я не открылся ему, хотя, не ощущай я этого, я наверняка доверился бы ему.
– Что ты думаешь о девушке? – спросил он, возвышаясь в своем кресле над платформой.
– О какой девушке?
– А разве есть и другая?
– В смысле… ты про Райю Рэйнз?
– Она тебе нравится?
– Конечно. Она то, что надо.
– И все?
– А что еще?
– Спроси любого мужчину с этой ярмарки, что он думает про мисс Райю Рэйнз, и он полчаса будет воспевать ее лицо и тело, потом еще полчаса будет прохаживаться по поводу ее характера, а потом еще немного повоспевает ее, но ни за что не ограничится фразой, что «она то, что надо», и закроет тему.
– Она привлекательная.
– Ты влюбился, – сказал он, с трудом двигая костистыми челюстями. Желтые зубы стучали, когда он выговаривал твердые согласные.
– О… нет. Нет. Только не я, – ответил я.
– Чушь собачья.
Я пожал плечами.
Его оранжевый глаз смотрел на меня слепым, но пронзительным взглядом. Закатив два остальных глаза в притворном нетерпении, он продолжал:
– Давай-давай, болтай, конечно, ты влюбился. По уши. Если не хуже. Может быть, ты вообще полюбил ее.
– Ну, вообще-то она меня старше, – неловко возразил я.
– Всего на несколько лет.
– Все равно старше.
– А если судить по жизненному опыту, по уму и разуму, ты старше своих лет и по крайней мере одного с ней возраста. Со мной твои отговорки не пройдут, Слим Маккензи. Ты влюбился. Соглашайся.
– Ну, она очень красивая.
– А под?
– Что?
– Под? – повторил он.
– Ты имеешь в виду, что ее красота – не только то, что снаружи?
– Это так? – не унимался он.
Я был поражен, насколько успешно он выпытывал у меня все, и ответил:
– Ну, ей нравится, чтобы о ней думали, что она крутая, но внутри… ну, я вижу в ее душе некоторые качества, не уступающие по красоте ее лицу.
Он кивнул.
– Согласен.
С другой стороны палатки к нам приближалась группа смеющихся простаков.
Он заговорил быстрее, подавшись ко мне в своем кресле, ловя последние минуты нашего уединения:
– Но знаешь… в ней есть и печаль.
Я вспомнил, в каком унылом настроении она была, когда я ушел накануне вечером, подумал о тисках одиночества и отчаяния, тянувших ее в неведомую темную яму.
– Да, я это знаю. Понятия не имею, откуда она идет, эта печаль, и что она означает. Но знаю, что она есть.
– Здесь есть о чем подумать, – заметил он и замолчал в нерешительности.
– О чем?
Он уставился на меня настолько пронзительным взглядом, что я был готов поверить, что его собственные психические возможности позволяют ему читать в моей душе. Потом он вздохнул и сказал:
– Такая сногсшибательная красота снаружи, и красота внутри тоже, тут мы с тобой единодушны… а не может ли быть так, что есть еще одно «внутри», под тем «внутри», которое ты видишь?
Я покачал головой.
– Не думаю, чтобы она стремилась кого-то обмануть.
– Э-э, мы все только этим и занимаемся, мой юный друг! Мы все обманываем. Кто-то обманывает весь мир, любого встречного. Кто-то обманывает лишь избранных – жен, любовниц, матерей, отцов. А кто-то обманывает исключительно самих себя. Но никто из нас не бывает постоянно честен со всеми, ни при каких обстоятельствах. Черт возьми, нужда обманывать – это лишь одно из многих проклятий нашего несчастного рода.
– Что ты пытаешься сказать мне о ней? – спросил я.
– Ничего, – ответил он, и его напряжение неожиданно улетучилось. Он откинулся в кресле. – Ничего.
– Ты что такой скрытный?
– Я?
– Скрытный.
– Почем я знаю, – отрезал он. На его невероятном лице лежало самое загадочное выражение, какое я видел в жизни.
Простаки подошли к двенадцатому загончику. Это были две парочки, всем по двадцать с небольшим, у девиц – прически а-ля паж, затвердевшие от лака, и чересчур много косметики на лице, на парнях – брюки в «шашечку» и расстегнутые рубашки – четверка деревенских грамотеев. Одна из девиц, толстуха, взвизгнула от страха, увидев Джоэля Така. Другая взвизгнула потому, что взвизгнула ее подружка, и парни обняли их, защищая бог весть от какой беды – точно Джоэль Так вот-вот выскочит из своего загончика, намереваясь не то сожрать, не то изнасиловать их.
Пока простаки обменивались впечатлениями, Джоэль поднял книгу и углубился в чтение, не обращая внимания на их вопросы. Он укрылся за броней собственного достоинства – такой прочной, что она казалась осязаемой. Его чувство собственного достоинства было таким, что проняло даже простаков, заставив их в конце концов устыдиться и уважительно умолкнуть.
За ними подошли еще простаки. Я задержался там на минуту, наблюдая за Джоэлем и вдыхая аромат нагретого солнцем холста, опилок и пыли. Затем я опустил взгляд на тот клочок земли, усыпанной опилками, между канатом и платформой. И снова мне явились образы разложения и смерти, но, как я ни старался, я никак не мог точно решить, что означают эти темные ощущения. Только у меня опять возникло тревожное чувство, что скоро эту грязь разворошат лопатой, чтобы вырыть могилу для меня.
Я знал, что еще вернусь сюда. Когда ярмарку закроют на ночь. Когда уроды разойдутся. Когда палатка опустеет. Я тайком проберусь, чтобы снова поглядеть на это зловещее место, чтобы коснуться земли ладонями, чтобы попытаться вырвать у сконцентрированной здесь психической энергии более четкое предупреждение. Я должен был вооружиться против надвигающейся опасности, а сделать это я смогу, только когда буду точно знать, в чем заключается эта опасность.
Когда я покинул «десять в одном» и вернулся на проезд, небо было уже такого же сумеречного цвета, как и мои глаза.
Это был предпоследний вечер работы ярмарки, к тому же вечер пятницы, поэтому простаки задержались дольше, чем обычно, и ярмарку закрыли позже, чем накануне вечером. Было почти полпервого ночи, когда я убрал с силомера плюшевых медвежат и, сгибаясь под грузом монет, звеневших при каждом моем шаге, направился на луг, к трейлеру Райи.
Луна освещала облака, окрашивая их резные края чистейшим серебром. От этого ночное небо казалось украшенным кружевами.
Райя уже отпустила всех остальных своих подчиненных-кассиров и теперь дожидалась меня. Одета она была почти так же, как и накануне, – бледно-зеленые шорты, белая футболка, никаких украшений. Украшения были не нужны ей – ее красота и без всяких драгоценностей сияла ярче, чем бог весть сколько алмазных ожерелий.
Она была не в настроении беседовать – лишь отвечала на мои слова, да и то односложными фразами. Она приняла деньги, убрала их в шкаф и вручила мне половину дневной выручки. Я сунул деньги в карман джинсов.
Пока она производила эти механические действия, я пристально глядел на нее – и не потому, что она была красива, но потому, что не позабыл вчерашнего ночного видения возле самого трейлера, когда призрачная Райа, вся в крови, с текущей изо рта струйкой крови, вдруг воплотилась в зыбкую действительность и тихо умоляла меня не дать ей умереть. Я надеялся, что присутствие настоящей Райи подстегнет мое ясновидение и я получу новые, более ясные предупреждения, благодаря которым смогу предостеречь ее от конкретной опасности. Но все, что я почувствовал, вновь оказавшись рядом с ней, – возобновленное ощущение ее скрытой глубокой печали и половое возбуждение.
После того как мне заплатили, у меня больше не было повода ошиваться тут. Я пожелал ей доброй ночи и направился к выходу.
– Завтра будет тяжелый день, – сказала она, не успел я сделать и двух шагов.
Обернувшись, я посмотрел на нее:
– Как обычно в субботу.
– А вечер будет грустный – мы сворачиваемся.
И в воскресенье начнем обустраиваться в Йонтсдауне – но об этом мне не хотелось думать.
Она продолжала:
– В субботу всегда нужно переделать столько дел, что по пятницам я почти не могу заснуть.
Я заподозрил, что она, как и я, не может заснуть почти каждую ночь и что, когда ей это удается, она то и дело беспокойно просыпается.
Я неловко ответил:
– Я знаю, что ты имеешь в виду.
– Прогулки мне помогают, – сказала она. – Иногда в пятницу ночью я выхожу на аллею и гуляю в темноте по всем дорожкам – избавляюсь от излишней энергии и получаю… такой, знаешь, прилив спокойствия. Ярмарка такая мирная, когда она закрыта, когда нет посетителей и огни погашены. А еще лучше… когда мы выступаем в таких местах, как здесь, где ярмарочная площадь прямо в полях, тогда я отправляюсь гулять в луга или даже в ближайший лес, если там есть дорога или тропа и если луна светит.
Если не считать ее суровой лекции о том, как работать на силомере, это была самая длинная речь, которую мне довелось услышать от нее. Впервые она так близко подошла к попытке завязать со мной контакт, но ее голос был таким же безликим и деловым, как и в часы работы. На самом деле он был даже холоднее, чем прежде, – в нем сейчас не звучало бурлящее волнение предпринимателя, озабоченного тем, как бы сколотить капитал. Сейчас ее голос звучал ровно, безразлично, как будто всякая цель, смысл и интерес покинули ее после закрытия ярмарки и вернутся обратно не раньше чем завтра утром, когда ярмарка откроется. Действительно, голос был такой ровный, такой бесцветный и усталый, что, не прибегни я к своему шестому чувству, я навряд ли догадался бы, что в этот момент она тянется ко мне в жажде человеческого общения. Я понимал, что она старается держаться непринужденно, даже по-дружески, но это ей так просто не дается.
– Сегодня ночью как раз луна, – заметил я.
– Да.
– И поля поблизости.
– Да.
– И лес.
Она глядела на свои босые ноги.
– Я и сам собирался пойти прогуляться, – сказал я.
Избегая глядеть мне в глаза, она прошла к креслу, перед которым лежала пара теннисных туфель. Скользнув в них ногами, она подошла ко мне.
Мы отправились на прогулку. Попетляв по временным улочкам трейлерного городка, мы вышли в чистое поле, где ночные тени и пятна лунного света окрашивали траву в черный и серебряный цвета. Трава была по колено высотой и, должно быть, колола ее голые ноги, но она не жаловалась. Некоторое время мы брели в молчании – сначала потому, что слишком неловко чувствовали себя друг с другом, чтобы завязать приятный разговор, а потом беседа стала казаться неважной и ненужной.
Дойдя до края луга, мы повернули и пошли вдоль леса, и ветер приветливо дул нам в спину. Крепостные валы ночного леса вздымались, точно стены величественного замка. Казалось, это не сомкнутые ряды сосен, кленов и берез, а прочные черные барьеры, в которых невозможно проделать брешь – можно только взять их приступом. Наконец, отойдя от ярмарки на полмили, мы добрались до места, где грязная колея расколола лес надвое и тянулась дальше, в глубь ночи и неизвестности.
Не говоря друг другу ни слова, мы свернули на эту дорогу и пошли по ней. Пройдя не меньше двухсот ярдов, она наконец заговорила:
– Тебе снятся сны?
– Бывает, – ответил я.
– О чем?
– О гоблинах. – Я сказал ей правду, но если бы она потребовала объяснений, я начал бы лгать ей.
– Кошмары, – сказала она.
– Да.
– И тебе всегда снятся кошмары?
– Да.
Конечно, здесь, в горах Пенсильвании, не хватало простора и ощущения первобытной эпохи, благодаря которым Сискию были так выразительны. Но все же здесь присутствовала вселяющая почтение тишина, какую можно найти только в глуши, молчание, более благоговейное, нежели в соборе. Из-за этого мы разговаривали тихо, почти шепотом, хотя нас некому было услышать.
– Мне тоже, – продолжала она. – Кошмары. Не просто часто. Всегда.
– Гоблины? – спросил я.
– Нет.
Она ничего не добавила, и я понял, что она добавит к этому что-нибудь, только когда сама сочтет нужным.
Мы продолжали гулять. Лес теснее обступил нас с обеих сторон. Грязная дорога мерцала серым светом в сиянии луны и казалась ложем из пепла – словно колесница господня пронеслась через лес и ее колеса, пылающие божественным огнем, выжгли за собой колею.
Помедлив, она сказала:
– Кладбище.
– В твоих снах?
Ее голос был легким, как дуновение ветерка.
– Да. Не всегда одно и то же кладбище. Иногда оно на равнине и тянется во все стороны до самого горизонта. Могильные камни жмутся один к другому, и все совершенно одинаковые. – Ее голос стал еще тише. – А бывает, что кладбище на холме, все занесенное снегом, деревья голые, ветви у них черные и острые. И камни спускаются вниз террасами, и все разные – мраморные обелиски и плоские гранитные плиты, и статуи, разрушенные уже сколько лет, лежат на земле… и я бреду вниз, к концу кладбища, к подножию холма… туда, где дорога наружу… я точно знаю, что там где-то есть дорога… и никак не могу ее отыскать. – Ее голос стал таким тоненьким и ледяным, что у меня по позвоночнику пробежал тонкой полоской холодок – как будто ее голос был ледяным лезвием, что прижалось к моей коже.
– Сначала я медленно бреду между надгробий, боюсь поскользнуться и упасть в снег, но когда спускаюсь на несколько террас, а дороги внизу все не видно… я начинаю идти быстрее… еще быстрее… и скоро я уже бегу, спотыкаясь, падаю, встаю, бегу дальше, петляю среди камней, падаю по склону вниз…
Пауза. Вздох. Неглубокий. На выдохе, в котором слегка ощущается страх, еще несколько слов:
– И знаешь, что я там вижу?
Кажется, я знал. Мы поднялись на вершину небольшого холма, и, продолжая путь, я сказал:
– На одном из камней ты видишь имя, и это твое имя.
Она вздрогнула.
– Одна из этих могил – моя. Я это чувствую в каждом сне. Но я никак не отыщу ее. Мне почти хочется ее отыскать. Мне кажется… если я ее отыщу… если я отыщу свою собственную могилу… мне больше не будут сниться такие сны…
«Потому что тебе не суждено будет проснуться, – подумал я. – Ты умрешь. Говорят, это случается, что не можешь проснуться, пока не умрешь во сне. Умрешь во сне – и больше никогда не проснешься».
Она продолжала:
– А когда я все-таки спускаюсь с холма, то я обнаруживаю… дорогу, которую искала… только это больше уже не дорога. На ней похоронили людей и поставили камни прямо на асфальте, словно не хватило кладбища и пришлось зарывать везде, где только можно. Сотни могильных камней, по четыре в ряд, ряд за рядом, по всей дороге. Так что… понимаешь… дорога больше никуда не ведет. Это не выход, а просто продолжение кладбища. А ниже мертвые деревья, и кладбищенские плиты все громоздятся и громоздятся, пока хватает глаз. А самое ужасное то, что… каким-то образом я понимаю, что все эти люди мертвы… из-за…
– Из-за чего?
– Из-за меня, – сказала она несчастным голосом. – Потому что я убила их.
– Ты так говоришь, словно действительно чувствуешь себя виноватой.
– Так и есть.
– Но это же только сон.
– Когда я просыпаюсь… он не сразу исчезает… слишком реальный для сна. Это что-то большее, чем сон. Это… может быть, предзнаменование.
– Но ты же не убийца.
– Нет.
– Тогда что бы это значило?
– Я не знаю, – сказала она.
– Просто сны, бессмыслица, – настаивал я.
– Нет.
– Ну так скажи мне, что это означает. Скажи мне, в чем суть.
– Я не могу, – ответила она.
Но, слушая ее, я с беспокойством чувствовал, что она точно знает, что значит этот сон, и что она начала лгать мне, как солгал бы я, начни она выпытывать у меня слишком многие подробности о гоблинах из моих собственных кошмаров.
Мы поднялись по грязной тропинке на верхушку пологого холма, спустились вниз, следуя за тропинкой, сделали крюк в четверть мили, прошли через дубовую рощу, куда лунный свет проникал меньше, – в общем, прошли где-то около мили. Наконец мы вышли к берегу небольшого озера, расположенного посреди леса. Дорога здесь кончалась.
Берег, отлого спускавшийся к воде, порос сочной, мягкой травой. Само озеро казалось огромной лужей нефти. Оно бы не казалось вообще ничем, если бы луна и россыпь морозно-белых звезд не отражались на его поверхности, освещая тем самым крохотные водовороты и легкую рябь. Трава, взъерошенная ветром, была черной, совсем как на лугу за городком трейлеров, и край каждого тонкого лезвия травинок блестел мягким серебром.
Она села на траву, я рядом с ней.
Судя по всему, ей опять захотелось тишины.
Я подчинился.
Мы сидели под пологом ночи, слушая отдаленное пение сверчков и тихие всплески воды, когда рыбы выпрыгивали на поверхность, чтобы схватить мошку. Беседа снова была совершенно ни к чему. Мне было достаточно того, что я просто сижу возле нее – так близко, что можно протянуть руку и коснуться ее.
Я был поражен контрастом между этим местом и теми, в которых я провел весь день. Сперва Йонтсдаун с его дымовыми трубами, средневековыми строениями и вездесущим ощущением надвигающейся беды, потом ярмарка с ее шумными забавами и толпами простаков. Каким облегчением сейчас было ненадолго оказаться в таком месте, где единственным признаком существования людей была грязная тропинка, что привела нас сюда. Мы оставили ее за спиной, и я постарался выкинуть ее из головы. По натуре я человек общительный, но тем не менее бывали случаи, когда людское общество утомляло меня так же, как гоблины вызывали у меня отвращение. А иногда, когда я видел, до какой степени люди могут быть жестоки по отношению к своим собратьям – вот как сегодня в палатке Джоэля Така, мне казалось, что мы заслужили гоблинов, что мы – непоправимо порочная раса, неспособная с должным благоговением относиться к такому чуду, как наше существование, и что мы сами напросились на злобное внимание гоблинов, относясь друг к другу с таким презрением. В конце концов, многие из тех богов, которым мы поклонялись, были, кто больше, кто меньше, требовательны, щедры на расправу и способны на такую жестокость, что сердце замирает. Как знать, может, это они наслали на нас гоблинов, как чуму, и назвали это всего-навсего наказанием за совершенные нами грехи? Но здесь, посреди спокойствия леса, сквозь меня струилась очистительная энергия, и мало-помалу я воспрянул духом, невзирая на все разговоры о кладбищах и кошмарах, которыми мы занимали друг друга.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/din-kunc/sumerechnyy-vzglyad/?lfrom=390579938) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Автор использует американский сленг. Mark (амер. сленг) – легкая добыча, жертва, доверчивый человек, простак. (Примеч. ред.)
КУПИТЬ И СКАЧАТЬ ЗА: 149.00 руб.
Сетевая библиотека